Но Хедвик даже не взглянул в зеркало. Он читал с листа, сидя к нам вполоборота:

– Приветствия принцессе Мередит от верховного короля Тараниса Громовержца. Принцессу извещают, что через три дня от сегодняшней даты при Благом Дворе имеет быть бал в честь Йоля. Его величество ожидает присутствия принцессы на балу.

Во время этой речи он даже не взглянул на комнату. Его рука уже поднималась, чтобы погасить зеркало, когда я заговорила.

Я сказала всего одно слово, которое он вряд ли ожидал услышать:

– Нет.

Рука его опустилась, и он взглянул на нас с озадаченным видом. Выражение сменилось изумлением, затем отвращением. Может, потому что он увидел, как Китто корчится на постели. Может, из-за меня, заляпанной кровью. Как бы там ни было, зрелище ему не понравилось.

– Я имею честь говорить с принцессой Мередит? – Его голос источал такое презрение, будто ему трудно было в это поверить.

– Да.

– Тогда увидимся на балу. – Рука снова потянулась прервать связь.

– Нет, – повторила я.

Он опустил руку и уставился на меня.

– Мне нужно сегодня передать еще множество приглашений, принцесса, так что я не располагаю временем на истеричек.

Я улыбнулась, но сама чувствовала, как наполнились холодом мои глаза. Правда, под гневом таилось удовольствие. Хедвик всегда был мелким чиновным подхалимом, и я знала, что он передает приглашения всем низшим фейри, незначительным персонам. Все важные социальные контакты поручались другой сидхе. Приглашение, переданное Хедвиком, было оскорблением; то, в какой форме он его передал, – двойным оскорблением.

– Я нисколько не истерична, Хедвик, но приглашение, переданное в такой форме, я принять не могу.

Он разозлился, пальцы потянулись к пышному шейному платку. Одет он был так, словно восемнадцатый век никуда со двора не уходил. Ну, хотя бы парик не напялил. И на том спасибо.

– Верховный король лично требует твоего присутствия, принцесса. – Тон его был таким же, как всегда: как будто раболепствовать перед королем было высочайшей честью.

– Я – неблагая, и верховного короля у меня нет, – возразила я.

Дойл опустился у моих ног с маленькой аптечкой. Мы ввели в обыкновение держать ее под рукой, хотя укусы прочих мужчин, как правило, и близко не походили на сегодняшний.

Взгляд Хедвика скользнул по Дойлу и вернулся ко мне, раздосадованный.

– Ты – принцесса Благого Двора.

Дойл передвинулся так, чтобы встать поудобнее, перехватил полотенце и прижал его к ране.

Я вздохнула немного резче, когда он прижал полотенце к укусу, но в остальном мой голос остался прежним. Я была сама деловитость – при Дойле, хлопочущем над моей раной, и Китто, обвившемся вокруг меня.

– Было условлено, что мой титул при Неблагом Дворе превосходит титул Благого Двора. Сейчас, когда я являюсь наследницей Неблагого трона, я не могу больше признавать моего дядю как верховного короля. Таковое признание может создать впечатление, будто он является также верховным королем неблагих, что не соответствует действительности.

Хедвик был явным образом ошарашен. Он хорошо умел следовать приказам, льстить вышестоящим и изображать из себя вечно занятого человека. Я вынуждала его думать. Для него это был мучительный процесс.

Он снова пригладил свой шейный платок и наконец, заметно растеряв прежнюю самоуверенность, сказал:

– Если тебе так угодно, принцесса. Тогда король Таранис приказывает тебе через три дня присутствовать на балу.

При этих словах взгляд Дойла метнулся к моему лицу. Я улыбнулась и слегка качнула головой.

– Хедвик, единственный монарх, который может мне приказывать, – это Королева Воздуха и Тьмы.

Он упрямо покачал головой:

– Король может приказывать прийти любому, носящему более низкий титул, а ты еще не королева... – он подчеркнул "еще", – ...принцесса Мередит.

Дойл приподнял полотенце – взглянуть, перестала ли рана кровоточить. Видимо, перестала, потому что он набрал антисептика, чтобы промыть ее.

– Король Таранис мог бы приказывать мне, будь я наследницей его трона, но я – не его наследница. Я – наследница королевы Андаис. Лишь она может мне приказывать, поскольку превосходит по рангу.

Хедвик моргнул при звуке истинного имени королевы. Все благие так себя вели: никогда не называли ее имени вслух, словно боялись, что оно может привлечь к ним ее внимание.

– Ты утверждаешь, что превосходишь по рангу короля? – В голосе звучало настоящее возмущение.

Дойл начал очищать рану мягкой салфеткой; даже легчайшие движения все же отдавались у меня в руке болью. Я чуть сжала зубы и постаралась не подавать виду.

– Я говорю, что порядок титулов при Благом Дворе больше не имеет для меня значения, Хедвик. Пока я была лишь одной из принцесс Неблагого Двора, я могла иметь тот же ранг при Благом Дворе. Но я буду королевой. Я не могу иметь более низкое положение при любом другом дворе, если мне суждено править.

– При дворе достаточно королев, которые признают Тараниса своим верховным королем.

– Мне это известно, Хедвик, но все они принадлежат Благому Двору, и они не сидхе. Я принадлежу Неблагому Двору, и я – сидхе.

– Ты – племянница короля, – сказал он, все еще пытаясь нащупать путь в хитросплетении нагроможденных мною политических головоломок.

– Как мило, что кто-то об этом помнит. Но это все равно как если бы Андаис призвала Элунед и потребовала от нее признать ее верховной королевой.

– Принцесса Элунед не имеет уз, связывающих ее с Неблагим Двором.

Теперь Хедвик казался не на шутку оскорбленным.

Я вздохнула, и вздох вышел резким, поскольку Дойл как раз закончил очищать рану.

– Хедвик, попытайся... вот что понять. Я буду королевой Неблагого Двора. Я – наследница короны. Таранис не может мне что-либо приказывать или требовать моего присутствия где бы то ни было, поскольку я – не его наследница.

– Ты отказываешься предстать при дворе, как повелел король?

У него все еще был такой вид, будто он ушам своим не верит. Может быть, он что-то недослышал?

– Король не имеет права повелевать мной, Хедвик. Это все равно как если б он велел тебе позвонить президенту Соединенных Штатов с приказом явиться к нему.

– Ты переоцениваешь высоту своего положения, Мередит. Я позволила себе выразить на лице гнев.

– А ты забываешь свое место, Хедвик.

– Ты действительно отвергаешь повеление короля? – Изумление отражалось в его голосе, в лице, в позе.

– Да, потому что он – не мой король и не может повелевать никем за пределами своего королевства.

– Ты хочешь сказать, что отвергаешь все титулы, которые принадлежат тебе при Благом Дворе?

Дойл коснулся моей руки, привлекая внимание. Его взгляд говорил: здесь поосторожней.

– Нет, Хедвик, и такой вопрос – преднамеренное оскорбление с твоей стороны. Ты – мелкий чиновник, посыльный, не более того.

– Я секретарь короля по общественным связям, – заявил он, вытягиваясь каждым дюймом своего небольшого роста, хотя и продолжал сидеть.

– Ты доставляешь сообщения низшим фейри и людям не самого высокого ранга. Все важные приглашения делаются Розмертой, и тебе это известно. Послать приглашение через тебя, а не через нее, было оскорблением.

Я покачала головой.

– Твое послание не дошло, Хедвик. Советую тебе вернуться к твоему хозяину и выучить новое. Такое, которое может быть лучше принято.

Я кивнула Дойлу. Он встал и погасил зеркало, прервав возмущенное лопотание Хедвика. Дойл улыбнулся мне – чуть ли не во весь рот.

– Хорошая работа.

– Ты только что оскорбила Короля Света и Иллюзий, – сказал Рис. Лицо его было бледным.

– Нет, Рис, это он оскорбил меня, и даже более того. Если бы я приняла такой приказ от Тараниса, это могло быть истолковано так, что когда я сяду на трон Неблагого Двора, я признаю его верховным королем как благих, так и неблагих.

– Это могло быть ошибкой секретаря? – спросил Холод. – Может, он просто использовал те же слова, что и для любого другого из списка?

– Возможно, но и тогда это остается оскорблением.

– Оскорблением, да. Но, Мерри, мы могли бы проглотить парочку-тройку оскорблений, лишь бы остаться в стороне от милого внимания короля, – заявил Рис. Он присел на другой конец кровати, словно его ноги не держали.

– Нет, не могли бы, – отрезал Дойл.

Мы все повернулись к нему.

– Разве ты не видишь, Рис? Мерри будет править королевством, соперничающим с королевством Тараниса. Она должна установить правила сейчас, или он постоянно будет обращаться с ней как с низшей. Ради нашего общего блага она не должна выглядеть слабой.

– Что теперь сделает король? – спросил Холод.

Дойл посмотрел на него, и они обменялись этаким долгим взглядом.

– Если совсем честно, то не знаю.

– Кто-нибудь прежде пренебрегал им так открыто?

– Не знаю, – повторил Дойл.

– Нет, – ответила на вопрос я.

Они повернулись ко мне.

– Точно так же, как нужно обходить Андаис, будто готовую броситься змею, нужно ходить на цыпочках и вокруг Тараниса.

– Он не кажется таким опасным, как королева, – возразил Холод.

Я пожала плечами; это оказалось больно, и я не закончила жест.

– Он похож на большого испорченного ребенка, которому потакали слишком долго. Если ему не дают того, что он хочет, он впадает в бешенство. Челядь живет в страхе перед приступами его гнева. Как-то он даже убил не вовремя попавшегося под руку. Иногда он потом извиняется, а иногда – нет.

– А ты только что швырнула стальную перчатку ему в лицо, – сказал Рис, уставившись на меня с конца кровати.

– Что я всегда подмечала насчет гнева Тараниса, так это что он никогда не обращается на сильного. Если король и впрямь так уж не способен контролировать свою ярость, то почему она всегда направлена на тех, кто не способен дать сдачи? Его жертвы всегда были либо слабее в магии, либо политически зависимы, либо не имели сильных союзников среди сидхе. – Я покачала головой. – Нет, Рис, он всегда знает, кого можно бить безнаказанно. Это не делается безрассудно. Он ничего мне не сделает, потому что у меня есть опора. Он станет уважать меня, а может быть, сочтет опасной.

– Тебя – опасной? – удивился Рис.

– Он боится Андаис и даже Кела, потому что Кел сумасшедший, и Таранис не знает, что он сделает, когда дорвется до трона. Наверное, Таранис считал, что сможет управлять мной. Сейчас он задумается.

– Интересно, что приглашение пришло как раз после нашего разговора с Мэви Рид, – заметил Дойл.

Я кивнула.

– Да, не правда ли?

Они трое обменялись взглядами. Китто по-прежнему льнул ко мне, но немного успокоился.

– Не думаю, что для Мередит будет разумно идти на этот бал, – сказал Холод.

– Согласен, – кивнул Дойл.

– Без возражений, – присоединился Рис.

Я посмотрела на них.

– Я и не намеревалась туда идти. Но с чего вы вдруг стали такими серьезными?

Дойл сел с другой стороны от меня, слегка потеснив Китто.

– Таранис так же хорошо просчитывает политические последствия, как и ты?

Я нахмурилась.

– Не знаю. А что?

– Догадается ли он об истинных причинах твоего отказа, или решит, что ты отвергла приглашение из-за чего-то, сказанного Мэви?

Я все еще не рассказала им о тайне Мэви, а они не спрашивали. Наверное, они решили, что она заставила меня дать слово не рассказывать им, чего на самом деле не было. Причина, по которой я не поделилась с ними, состояла в том, что секрет был из тех, которые убивают. И тут как гром с ясного неба это приглашение ко двору. Его только не хватало.

Я обвела взглядом Дойла и остальных стражей. Холод прислонился к шкафу, скрестив руки на груди. Рис так и сидел на кровати. Китто свернулся вокруг меня. Я посмотрела на каждого по очереди.

– Я не собиралась говорить вам то, что мне сказала Мэви, потому что это – опасная информация. Я думала, что мы будем просто держаться подальше от Благого Двора, и все обойдется. Таранис не присылал мне приглашений годами. Но если нам придется иметь с ним дело, вы должны знать.

Я рассказала им, почему была изгнана Мэви. Рис просто уронил голову в ладони и не сказал ничего. Холод вытаращился на меня. Даже Дойл потерял дар речи. Общую мысль выразил Китто:

– Таранис обрек свой народ на проклятие.

– Если он действительно бесплоден, то – да, он обрек своих подданных на вымирание, – согласился Дойл.

– Их магия умрет, потому что король бесплоден. Мертвая земля не родит, – поддержал его Холод.

– Я думаю, именно этого боится Андаис в отношении неблагих. Но она одного ребенка родила, а Таранис детей не имел вовсе.

– Так вот почему она так заинтересована в том, чтобы Кел или я доказали свою способность иметь потомство, – предположила я.

Дойл кивнул.

– Я так считаю, хотя она замаскировала истинные мотивы, столкнув тебя и Кела между собой.

– Таранис нас убьет.

Голос Риса был тихим, но вполне уверенным.

Мы все посмотрели на него. Это начинало походить на наблюдение за очень запутанным теннисным матчем – все эти взгляды с одного на другого.

Он поднял голову.

– Король убьет любого, кто узнает о его бесплодии. Если другие благие узнают, что он обрек их на проклятие, они потребуют от него принести великую жертву и распылят его кровь по капле, чтобы избавиться от собственного бесплодия.

Глядя в удрученное лицо Риса, было трудно с ним спорить, особенно если учесть, что я думала точно так же.

– Но тогда почему Мэви Рид жива и здорова? – спросил Холод. – Джулиан говорил, что покушений на ее жизнь или чего-то подобного не было.

– Могу объяснить, – сказал Рис. – Наверное, потому, что она не может рассказать об этом никому из фейри. Мы встретились с ней, но прежде она не могла поговорить ни с кем, кроме таких же изгоев. Мередит – не изгнанница, и она сможет рассказать все тем, чье мнение имеет вес. Тем, кто поверит ей и начнет действовать.

Мы все вроде как посидели и подумали. Молчание прервал Дойл.

– Холод, позвони Джулиану и скажи, что могут возникнуть проблемы.

– Я не смогу объяснить ему, из-за чего, – заметил Холод.

– Не сможешь, – подтвердил Дойл.

Холод кивнул и вышел в другую комнату звонить.

Я взглянула на Дойла.

– Ты еще кому-нибудь об этом говорил?

– Только Баринтусу, – сказал он.

– Сосуд с водой на алтаре, – догадалась я.

Дойл кивнул.

– Когда-то он был повелителем всех морей вокруг наших островов, так что связь с ним через воду почти невозможно отследить.

Я кивнула.

– Мой отец так с ним и разговаривал. Как у него дела?

– Он твой сильнейший союзник среди неблагих, и он сумел кое-кого привлечь на твою сторону.

Я уставилась в темные глаза Дойла.

– О чем ты сейчас умолчал?

Он закрыл глаза, опустил их вниз.

– Раньше ты не увидела бы этого в моем лице.

– Я натренировалась. Так что ты упустил?

– Его дважды пытались убить.

– Храни нас Богиня и Консорт ее, насколько это было серьезно?

– Достаточно, чтобы он об этом упомянул, но не настолько, чтобы он действительно был в опасности. Баринтус – один из старейших среди нас. Он – создание стихии воды. Воду нелегко убить.

– Как ты сказал, Баринтус – мой сильнейший союзник. Если его убьют – остальные сдадутся.

– Боюсь, что так, принцесса, но многие опасаются Кела – того, каким он станет после освобождения. Они боятся, что он окончательно сойдет с ума, и не хотят иметь подобного монарха. Баринтус считает, что именно из-за этого последователи Кела распространяют слух, будто ты заразишь всех смертностью.

– Слух, продиктованный отчаянием, – заметила я.

– Нет, об отчаянии говорит другой слух – об объявлении войны Благому Двору. Я не сказал Курагу вот о чем: слухи твердят, что война начнется независимо от того, кто из вас окажется на троне. Безумие Кела, твоя смертность, слабость королевы – все это расценивается как признаки того, что неблагие катятся в пропасть, что мы вымираем. Есть такие, кто призывает к последней войне, пока у нас еще есть шанс разбить благих.

– Если мы развяжем полномасштабную войну на американской земле, вмешается армия людей. Это будет серьезным нарушением договора, разрешающего нам жить в этой стране, – сказал Рис.

– Знаю, – буркнул Дойл.

– А еще Кела называют безумцем, – сыронизировал Рис.

– Баринтус сказал, кто стоит за идеей войны с благими?

– Сиобхан.

– Глава гвардии Кела?

– Есть только одна Сиобхан, – сказал Дойл.

– Возблагодарим за это Богиню и Консорта, – заметил Рис.

Сиобхан была эквивалентом Дойла. Лепрозно-бледная, с паутинно-тонкими волосами и не слишком высокая, физически она не имела с ним ничего общего. Но когда королева говорила "Где мой Мрак, позовите моего Мрака", – кто-то терял кровь или жизнь. Когда Кел произносил имя Сиобхан, случалось то же самое. Только прозвища у нее не было, она была просто Сиобхан.

– Да, – ответил Дойл. – Но это было три месяца назад, и наказание отбыто.

– И насколько долгим оно было? – поинтересовалась я.

– Месяц.

Я покачала головой.

– Месяц за едва не удавшееся покушение на наследницу трона. О чем это скажет всем, кто хочет моей смерти?

– Приказ отдал Кел, Мередит, и он претерпевает сейчас одно из тяжелейших наших наказаний, растянутое на полгода. Никто не надеется, что его разум это перенесет. Это послужит предостережением.

– А ты хоть раз попадала на целый месяц в нежные ручки Иезекииля? – спросил Рис.

Иезекииль был придворным палачом, и был он им на протяжении многих жизней смертного человека. Но он был смертным. Королева приметила его за исполнением его ремесла в человеческом городе и настолько восхитилась его мастерством, что предложила ему работу.

– Я никогда не попадала в Зал Смертности на целый месяц, нет, но я хлебнула своего. Иезекииль всякий раз говорил, что со мной ему приходится быть очень осторожным. Он столько веков имел дело с бессмертными, что боялся убить меня ненароком. "С тобой поунимательнее быть надо, принцесса, такая ты нежная, хрупкая такая, челоуеческая..."

Рис поежился.

– Ты хорошо его имитируешь.

– Он любит поговорить за работой.

– Прошу прошения, Мерри, тебе тоже досталось, но, значит, ты понимаешь, каково было Сиобхан под его заботой в течение месяца.

– Я понимаю, Рис, но я бы чувствовала себя спокойней, если б ее казнили.

– Королева не хочет терять никого из благородных сидхе, – сказал Дойл.

– Понимаю, их осталось не так много, чтобы ими разбрасываться.

Но я не испытывала счастья по этому поводу. Наказанием за попытку убийства королевского наследника должна быть смерть. Что угодно меньшее – и кто-то может рискнуть снова. Если на то пошло, хоть и та же Сиобхан.

– А почему она хочет войны? – спросила я.

– Она любит смерть, – ответил Рис.

Я посмотрела на него.

– Я был не единственным из нас божеством смерти, и не один я потерял приличную долю сверхъестественных способностей, когда было создано Безымянное. Сиобхан тоже не всегда носила это имя.

Это напомнило мне...

– Расскажи Дойлу о том, что вы обнаружили сегодня на месте убийства.

Он рассказал Дойлу о древних богах и их призраках. Дойл мрачнел на глазах.

– Я не видел, как Эзра это сделал, но я знаю, что королева отдавала такой приказ. В наших соглашениях с благими договорено, что определенные чары никогда больше не будут создаваться. В том числе и эти.

– Теоретически, если мы сможем доказать, что сидхе любого из дворов создал эти чары, разорвет ли это мирный договор между нами?

Дойл задумался ненадолго.

– Не знаю. В том, что касается буквы соглашения, – да, но ни одна из сторон не хочет тотальной войны.

– Сиобхан хочет, – возразила я, – и еще она хочет моей смерти. Она могла это сделать?

Они оба замолчали на несколько минут, размышляя. Китто просто тихонько лежал рядом со мной.

– Она хочет войны, так что не остановилась бы перед чем-то вроде этого, – наконец сказал Дойл. – Но есть ли у нее такая сила, мне неизвестно. – Он посмотрел на Риса.

Рис вздохнул.

– Когда-то была. Черт, когда-то и у меня была. Может, она и способна это сделать, только это значит, что она должна быть в Калифорнии. Никто не выпустит призраков из поля зрения, если хочет сохранить над ними контроль. Без присмотра своего магического повелителя они будут просто бродить вокруг, убивая людей. Они не станут специально охотиться за Мерри.

– Ты уверен? – спросил Дойл.

– На этот счет – да.

– Баринтус не упоминал, что Сиобхан покинула двор? – задала я вопрос.

– Он особо отметил, что она – заноза у него в... заднице.

– Значит, она в Иллинойсе, – решила я.

– Но это не значит, что она не уезжала ни на день.

– Но эти чары не убили Мерри, – напомнил Рис.

– Приятно отметить, – хмыкнула я и добавила: – Но что, если моя смерть – не главная цель? Что, если настоящая цель – война между дворами?

– Тогда почему не выпустить Старейших наводить ужас где-то в Иллинойсе, вблизи от дворов? – спросил Дойл.

– Потому что тот, кто это сделал, хочет войны, а не собственной казни, – предположила я.

Дойл кивнул.

– Это верно. Если королева обнаружит того, кто осуществил одно из запретных заклинаний, она казнит его в надежде, что Таранис этим удовлетворится.

– И он удовлетворится, – сказал Рис, – потому что ни один из правителей войны не хочет.

– Значит, чтобы развязать свою маленькую войну, им надо убраться подальше, – заключила я. – Подумайте: если при дворах убедятся, что это работа магии сидхе, но не будет выяснено, какая сторона это сделала, подозрение падет на обе стороны.

– А Безымянное? – напомнил Дойл. – Его освободить мог только сидхе. И только сидхе мог скрыть это от обоих дворов.

– Сиобхан не смогла бы освободить Безымянное, – сказал Рис. – За это я поручусь.

– Подождите, – вмешалась я, – разве королева не сказала, что Таранис отказался помочь искать Безымянное?

Отказался признать, что нечто столь ужасное могло быть делом рук его придворных?

Дойл кивнул.

– Да, так она и сказала.

– Что, если это кто-то из Благого Двора? – продолжила я мысль. – Нам будет сложнее выследить его?

– Возможно.

– Ты хочешь сказать, что изменник – благой? – спросил Рис.

– Может быть, а может, изменников двое. Сиобхан могла призвать Старейших богов, а некто из другого двора – освободить Безымянное.

– Но для чего его освобождать? – не понимал Рис.

– Если им можно управлять, – произнес Дойл таким тоном, будто говорил сам с собой, – оно могло бы дать кому-то доступ ко всем самым древним и ужасающим способностям фейри. Если его можно контролировать, тот, кто его контролирует, может стать несокрушимым.

– Кто-то готовится к войне, – сделала вывод я.

Дойл глубоко вздохнул и медленно выпустил воздух.

– Я должен поставить королеву в известность о призраках Старейших. Я сообщу и некоторые результаты наших размышлений о Безымянном. – Он посмотрел на меня. – И до тех пор, пока мы не уверены, что Старейшие не охотятся на тебя, тебе нужно оставаться внутри защитного круга.

– А защита сможет их остановить?

Он нахмурился и перевел взгляд на Риса; тот пожал плечами.

– Я видел, как их выпустили на поле битвы, на открытом месте. Я знаю, что защитные чары могут остановить любую враждебную силу, но я не представляю, насколько мощными могут стать эти создания. Особенно если им позволят питаться. Они могут набрать столько сил, что пробьют едва ли не любую защиту.

– Спасибо. Очень успокаивает, – оценила я.

Он повернул ко мне серьезное лицо.

– Я не собирался тебя успокаивать, Мерри. Просто был честен. – Он задумчиво улыбнулся. – Кроме того, любой из нас положит жизнь, чтобы защитить тебя, а нас чертовски трудно убить.

– Ты не надеешься победить, – поняла я. – Как можно сражаться с невидимым и неосязаемым, если оно тебя видит и вполне может тебя тронуть? С сущностью, которая может выпить твою жизнь проще, чем мы опорожняем бутылку газировки? Как?

– Я поговорю об этом с королевой. – Дойл встал и направился в ванную, где было зеркало поменьше размером. Видимо, он хотел поговорить с глазу на глаз.

На пороге он остановился.

– Позвони Джереми и скажи, что мы сегодня не вернемся. Пока мы не узнаем, что угроза не направлена непосредственно на Мерри, мы будем охранять ее и только ее.

– А как мы станем зарабатывать деньги? – поинтересовалась я.

Он вздохнул и потер глаза усталым жестом.

– Меня восхищает твое стремление не быть никому обязанной. Я даже согласен с ним. Но многое стало бы проще, если бы мы приняли содержание от двора и должны были беспокоиться только о дворцовой политике. Настает время, Мередит, когда мы не сможем и работать с девяти до пяти, и выживать в политических играх.

– Я не хочу брать ее деньги, Дойл.

– Знаю, знаю. Позвони Джереми, скажи, что ты будешь сидеть с Китто. Когда ты расскажешь, что Китто истаивал и ты спасла его, Джереми поймет.

– Ты не хочешь говорить ему о привидениях Старейших?

– Это дело сидхе, Мередит, а он – не сидхе.

– Ну да, но если сидхе затевают войну, в нее включаются все фейри. Моя прабабушка была брауни. Все, что ей было нужно в жизни, – оставаться поблизости от человеческого дома и хлопотать в нем, но ее убили в одной из последних больших войн. Если их все равно втянут в это, разве им не стоит знать об этом заранее?

– Джереми изгнан из страны фейри, так что он втянут не будет.

– Ты игнорируешь мои аргументы.

– Нет, Мередит, не игнорирую, но я не знаю, что на них ответить. Пока я не придумаю, что сказать, я не скажу ничего. – С этими словами он завернул за угол. Слышно было, как открылась и закрылась дверь ванной.

Рис потрепал меня по руке.

– Очень смело с твоей стороны предположить, что другие фейри, помимо сидхе, могут иметь право голоса. Очень демократично.

– Не говори со мной свысока, Рис.

Его рука упала.

– Я даже согласен с тобой, Мередит, но наше мнение немногого стоит. Когда ты сядешь на трон, положение изменится – может быть; но сейчас ни в одном королевстве правитель-сидхе не согласится подключить низших фейри к нашим военным планам. Их уведомят, когда мы решим воевать, не раньше.

– Это нечестно, – сказала я.

– Да, но именно так мы поступаем.

– Посадите меня на трон – и это может измениться.

– Ох, Мерри, не рискуй нашими жизнями лишь для того, чтобы, став королевой, тут же восстановить против себя и взбесить всех сидхе разом. Мы сможем драться со многими, но не со всеми.

– Низших фейри много больше, чем сидхе, Рис.

– Количество здесь не считается, Мерри.

– А что считается?

– Сила. Сила оружия, сила магии, сила власти. Сидхе обладают всем перечисленным, и вот почему, моя прекрасная принцесса, мы правим фейри тысячелетиями.

– Он прав, – тихо сказал Китто.

Я посмотрела на него, все еще бледного, но уже не так пугающе бесцветного.

– Гоблины – великие воины.

– Да, но не великие колдуны. Кураг боится сидхе. Все, кто не сидхе, боятся сидхе, – сказал Китто.

– Я в этом не уверена.

– Я уверен, – произнес он и прижался ко мне еще плотнее, всем телом, прильнув ко мне так тесно, как только мог. – Я уверен.

В едва не состоявшейся смерти Китто было и кое-что хорошее, а именно: теперь я могла забраться в постель и уснуть. Я предложила, чтобы с нами спал Дойл, но Холод стал резко возражать. Так что Дойл согласился отсутствовать, если Холода с нами тоже не будет. Я напомнила, что нам с Дойлом не много сна выпало прошлой ночью, но на это Холоду было плевать. Я сказала еще, что мы собираемся просто спать, так какая, в сущности, разница, кто будет со мной в постели? Мои доводы ни на кого не подействовали.

Так что я улеглась в постель, баюкая Китто. Я поменялась с ним местами, чтобы не лежать на укушенном им плече. Адвил я приняла, но плечо все равно зверски болело и дергало, словно в нем бился собственный пульс. Первая отметина и близко так не болела. Может, это был хороший признак. Я надеялась, что так и есть. Терпеть такую боль ни за грош – это уж слишком.

Джереми возмущался, что никто из нас не вернулся в контору, пока не узнал, что Китто едва не погиб. А когда узнал – замолчал на достаточно долгое время, чтобы я тихо позвала его по имени.

– Все в порядке, Мерри. Просто неприятные воспоминания. Я видел уже, как тают фейри. Делай все, что нужно для его спасения. Мы разберемся в конторе самостоятельно. Терезу хотят оставить в госпитале на ночь – для наблюдения. Она под снотворными, так что не знаю, что там они собираются наблюдать.

– С ней все будет хорошо?

Он замешкался с ответом.

– Наверное. Но я никогда не видел ее в таком состоянии, как сегодня. Ее муж наорал на меня за то, что я подверг ее опасности. Он потребовал, чтобы она больше на места преступлений не выезжала, и я его понимаю.

– Думаешь, Тереза с ним согласится?

– Это не важно, Мерри, я уже принял решение. Агентство Грея больше не выполняет полицейскую работу. Я – хороший маг, но я и представить себе не могу, что могло сотворить сегодняшний ужас. Какой-то след чар я почувствовал, но и только. Детективу Тейт я об этом сказал, но лейтенант Петерсон и слушать не захотел. Говорит, ничего сверхъестественного здесь нет – и точка. Экстраординарное, говорит, но объяснимое. – Голос Джереми звучал устало.

– Кажется, тебе тоже нужно забраться в постель и прижаться к кому-нибудь теплому.

– Вызываешься добровольцем? – засмеялся он. – Ненасытная старушка Мерри хочет прибрать к рукам всех мужчин-фейри в Лос-Анджелесе!

– Если хочешь, чтобы тебя обняли и утешили, приезжай.

Он осекся.

– Я почти забыл.

– Что забыл?

– Что это нормально – когда друг обнимает тебя и утешает прикосновениями, которые люди считают сексуальными. Что для меня было бы естественно приехать и прильнуть к тебе во время сна.

– Если тебе это нужно...

– Я слишком долго живу среди людей, Мерри. Я начал мыслить не совсем как трау. Не знаю, смогу ли я быть с тобой в постели и не превратить это в секс.

Я не нашлась с ответом.

Когда я проснулась, за окном уже темнело. Я так и лежала, обняв Китто, а он прижимался ко мне так плотно, как только мог. Похоже, мы оба даже не пошевельнулись за весь день. Я чувствовала, как затекло тело от такой долгой неподвижности. Плечо слегка ныло, но вполне терпимо. Китто дышал размеренно и глубоко. Так что же меня разбудило?

Снова прозвучал тихий стук в дверь.

Она открылась прежде, чем я успела хоть что-нибудь ответить, и в проем заглянул Гален. Он улыбнулся, увидев, что я проснулась.

– Как там Китто?

Я приподнялась на локте, осматривая гоблина. Он тихонько простонал и снова вжался в меня, не оставив просвета между нашими телами.

– Он выглядит получше, и он теплый. – Я потрепала рукой его кудри. Голова мотнулась от моего движения, но он так и не проснулся.

– Что-то случилось? – спросила я.

Гален состроил гримасу, значения которой я не смогла понять.

– Ну, не совсем...

Я нахмурилась:

– В чем дело?

Он вошел в комнату, осторожно прикрыв за собой дверь. Мы говорили приглушенно, чтобы не беспокоить Китто.

Гален подошел к кровати. На нем были рубашка с длинными рукавами – ее бледно-зеленый цвет подчеркнул зеленоватый оттенок его кожи, сделал ярче более темную зелень волос, – и джинсы, застиранные до белизны. На бедре светилась дыра, и сквозь белые нитки виднелась бледно-зеленая кожа.

Я вдруг поняла, что он что-то говорил, а я не уловила ни слова.

– Прости, что ты сказал?

Он ухмыльнулся, сверкнув зубами.

– Прибыл представитель королевы Нисевин. Он заявил, что ему строго приказано получить первую плату до того, как он сообщит нам секрет моего исцеления.

Мой взгляд вернулся снова к дыре на штанах, потом прошелся вверх по телу Галена, пока не встретился с лиственно-зелеными глазами. Огонек в них вполне отвечал напряжению, родившемуся в моем теле.

Китто завозился у меня под боком и открыл синие-синие глаза. Голоса, открывшаяся дверь и мое движение его не обеспокоили, но стоило моему телу напрячься в реакции на Галена – и он проснулся.

Я коротко рассказала ему о прибытии посланца Нисевин. Китто ничего не имел против его вторжения в комнату. Я была уверена, что возражать он не станет, и спрашивала просто из вежливости. Королева не спросила бы, но лишь потому, что ей плевать на чье-то там мнение, а не потому, что это мнение ей известно заранее.

Гален вернулся к двери и распахнул ее. В комнату впорхнула крошечная фигурка. Эльф был размером с куклу Барби, а еще у него были желто-черные полосатые крылья размером больше всего его тела, по краю крыльев шли синие и оранжево-красные пятнышки. Он завис над кроватью повыше моей головы. Тело было лишь чуть светлее густой желтизны его крыльев. Одет он был в бумажно-тоненькую желтую юбочку-килт – и только.

– Принцессе Неблагого Двора Мередит несу я приветствия от королевы фей-крошек Нисевин. Зовут меня Шалфеем, и я могу считать себя счастливейшим из фейри, поскольку избран королевским послом в Западных землях.

Голосок звенел колокольчиком, смеющийся и радостный. Я невольно улыбнулась – и тут же поняла, что это действие гламора.

Я цыкнула на него:

– Никакого гламора меж нами, Шалфей, ибо гламор – тоже ложь.

Он прижал к сердцу крошечные изящные ладони, крылья захлопали быстрее, мягко гоня воздух мне в лицо.

– Гламор, у меня? Неужто скромный эльф способен очаровать сидхе Неблагого Двора?

Он не отрицал обвинения, он просто уворачивался.

– Сбрось гламор, или его с тебя сдернут. После можешь завернуться в него снова, но при первой встрече я желаю видеть, с кем – или с чем – я имею дело.

Он подлетел ближе, так близко, что ветер от его крыльев играл прядями моих волос.

– Прекрасная дева, ты ранила меня в самое сердце. Я по чести такой, каким меня ты лицезришь.

– Если сие воистину так, слети на меня и дай мне испытать правдивость твоих слов. Ибо ежели ты и впрямь таков, как выглядишь, то касание плоти моей не изменит тебя, но ежели ты лжешь мне, то одно лишь прикосновение обнаружит твою истинную сущность.

Сугубая формальность речи уже была разновидностью чар. Я говорила честно и свято верила в то, что говорила, так что оно должно было осуществиться. Если эльф коснется моей кожи, ему придется принять свой истинный вид.

Я приподнялась и протянула ему руку. Простыни соскользнули, сбившись в складки у талии. Китто перекатился поближе ко мне, уставившись на порхающего человечка большими глазами. Он следил за крошечной фигуркой завороженно, словно кошка за птичкой. Я знала, что гоблины не брезговали полакомиться мясом других фейри. Выражение лица Китто наводило на мысль, что феи-крошки считались у них деликатесом.

– С тобой все в порядке, Китто?

Он моргнул и посмотрел на меня. Его взгляд переместился с порхающего эльфа на мои голые груди, и голодное выражение изменилось – но только слегка. Его взгляд меня напугал. Наверное, что-то на моем лице отразилось, потому что Китто тут же спрятал лицо на моем голом бедре, зарывшись в простыни.

– Вкус плоти придал дерзости нашему маленькому гоблину. – Это Дойл возник в дверном проеме.

Летающий малыш развернулся в воздухе и отвесил легкий поклон.

– Мрак Королевы! Я польщен.

Дойл едва кивнул в ответ.

– Должен сказать, Шалфей, что не ожидал увидеть тебя здесь.

Крошечный человечек взмыл вверх, на уровень глаз Дойла, но оставался вне досягаемости для его рук, в точности как осторожное насекомое, которому он подражал.

– Почему же, Мрак? – Колокольчики в его голосе звенели уже не так радостно.

– Не думал, что Нисевин решит поделиться своим лучшим любовником.

– Я ей не любовник больше, Мрак, и тебе это отлично ведомо!

– Я знаю, что другой стал отцом ребенка Нисевин и ее мужем, но я не думал, что феи-крошки обращают внимание на такие тонкости.

Шалфей подлетел выше и на волос ближе.

– Ты думаешь, раз мы не сидхе, то и законов не блюдем. – Гнев должен был казаться бессильным, высказанный тоненьким звенящим голоском, но не казался. Это был звон колокольцев, раскачиваемых штормовым ветром, – ужасающая музыка.

– Так-так, – протянул Дойл. – Значит, уже не любовник королевы. И как же ты теперь живешь, а, Шалфей?

Я еще никогда не слышала, чтобы Дойл так дразнил кого-то. Он намеренно издевался над Шалфеем. Ну, мне не приходилось видеть, чтобы Дойл делал что-нибудь просто так, так что я не стала вмешиваться. Но во всем этом чувствовался какой-то личный подтекст. Что мог сделать этот человечек Дойлу, чтобы заслужить такое внимание?

– Посмотри, кто лежит в той постели, Шалфей. Скажи мне, разве это не тот приз, за который человек ли, фейри ли с готовностью отдаст душу?

Порхающий человечек даже не оглянулся.

– Не знал, что ты любишь гоблинов, Дойл. Я думал, это во вкусе Риса.

– Прикидывайся дурачком сколько угодно, Шалфей, но ты отлично знаешь, о ком я говорю.

– Слухами земля полнится, Мрак. И по слухам, ты охраняешь принцессу, но не делишь с ней ложе. Было много споров, почему ты отвергаешь такую награду, когда другие уже изведали ее. – Человечек подлетел так близко, что едва не задевал крыльями лицо Дойла. – Слухи говорят, что, может быть, королева Андаис никогда не звала тебя в свою постель не только по одной причине. Слухи говорят, что ты евнух по природе, а не по запрету.

Я не видела лица Дойла за быстро бьющимися крыльями эльфа. Я поняла, что, хоть его крылья и выглядят точно как крылья бабочки, движутся они совсем по-другому и бьют много чаше.

– Даю тебе самую торжественную клятву, – усмехнулся Дойл, – что я получил удовольствие с принцессой Мередит так, как это только доступно мужчине и женщине.

Шалфей завис в воздухе, а потом нырнул вниз, словно на миг забыл махать крыльями. Он собрался и снова вспорхнул к глазам Дойла.

– Значит, ты больше не евнух королевы, а любовник принцессы. – Его голос, приглушенный и злой, походил на тонкое шипение. Что бы сейчас ни происходило, это точно было личными счетами.

– Как ты сказал, Шалфей, слухами земля полнится. И говорят, будто Нисевин сообразила кое-что перенять у Андаис. Ты был фаворитом Нисевин, пока единственный загул с Полом не преподнес ей ребенка. И когда ей стала запретной твоя постель, она запретила тебе соваться в чужие. Если ей нельзя иметь ее фаворита, то и никому нельзя.

Шалфей зашипел, как рассерженная пчела.

– Ты так рад, что мы поменялись местами, Мрак?

– О чем ты, Шалфей?

Неестественно спокойным был голос Дойла, и какая-то нотка в нем говорила, что он отлично знает, что имел в виду эльф.

– Я веками дразнил тебя и всех вас. Великие воины-сидхе, славные Вороны древности – низведенные до дворцовых евнухов, – о да, я издевался над вами! Я похвалялся моей удалью и восхищением моей королевы, я злобно нашептывал это прямо вам в уши.

Дойл молча глядел на него.

Шалфей отлетел подальше, выписывая круги в воздухе, как другой мог бы это делать на земле.

– И что мне теперь вся моя доблесть? Что толку видеть ее во всей красоте и блеске – когда я не могу к ней прикоснуться? – Он вновь повернулся к Дойлу. – О, я не раз вспоминал за эти годы, как я мучил вас, Мрак. И не думай, что ирония положения ускользнула от меня, хоть я и не сидхе.

Он подлетел к самому лицу Дойла, и хоть я и знала, что он шепчет, его шипение заполнило комнату до самых углов.

– Ирония, которой хватит, чтобы задохнуться, Мрак, ирония, от которой умирают, ирония, которая заставляет убивать – лишь бы избавиться от нее.

– Так истай, Шалфей, истай и покончи с этим.

Маленький эльф отпрянул.

– Сам истай, Мрак. Истай и покончи с собой. Я здесь по приказу королевы Нисевин как ее представитель. Если вы хотите исцеления зеленого рыцаря, вам придется иметь дело со мной. – Его голос звенел от ярости.

Гален вошел из гостиной в остававшуюся открытой дверь. Его обычная усмешка исчезла, лицо помрачнело.

– Я хочу исцеления, но не любой ценой.

– Достаточно, – сказала я. Мягко, без злости.

Все повернулись ко мне. Я заметила краем глаза, что остальные мужчины, включая Никку, столпились у двери.

– Я заключила сделку с Нисевин, а не Дойл. И только л плачу за исцеление Галена. Цена лекарства – моя кровь.

Шалфей порхнул к постели, немного не долетев до Китто и меня.

– Один глоток твоей голубой крови, одно лекарство для твоего зеленого рыцаря, так велела мне моя королева. – В его голосе больше не звенели колокольчики. Это был почти обычный, тонкий, высокий, но мужской голос.

Его темные глаза стали пустыми и черными, как у куклы. В этом хорошеньком игрушечном лице не было ничего особенно доброго.

Я подняла руку, и он приземлился на нее. Он был тяжелее, чем казался на вид, более плотный. Я помнила, что Нисевин полегче, больше костей, чем мышц. Она ощущалась такой же скелетообразной, как выглядела. Шалфей был... помясистей, вроде бы в его тонком теле было побольше вещества, чем у Нисевин.

Его крылья замерли, точно как огромные крылья бабочки. Он слегка ими помахивал, глядя на меня, и я подумала, не машут ли они в ритме его сердца.

Взлохмаченные светло-желтые волосы, густые и прямые, небрежными прядями спадали вдоль его треугольного личика. Кое-где они касались плеч. Было время, когда Андаис наказала бы его за такие длинные волосы. Только мужчинам-сидхе позволялось иметь волосы длинные, как у женщин. Это был знак статуса, знатности, избранности.

Кисти рук у него были не больше ногтя на моем мизинце. Одной рукой он уперся в свою изящную талию, другую свесил вдоль тела, одну ногу выставил вперед – дерзкая поза.

– Я возьму плату и дам тебе лекарство для рыцаря, если нас оставят одних, – нагло заявил он.

Я невольно улыбнулась, и от моей улыбки его взгляд зажегся ненавистью.

– Я не ребенок, чтобы смотреть на меня так снисходительно, принцесса. Я – мужчина. – Шалфей резко взмахнул обеими руками. – Маленький, на ваш взгляд, но настоящий мужчина. Я не люблю, когда на меня смотрят как на непослушное дитя.

Он почти точно угадал мои мысли – что он выглядит очень мило, когда стоит передо мной такой дерзкий и такой крошечный. Я относилась к нему как к игрушке, как к кукле или как к ребенку.

– Прости, Шалфей, ты прав. Ты – фейри, и ты – мужчина, размер ничего не значит.

Он нахмурил бровки:

– Ты – принцесса, и ты просишь у меня прощения?

– Меня учили, что истинная царственность проявляется в том, чтобы знать, когда ты прав и когда ошибаешься, и уметь признавать ошибки, а не в ложной непогрешимости.

Он склонил голову набок, почти как птичка.

– Я слышал от других, что ты обращаешься со всеми по справедливости, как прежде твой отец, – задумчиво произнес он.

– Приятно слышать, что моего отца помнят.

– Мы все помним принца Эссуса.

– Я всегда рада, когда есть с кем его вспомнить.

Шалфей пристально вгляделся в меня. Чувство при этом, правда, возникало не совсем такое, как если бы смотрел в упор человек покрупнее. Он словно уставился всем своим существом в мой правый глаз, хотя, очевидно, он заметил мою улыбку и правильно ее интерпретировал – а значит, он мог видеть все мое лицо. Похоже, это и был его способ смотреть в глаза. Я просто не привыкла общаться с эльфами-крошками. Мой отец всегда относился к ним с уважением, но он не брал меня с собой ко двору Нисевин, как ко двору Курага и других монархов.

– Принц Эссус пользовался нашим уважением, принцесса, но времена меняются, и мы должны меняться вместе с ними, – почти грустно сказал эльф. Он посмотрел на меня, высокомерная гримаска снова появилась на его лице – и я поборола желание усмехнуться при виде такого самоуверенного малыша. Это вовсе не было забавно или мило; он был такой же личностью, как и все в этой комнате. Но поверить в это по-настоящему было нелегко.

– Оставьте нас наедине, дабы я мог выполнить желание моей королевы, и после вы получите лекарство для зеленого рыцаря.

Я обвела взглядом Дойла и Галена внутри комнаты и прочих – сразу за дверью. Холод уже качал головой.

– Мои стражи не позволят мне остаться наедине с кем бы то ни было из фейри любого двора.

– Ты думаешь, я должен быть польщен тем, что они считают меня потенциальной угрозой? – Он повернулся на моей руке и ткнул пальцем в Дойла. – Мрак знает меня издавна и знает, на что я способен... или думает, что знает.

Шалфей снова повернулся ко мне, его голые ступни скользили по моей коже, вызывая непривычные ощущения.

– Но мне все равно нужно уединение.

– Нет, – отрезал Дойл.

Шалфей развернулся к нему, поднявшись примерно на дюйм над моей ладонью.

– Пойми, Мрак, все, что мне осталось, – выполнять повеления моей королевы. Все, что у меня есть, – возможность точно следовать ее словам. То, что я сделаю сегодня в этой комнате, будет ближе всего к упоительной близости с женщиной, что я знал за очень долгое время. Неужели попросить уединения – это слишком много?

Стражи в конце концов согласились, хоть и нехотя. Только Китто по-прежнему цеплялся за мое тело, запутавшись в простынях.

– И этот тоже, – указал на гоблина Шалфей.

– Он едва не истаял сегодня. Шалфей, – возразила я.

– Он неплохо выглядит.

– Его царь, Кураг, сообщил мне, что только мое тело, моя плоть, моя магия удерживают Китто в мире людей. Ему необходимо оставаться в контакте с моей кожей как можно дольше.

– Ты бы выбросила его из своей постели ради одного из твоих воинов-сидхе.

– Нет, – тихо проговорил Китто. – Меня одарили милостью оставаться здесь, когда они соединяются. Я видел, как их огонь отбрасывал тени на стены – так ярко они пылали.

Шалфей слетел к поднятому вверх липу Китто.

– Гоблин, твой народ поедал моих сородичей в часы войны.

– Сильные едят слабых. Таков мир, – сказал Китто.

– Гоблинский мир, – ответил Шалфей.

– Единственный, какой я знаю.

– Ты сейчас далеко от своего мира.

Китто закопался в простыни так, что виднелись только его глаза.

– Теперь мой мир – это Мерри.

– И тебе нравится твой новый мир, гоблин?

– Я в тепле, в безопасности, и она носит мою отметину на теле. Это хороший мир.

Шалфей еще несколько секунд держался в воздухе, а потом спланировал на мою подставленную ладонь.

– Если гоблин даст самую торжественную клятву, что ничего из того, что он увидит, услышит или почувствует любым из чувств, он не расскажет никому, то пусть он остается.

Китто повторил обещание слово в слово.

– Отлично, – сказал Шалфей. Он обвел меня взглядом, и хотя весь он был не больше моего предплечья, я вздрогнула и почувствовала сильнейшее желание накрыться чем-нибудь. Маленький красный язычок – будто капелька крови – облизал бледные губы. – Вначале – кровь, лекарство – после.

Тон, которым он произнес слово "лекарство", едва не заставил меня пожалеть, что я отпустила стражей. Он был меньше куклы Барби, но в этот миг я его боялась.

Шалфей вспорхнул с моей руки, направляясь к груди. Я успела преградить ему путь, прикрывшись рукой. Он приземлился на запястье, и я отвела руку подальше, чтобы лучше его видеть. Другой рукой я натянула простыню повыше.

Он надулся.

– Ты откажешь мне в крови сердца?

– Я видела, как твои сородичи обошлись с моим рыцарем. Я была бы дурой, подпустив тебя к таким нежным местам, пока не знаю, насколько деликатно ты питаешься.

Он сел, скрестив лодыжки и упершись руками по сторонам от себя для вящего равновесия. Мне показалось, что сидя он весит больше – не намного больше, но ощутимо.

– Я всегда нежен и деликатен, прекрасная госпожа.

Его голос звучал будто колокольчики под летним ветерком. Точно ли его губы походили на маленький алый цветок... мгновением раньше? Он коснулся моей ладони нежно-лепестковыми губами, вытянувшись на моей руке всем телом, как я вытянулась бы на кушетке. Губами и крошечными ручками он провел по волоскам у меня на предплечье. Любовник более крупный пригладил бы их губами и кончиками пальцев – Шалфей играл с ними, словно извлекал музыку из моей кожи, беззвучную песню, слышать которую мог только он, но чувствовать могла и я. Она трепетала по моей коже, по моей руке, как будто все происходящее было больше, значительней, чем на самом деле.

Я резко подбросила его в воздух, и он зажужжал на меня, как рассерженный шмель.

– Зачем ты это сделала? Мы так славно развлекались!

– Никакого гламора, запомни, – набычилась я, комкая простыню.

– Без гламора этот процесс будет тебе совсем не так приятен. – Он пожал тонкими плечиками, провалившись вниз от этого движения. – Мне это, в общем, все равно, для целей Нисевин – тем более не важно, но для тебя, прекрасная принцесса, разница существует. Позволь мне избавить тебя от боли и неприятных ощущений, пусть это будет дружеской услугой.

Если бы он застал меня не в тот день, когда укус Китто еще болел, я бы, наверное, сказала "нет", велела бы просто взять кровь для его королевы и убираться. Гоблины гламором не владеют вовсе, так что у Китто выбора не было – без естественного очарования секса, смягчавшего боль укуса, он ничего не мог поправить магией. Шалфей предлагал мне выбор.

Я глубоко вздохнула и медленно выпустила вдох, а потом кивнула.

– Гламора ровно столько, чтобы сделать ощущение приятным, но и все на этом, Шалфей. Если ты замахнешься на что-то большее, я кликну стражей – и тебе не понравится то, что они с тобой сделают.

Он издал звук, который показался бы грубым, если бы не прозвенел словно крошечные фанфары – будто бабочка попыталась изобразить ослиный крик.

– Мрак веками ждал, чтобы я высунул голову хоть на миг, принцесса. Я хорошо знаю, может, лучше тебя, сколько он мне задолжал.

– Я заметила, что у тебя с ним личные счеты, в большей степени, чем с другими.

– Личные? Ну, можно и так сказать. – Он улыбнулся, и улыбка вышла милой и злобной одновременно, как будто он воображал жуткие веши и представлял, как забавно будет их проделывать.

Я могла бы спросить, что же это было, такое личное, но не спросила. Или Дойл расскажет сам, или я не узнаю об этом никогда. Вряд ли Дойл легко простит мне, если я стану выспрашивать его секреты у фейри, которого он ненавидит. Одно дело – получить такую информацию от друга, но говорить о своих друзьях с врагами – не дело, и нельзя позволять врагам заглазно обсуждать ваших друзей. Некошерно.

– Питайся, Шалфей, и можешь использовать немного гламора, чтобы это не было слишком неприятно. Но веди себя прилично.

– Тебе все еще нужна чья-то защита? У тебя здесь ручной гоблин. Разве он не прыгнет и не схватит меня прямо в воздухе и не обгложет мои косточки, случись мне тебя обмануть?

– У гоблинов не много шансов против сильного гламора, ты отлично это знаешь.

Он прижал руку к груди и открыл глаза пошире.

– Но я всего лишь эльф-крошка. Я не могу владеть гламором, как знатный сидхе. С чего бы гоблину бояться таких, как я?

– По всем описаниям феи-крошки обладают сильнейшим гламором, и тебе это хорошо известно. Ваше любимое развлечение – сбить с дороги неосторожного путника.

– Немножко болотной воды еще никому не вредило, – сказал Шалфей, подлетая ко мне поближе.

– Если под ней случайно не окажется трясины. Ты – неблагой фейри, а значит, если путник так и не сумеет выбраться вновь на дорогу – тем забавнее.

Он скрестил на груди руки – в обхвате они были чуть тоньше карандаша.

– А что случится, если бродячие огоньки благих заведут путника в болото, и тот провалится в топь? Только не говори мне, что они помчатся на помощь, да еще прихватят веревку. Может, они и прольют слезку над несчастным смертным, но как только последние пузырьки поднимутся из пучины, они поспешат прочь, смеясь и прыгая и подыскивая следующую жертву. Может, они станут обходить стороной злополучную топь, но и не подумают отказаться от веселой игры только потому, что она кончилась смертью для какого-то бедолаги.

Он опустился на мое прикрытое простыней колено.

– И разве так уж нечестно завести в смертельную ловушку какого-нибудь коллекционера бабочек с сачком наперевес, если он, случись ему меня поймать, бросит меня в морилку, а после насадит на булавку, проткнув ею мое сердечко?

– У тебя хватит гламора, чтобы избежать такой участи.

– Да, но мои меньшие братья – бабочки и прочие насекомые, которым мы подражаем, как же они? Один глупец с сачком может превратить цветущий луг в пустыню.

Если взглянуть с этой стороны, то у него были свои резоны. Звучало, во всяком случае, убедительно.

– Ты сейчас используешь гламор?

– Принцесса сидхе должна знать, когда ее обманывают гламором, – ответил он, сохраняя все ту же позу со скрещенными на груди руками.

Я вздохнула.

– Хорошо, это не гламор, но я не согласна, что ты имеешь право довести до смерти какого-нибудь энтомолога только за то, что он собирает бабочек.

– А-а, – протянул Шалфей, меряя меня взглядом, – но ты согласилась со мной хотя бы отчасти, иначе не спросила бы про гламор.

Я опять вздохнула. Когда-то в колледже я совершила ужасную ошибку, решив изучать энтомологию: тогда я не подозревала, что для этого придется убивать насекомых. Я помнила мельтешение бабочек, пойманных в морилку, – трудно назвать более красивое зрелище. Живыми они были волшебно прекрасны; мертвыми – походили на цветные бумажки. В конце концов я спросила, сколько насекомых нужно собрать на тройку, и ровно столько и собрала. Не было никакого смысла их ловить, раз в коллекциях колледжа уже имелись практически все насекомые, которых убивали мои сокурсники. Больше я не бралась ни за одну из биологических дисциплин, где приходилось что-либо коллекционировать.

Я смотрела на человечка с крыльями бабочки и не могла подобрать ни одного нелицемерного аргумента. Лично я бы не стала никого убивать за коллекционирование бабочек, но будь у меня на спине крылья мотылька и проводи я большую часть своей жизни, порхая вместе с ними с цветка на цветок, – может, я по-другому оценивала бы смерть даже единственной бабочки. Может, если ты размером с куклу Барби, убийство мелких созданий для тебя так же ужасно, как человекоубийство. Может, да, может, нет. Но я не чувствовала себя достаточно уверенно, чтобы спорить.

Я сгребла подушки за спину, устроившись полусидя. Для этого мне пришлось отодвинуть Китто. Он цеплялся за меня всеми конечностями, но глаза его были прикованы к Шалфею. Он следил за маленьким эльфом, словно не доверял ему или ждал от него какой-то опасности... а может, просто думал, каков Шалфей на вкус. Но что бы он ни думал, мысли его не были дружелюбными.

Шалфей, казалось, не замечал малоприятного взгляда гоблина. Он просто порхал по комнате, пока я устраивалась поудобнее.

Я расправила простыню на груди и протянула ему руку – ладонью кверху, чтобы Шалфей мог добраться до моих пальцев, потому что именно из пальцев он и будет пить. Нисевин как раз таким способом брала мою кровь, и если это устроило королеву, то и для Шалфея сойдет. Кроме того, что-то в нем меня нервировало. Смешно нервничать из-за кого-то, кого я могу одной рукой пришлепнуть к стене, но глупо это или нет, отрицать свои чувства я не могла. И разубеждать себя я не стала, просто прикрыла свои самые уязвимые места и дала ему только руку.

Шалфей приземлился на моем запястье, встал на колени на ладошке и обхватил крохотными ручками средний палец. Он погладил палец, и ощущение оказалось для меня одновременно приятным и беспокоящим.

Наверное, я напряглась, потому что он сказал:

– Ты ведь позволила использовать гламор?

Я кивнула, не вполне доверяя собственному голосу.

Он улыбнулся, и рот его был словно маленький красный лепесток, глаза – искренние и теплые. Я почувствовала, как расслабилась, всю нервозность словно рукой смахнуло. Я не боролась с этим ощущением, потому что уже дала согласие. И боль в плече ушла. Ничего не болело.

Китто свернулся у моего живота, скользнув ногой мне по коленкам. Я отпустила простыню и взъерошила его кудри. Волосы были невероятно мягкими. Он зарылся лицом мне в живот, и я вздрогнула от прикосновения его лица к коже. Наверное, я сейчас среагировала бы на любого.

Я посмотрела на Шалфея.

– Ты великолепно владеешь гламором. – Мой голос чуть дрожал.

– Нам без этого нельзя, – сказал он, водя вверх-вниз ладошками по моему пальцу. Ощущение уже не было просто приятным, оно было эротическим, как будто в пальце появились новые нервы. Я знала, что это действие гламора, естественной магии фейри, но это все же было так хорошо, так невероятно хорошо...

Поддаваться гламору, если гламор вот такой чувственный, – это удивительное ощущение. Сидхе не проделывают такое друг с другом, потому что использовать гламор в интимных ситуациях считается смертельным оскорблением. Но малые фейри между собой используют его довольно часто, а с сидхе – почти всегда. Может, это из-за неуверенности. Может, просто способ показать, на что они способны.

Шалфей был способен на многое.

Он обвил мой палец руками, и было это так, словно он касался чего-то более... гораздо более интимного. Он поцеловал кончик пальца – словно касание нежнейшего шелка. Я чувствовала, как раскрылись его губы, и они показались много больше, чем были на самом деле. Мне пришлось приоткрыть глаз и взглянуть на него, чтобы убедиться, что он все такой же маленький и по-прежнему находится у меня на руке. Как оказалось, я почти утонула в подушках, а рука моя покоилась на бедре, но Шалфей все так же стоял на коленях на моей ладони.

Китто сплелся со мной ногами, и я почувствовала, как он твердеет. На миг я задумалась о том, что же такое гламор делает с гоблином, но тут Шалфей вонзил в меня зубы. Он укусил меня резко и сильно, как откусывают от яблока, – но боль тут же уплыла, и когда он начал пить кровь из раны, мне померещилось, будто тонкая красная нить протянулась от кончика пальца прямо к моему паху. Каждое движение его губ отзывалось у меня внизу живота.

Он пил, питался, все быстрее и сильнее, и было это словно он трогал меня внизу – все быстрее и сильнее. Я чувствовала растущую теплую тяжесть в собственном теле, которая означала, что я была на грани, на грани наслаждения. Словно Шалфей заманил меня к обрыву, которого я не разглядела вовремя и теперь мне решать, падать ли в открывшиеся объятия.

Я была не в состоянии думать. Я ничего не могла решить. Я вся превратилась в чувство, в растущее наслаждение, в ощущение теплой тяжести, подступающей, заливающей мое тело. И вдруг это тепло полилось из меня, через меня, поверх меня. Я вскрикнула, но не боль рвалась из моих губ. Я кричала от наслаждения и извивалась на простынях, в ловушке между губами Шалфея, все еще сомкнутыми на моей плоти, и твердостью тела Китто, прижавшегося к моей ноге. Китто оказался на мне сверху, когда я извернулась на кровати; его руки обхватили мою талию, заскользили к кончикам грудей. Прикосновение было очень неуверенным, но в моем напряженном состоянии оно ощущалось как нечто гораздо большее, о, настолько большее!

Я снова вскрикнула, и когда Китто скользнул через мое бедро, прижался ко мне, не входя еще, но лежа на мне, и оба мы были наги, оба – в нетерпении, – я не возражала.

Кураг сказал, что я должна дать Китто настоящий секс, а для гоблина это значит только одно – соитие. Я знала еще, что гоблины не занимаются сексом без крови. Но сейчас – больно не будет. Никакой боли.

Я подняла глаза на Шалфея, парящего над нами. Он светился мягким медовым светом, словно внутри него зажглась свеча. Глаза горели черными алмазами, жилки на крыльях блистали черным огнем; желтый, синий и оранжево-красный цвета сияли, будто витражное стекло в потоке ярчайшего света.

У меня еще хватило рассудка сгрести волосы Китто и отдернуть его голову кверху:

– Только кровь, Китто. Чтобы все мясо осталось на месте.

– Да, госпожа, – прошептал он.

Я резко разжала ладонь, и он взглянул на меня темно-синими глубокими глазами со зрачками, превратившимися в тонкие черные штрихи. Я будто упала в синеву его глаз и знала, что это все еще действие гламора Шалфея, и мне плевать было на это. Я сама отдалась гламору, я позволила иллюзии завладеть мной.

Китто скользнул внутрь меня, приподнялся на локтях, замер на миг – и мы слились воедино. Он смотрел на меня, распростертую под ним, и одинокая слезинка скатывалась из синего глаза.

Я знала, как гоблины относятся к сексу: они не плачут при первом слиянии. Сквозь туман гламора я видела Китто – сквозь все чары, я видела его – и я подняла вверх руку, руку, которая уже стала белой и сияющей. Я коснулась хрустальной слезинки и сделала то, что всегда делают гоблины с драгоценными телесными жидкостями: я поднесла ее к губам. Я выпила соль его слез, и он зарычал где-то в глубине горла и начал вдвигаться в меня.

Я смотрела, как он вонзается в мое тело – и как начала светиться его кожа, белым и перламутром. Он вонзался в меня, сияющий обелиск, будто сотканный из света, – и это не было гламором. Я лежала под ним, и моя кожа блистала лунным светом. Только для другого сидхе могло мое тело вот так сиять. Краски начали танец под его кожей, будто внутри него заплясали радуги, пробиваясь к поверхности вспышками фейерверка сквозь хрустально-прозрачную воду.

В его глазах было лишь синее пламя за прозрачным стеклом. Короткие темные кудри развевались, словно ими играл невидимый ветер, и этим ветром был Китто. Он был сидхе. Помоги нам Богиня, он был сидхе!

Оргазм ослепил меня потоком света и магии. Все, что я видела в этот момент, – белый свет и вспышки радуг вокруг. Все, что я чувствовала, – это свое тело, объемлющее его; словно место, где мы соединялись, было единственной принадлежавшей реальности частью наших тел. Словно мы превратились в свет, воздух и волшебство, и лишь один якорь – точка соединения наших тел – удерживал нас, связывал нас, ограничивал нас. А потом и эта опора пала, когда он проник в меня, и мы стали лишь светом, и цветом, и волшебством, и накатывающими одна за другой волнами наслаждения. Так, словно можно стать лишь смехом, лишь радостью, стать самым лучшим, что только знаешь.

Я пришла в себя не сразу. Китто лежал на мне, недвижимый. Мы все еще были соединены, наши тела еще светились мягко, как два костра, которые сгребли воедино перед долгой зимней ночью. Тепло, которое согреет ночлег, сбережет семью, охранит всех, когда придет холодная ночь.

Цветные вспышки еще метались по комнате, словно солнечные радуги, отражающиеся от граней кристалла. Но здесь не было солнца, не было кристалла – только мы.

Ну, не только мы. Вокруг постели стояли стражи, вытянув к нам руки с открытыми ладонями. Я сосредоточилась и различила почти невидимый барьер, возведенный ими вокруг нас. Им пришлось составить священный круг, круг силы.

Зазвучал глубокий голос Дойла:

– В следующий раз, Мередит, когда ты решишь собрать энергию, способную поднять остров со дна моря, неплохо бы нам намекнуть.

Я моргнула и обратилась к нему, потому что он стоял ближе всех:

– Мы что-нибудь натворили?

– Похоже, мы успели вовремя, но новости, наверное, будут пестреть сообщениями о необычно высоких приливах. Нам нужно будет проверить, выдержала ли сама земля такой выброс энергии.

Китто спрятал лицо у меня на груди и прошептал:

– Простите...

– Не проси прощения, Китто. Это нам нужно извиниться. Мы считали тебя гоблином из-за того, что ты наполовину их крови. Мы никогда не задумывались о значении того, что ты – наполовину наш.

Китто чуть повернул голову, взглянув на Дойла, и снова спрятал лицо.

– Я не понимаю.

Его губы были почти у самой моей кожи, и даже когда все кончилось, ощущение его дыхания у груди бросило меня в дрожь.

Голос у меня был несколько сдавленным, но я все же сказала:

– Ты сидхе, Китто. Настоящий сидхе. Ты вошел в силу.

Он покачал головой, по-прежнему пряча лицо.

– У меня нет силы.

Я взялась за его щеки обеими руками и нежно подняла его голову, чтобы встретиться с ним взглядом.

– Ты – сидхе, один из сияющих. Теперь сила придет.

Его глаза испуганно расширились.

– Мы тебе поможем, – сказал Гален от дальней стороны кровати. – Мы поможем тебе научиться владеть твоим волшебством. Это не так уж сложно – если уж я это смог, то любой сможет. – Он шутливо улыбнулся.

Китто не казался убежденным.

Движение где-то на краю поля зрения привлекло мое внимание, и я повернула голову и увидела Шалфея, опускающегося на раскиданную гору подушек. Он все еще мягко светился, будто драгоценная, золотая кукла. Лицо у него было заплаканным, следы слез блестели серебром на маленьких щеках. Черты застыли в восторженной гримасе.

– Будь ты проклята, принцесса, и будь проклят этот свежеиспеченный принц. Я заглянул на небеса и увидел их свет, а ныне я стою на земном берегу, потерянный. До самой этой минуты я не понимал, что это значит, что вы – сидхе, а я – нет. – Он закрыл лицо руками и разрыдался, свернувшись в калачик на атласной подушке. Крылья неподвижно замерли над его спиной, почти позабытые.

Китто коснулся моей груди, и прикосновение отдалось легкой болью. Я увидела, что он укусил меня между грудей, немного не точно по центру, так что отметина частью приходилась на основание левой груди. Укус не болел, пока его не трогали. Он не был таким глубоким, как отметина у меня на плече, потому что ему и не нужно было быть глубоким. Секс восполнял недостаток насилия. Рана должна была зажить быстро и полностью, но я почему-то знала, что этого не произойдет. Я знала, что стану носить эту метку над сердцем всю жизнь.

– Прости, – прошептал он, словно прочел мои мысли. Я качнула головой, коснувшись его шелковой щеки.

– Я буду носить твою метку с гордостью, Китто. Не сомневайся.

Он робко улыбнулся, а потом поднял руки, примерно тем же жестом, как в начале нашего секса. Я сперва заметила пятна крови на собственной белой коже. Он поранил меня больше, чем я думала. Потом я посмотрела на Китто и увидела отметины от моих ногтей от ключиц до талии. Кровавые ссадины по всей его прекрасной коже, на маленьких холмиках сосков. Один из сосков я прорезала до мяса, и он кровоточил сильнее всего.

Была моя очередь сказать:

– Прошу прощения.

Он покачал головой, и теперь улыбка не была робкой.

– Ты меня отметила, а у нас это считается знаком наивысшего признания. Да не сотрется эта метка.

Я обвела пальцем одну из отметин от ногтей, и он вздрогнул.

– Ты теперь – один из нас, Китто.

Дойл, словно угадав мое желание, приподнял футболку и показал Китто следы ногтей на своей черной коже.

– Ты – неблагой сидхе, – повторила я.

Китто отодвинулся от меня, за время беседы его тело расслабилось. Он лег рядом со мной, положив руку мне на талию, и во все глаза смотрел на мужчин у кровати.

– Моя мать была благой. Они бросили меня возле холмов гоблинов, оставили умирать. – Его голос был совершенно спокойным, как будто он просто сообщал факт, что-то давно известное.

Дойл отпустил футболку и повернулся лицом к кровати:

– Мы – не благие.

Он не снял круг, установленный у кровати, а просто шагнул в него. Он поднял Китто за плечи. Китто казался испуганным, но не сопротивлялся.

Дойл запечатлел целомудренный поцелуй на лбу маленького мужчины.

– Ты отведал крови нашего двора и был изведан в ответ. Теперь прими наш поцелуй и будь нам желанным собратом.

Один за другим стражи наклонялись и касались губами лба Китто. К концу церемонии он дрожал и плакал. А когда последний из моих рыцарей поцеловал лоб Китто, Шалфей шумно взлетел в воздух размытым от скорости ярким пятном.

– Я вас всех ненавижу. – Ядом, растворенным в этом голосе, можно было захлебнуться. – И выпустите меня из вашего проклятого круга!

Дойл проделал в защите отверстие, достаточное для эльфа-крошки. Маленькая фигурка вылетела сквозь него, и Дойл вновь замкнул круг.

Шалфей повис в воздухе перед закрытой дверью спальни. Я думала, что кому-то из нас придется открыть ему дверь, но та открылась сама собой, и Шалфей скользнул в проем.

Он обернулся к нам из темноты гостиной, еще слегка светясь недавним волшебством.

– Королева получила свою плату, но вы свое лекарство не получили. Лекарство лежит в моем теле, куда его поместила королева. Я хотел разделить тебя с гоблином, чтобы обеспечить его молчание, а не для того, чтоб он меня заменил. – Он шипел, как разъяренный кот. – Кто знал, что гоблин окажется сидхе? Это я должен был лежать в твоих руках, не он! То, что могло свершиться в приятном очаровании, не будет дано в мерзкой торговле!

Он снова зашипел и исчез во мраке. Дверь захлопнулась за его спиной.

Мы все воззрились на дверь.

– Он что, и правда имел в виду то, что мне показалось? – спросил Гален.

– Нисевин могла счесть забавным заставить принцессу ублажать одного из ее человечков, – произнес Дойл.

Я подняла бровь:

– Как?

– Лучше не уточнять, – ответил он и поглядел на Китто. – Не будем обременять себя заботами нынче вечером. Мы обрели новую кровь от нашей крови, плоть от нашей плоти. Мы не станем нынче грустить ни о чем.

Наше празднество вышло скромным для фейри. Мы заказали, по выбору Китто, очень хорошего вина и засиделись за столом до заката.

Немного позже заката было зарегистрировано землетрясение в 4,4 балла по Рихтеру с эпицентром в Эль-Секундо. Под Эль-Секундо не проходят крупные геологические разломы. Наверное, по этой причине на нашей совести не оказалась гибель целого города. Толчок длился всего около минуты, и на самом деле разрушений было не так уж много; обошлось без жертв, хотя раненые были.

Но понятие безопасного секса обрело совершенно новый аспект.

Леди Розмерта, главный секретарь Тараниса, позвонила в первый же день моего добровольного домашнего ареста внутри кольца охранных чар. Розово-золотой наряд в совершенстве подходил к ее золотистой коже и темно-золотым волосам. Она была сама вежливость – много больше, чем было необходимо в возмещение грубости Хедвика. Она объяснила, что речь шла именно о большом бале в Йоль[15 - Yule (Юле, Йоль) – один из традиционных кельтских праздников, отмечает зимнее солнцестояние (самую длинную ночь в году, 21 – 22 декабря), совпадает с рождественским сочельником.]. Мне пришлось отказаться. Если я и буду присутствовать на балу в честь Йоля, то это будет при Неблагом Дворе. Розмерта провякала, что она, конечно, все понимает.

Насчет помощи следствию нас не беспокоили, потому что Петерсон запретил подключать к делу кого-либо из агентства Грея. Джереми это так оскорбило, что он предложил Терезе не делиться с полицией своими наблюдениями, но Тереза слишком благонамеренна. Она честно отправилась в участок прямо из госпиталя и в конце концов нашла детектива, согласившегося принять ее рапорт.

Тереза почувствовала, что люди задохнулись, чувствовала, как они умирали, и видела привидения – белые силуэты, как она сказала, – высасывающие жизнь из людей. Полицейские любезно сообщили ей, что всем, черт возьми, известно, что привидения на такое не способны. В этот момент ввалился Петерсон и выбросил рапорт в мусорную корзину на глазах у Терезы. Обычно копы сначала дожидаются, пока свидетель выйдет из комнаты.

Терезе удалось утащить своего мужа до того, как его арестовали за оскорбление действием офицера полиции. Муж Терезы играл защитником за "Рэмс", когда это была команда Лос-Анджелеса[16 - В настоящее время "Рэмс" – футбольная команда Сент-Луиса, штат Миссури.]. Рэй здорово похож на этакий симпатичный шкаф; у него улыбка победителя и костедробильное рукопожатие.

Так что у нас оказалось полно свободного времени. Нет, мы не круглые сутки занимались сексом. Мы донимали Шалфея. Я заплатила требуемую плату, но обещанного лекарства мы не получили. Почему Шалфей не отдал нам его прошлой ночью? Почему превращение Китто в сидхе так много значило для Шалфея? Действительно ли он намекал, что я должна переспать с ним для успешного излечения Галена?

Шалфей отвечать не желал.

Он летал по всей квартире, пытаясь избавиться от наших приставаний, но квартира была маленькой даже для эльфа, который размерами не превосходит куклу Барби. Под вечер он неудачно взмыл с подоконника и оказался слишком близко к Галену, который прихлопнул его, будто комара. Не думаю, что намеренно.

Шалфей рухнул на пол. Он лежал совершенно неподвижно – крошечное желтое создание с яркими крыльями, похожими на хрупкий щит. Он медленно приподнялся, опираясь на локоть, когда я опустилась на колени рядом с ним.

– Сильно ушибся? – спросила я.

Он посмотрел на меня с такой ненавистью в кукольных глазах, что я вздрогнула. Подымаясь, он пошатнулся, но удержал равновесие, замахав крыльями. Мою протянутую в помощь руку он проигнорировал. Он выпрямился, руки в боки, и уставился на нас, возвышающихся над ним.

– Если я умру, зеленый рыцарь, лекарство умрет со мной. Помни об этом, если решишь поступать легкомысленно.

– Я не хотел повредить тебе, – сказал Гален, но в глазах у него сверкнуло что-то недоброе, не мягкое, не Галеновское. Возможно, не только его мужское достоинство пострадало от фей-крошек.

– Слишком близко ко лжи, – буркнул Шалфей, взлетая с такой скоростью, что очертания крыльев смазались. Крылья бабочек на такое вообще-то не способны. Это больше похоже на полет стрекоз. Когда он взлетел на уровень глаз Галена, биение крыльев замедлилось, и он повис в воздухе, размахивая крыльями хоть и более плавно, но с такой силой, что кудри надо лбом Галена разметались и спутались.

– Я не хотел ударить тебя так сильно. – Голос Галена от гнева стал низким, в нем появилась жесткость, которой раньше не было. Я отчасти сожалела об этом, а отчасти – почувствовала проблеск надежды. Может, даже Галену удастся затвердить горький урок, который необходим, если ему доведется стать королем. А может, он просто учится ненависти. От этого урока я бы уберегла его, если б смогла.

Я смотрела, как двое мужчин обмениваются ненавидящими взглядами. Шалфей все так же был размером с куклу Барби, но гнев его больше не казался забавным. То, что он мог вызвать такое неприятие у моего улыбчивого Галена, слегка настораживало.

– О'кей, мальчики, кончаем драку и играем мирно. – Они оба дружно повернулись и вытаращились на меня. А я-то всего лишь хотела снять напряжение... – Ладно, как хотите. Но что ты имел в виду – что, если ты умрешь, лекарство умрет вместе с тобой?

Шалфей развернулся в воздухе, полускрестив руки на груди, как будто в полете он не мог скрестить их как положено.

– Я имел в виду, принцесса, что королева Нисевин вложила дар в мое тело. Излечение твоего воина заключено в эту маленькую упаковку. – При этих словах он широко простер крылья и почти сумел поклониться прямо в воздухе.

– Что это значит, Шалфей? – вмешался Дойл. – Что это точно значит, без уверток – только правда и вся правда?

Эльф снова развернулся в воздухе – на этот раз лицом к Дойлу. Он мог бы просто посмотреть через плечо, но думаю, он хотел, чтобы Дойл знал, что на него смотрят.

– Ты хочешь правду, Мрак, всю правду?

– Да, – подтвердил Дойл густым басом, чуть ниже прежнего тона – не злым, но таким, от которого бледнели многие сидхе.

Шалфей рассмеялся, и его радостный звенящий смех едва не вызвал у меня ответную улыбку. Он потрясающе владел гламором, лучше, чем я вообще ожидала от эльфа-крошки.

– Ох, ты разозлишься куда больше, когда услышишь, что сделала моя обожаемая королева.

– Так скажи нам об этом, Шалфей. Хватит играть у нас на нервах, – вмешалась я.

Он повернулся ко мне, подлетев так близко, что крылья едва не гладили мое лицо.

– Скажи "пожалуйста", – вызывающе заявил он.

Гален весь напрягся, и Рис положил руку на кобуру. Похоже, не только я не полагалась на выдержку Галена в присутствии эльфов-крошек.

– Пожалуйста, – попросила я. У меня много недостатков, но ложная гордость в их списке не значится. Мне ничего не стоило быть вежливой с этим человечком.

Он улыбнулся, явно довольный.

– Ну, если ты так мило просишь... – Он ухватил свое крошечное достоинство сквозь тончайшую ткань юбочки. – Лекарство находится здесь, куда его поместила королева Нисевин.

Я почувствовала, что мои глаза лезут на лоб.

– Каким образом Мередит сможет его получить? – спросил Дойл абсолютно лишенным эмоций голосом.

Шалфей улыбнулся... Даже на личике размером с мизинец я могу распознать злобную ухмылку, когда ее вижу.

– Таким же, каким мне его дала королева.

– Нисевин запрещено соитие с кем-либо, кроме ее мужа, – удивился Дойл.

– Ах, исключения бывают в каждом правиле. Ты это должен знать, Мрак, получше многих других.

Кажется, Дойл покраснел, хотя с его цветом кожи сказать что-то определенное трудно.

– Если королева Андаис узнает, что Нисевин нарушила брачные клятвы, это плохо обернется для твоей королевы.

– Феи-крошки никогда не подчинялись этим правилам, пока Андаис не позавидовала детям Нисевин. Трое детей у нее, трое чистокровных фей-крошек. Только одному из них Пол приходится отцом, но Андаис решила, что он станет постоянной парой моей королеве. Андаис завидует Нисевин из-за детей, и всем дворам это известно.

– Прежде чем говорить такое, я бы хорошо подумал, при ком говорю, – сказал Рис. В его голосе не было вызова, просто констатация.

Шалфей отмахнулся тонкой ручкой.

– Вам нужно лекарство для зеленого рыцаря. Единственное лекарство – здесь. Нисевин пришлось возлечь со мной, чтобы наложить чары. Андаис согласилась, что зеленый рыцарь должен быть исцелен любой ценой.

Я покачала головой.

– Нет-нет, никакого соития, только не с тобой.

Шалфей подлетел повыше.

– Значит, твой рыцарь останется евнухом.

Я снова покачала головой:

– Посмотрим. – Я чувствовала первые признаки гнева. Я не часто злюсь. При дворах злость – это роскошь, которую могут себе позволить только самые могущественные. Я таким могуществом прежде не обладала. Может, и сейчас не обладаю, но мы это проверим.

– Дойл, свяжись с королевой Нисевин. Нам нужно побеседовать. – Гнев испарился из моего голоса.

Шалфей подлетел так близко, что ветер от его крыльев овевал мое лицо.

– Иного способа нет, принцесса. Лекарство от этого проклятия было дано и не может быть дано дважды.

Я одарила его выразительным взглядом.

– Я не закуска для любого желающего, человечек. Я – Принцесса Плоти и наследница Неблагого трона. И не буду вести себя как шлюха по прихоти Нисевин.

– Только по прихоти Андаис, – съязвил Шалфей.

Я шагнула вперед, едва не решившись его шлепнуть, но я боялась не рассчитать удар, а ударить слишком сильно я не хотела. Не в сердцах, не случайно. Нет, если я прибью Шалфея – то только намеренно.

– Дойл, свяжись с Нисевин. Сейчас же.

Он не спорил, просто вышел в спальню. Я пошла за ним следом, а за мной потянулись остальные. Шалфей трещал без умолку.

– Что ты станешь делать, принцесса? Что вы можете сделать? Неужели единственная ночь со мной – такая уж высокая цена за возвращенное мужество твоего зеленого рыцаря?

Я не обращала внимания.

Когда я вошла в спальню, Нисевин уже показалась в зеркале. Сегодня она была в черном платье, совершенно прозрачном, так что ее бледное тело светилось сквозь темную ткань. Черные блестки там и тут мерцали на вороте и на рукавах. Белые волосы свободно спадали вниз. Они доходили едва ли не до щиколоток, но были такими тонкими и выглядели так странно, словно это были вовсе и не волосы. Единственное сравнение, пришедшее мне на ум, – паутинки, развевающиеся на ветру. Светлые крылья обрамляли ее белой декорацией. Три ее фрейлины стояли за троном, но одеты были все только в коротенькие шелковые халатики, словно их подняли с постелей. Халатики, как прежде платья, соответствовали цвету крыльев: розово-алый, нарциссово-желтый и ирисно-лиловый. Распущенные волосы выглядели спутанными после сна, как и должны выглядеть волосы в таком случае.

Белая мышь в драгоценном ошейнике снова сидела у ее ног. То, что Нисевин не надела ни короны, ни украшений, ясно говорило о том, как она торопилась ответить на наш вызов.

– Чем я заслужила столь неожиданную честь, принцесса Мередит? – несколько раздраженно поинтересовалась она. Похоже, мы подняли из постелей весь ее двор.

– Королева Нисевин, ты обещала мне лекарство для Га-лена, если я накормлю твоего слугу. Я выполнила свою часть сделки, но ты не выполнила свою.

Он села прямее, скрестив лодыжки и положив руки на колени.

– Шалфей не дал тебе лекарство? – Она казалась по-настоящему удивленной.

– Нет, – сказала я.

Взгляд маленькой королевы оторвался от моего лица и нашел человечка, который уселся в ее поле зрения – на край комода.

– В чем дело, Шалфей?

– Она отвергла лекарство, – ответил он и развел руками, будто говоря: я сделал все, что мог.

Нисевин вернулась ко мне.

– Это правда?

– Ты действительно ждала, что я пущу его в свою постель?

– Он чудесный любовник, принцесса.

– Для вашего роста – может быть. Но для моего это выглядит немного смешно.

– Не на что глянуть, я бы сказал, – внес свою лепту Рис.

Я метнула на него тяжелый взгляд. Он пожал плечами, почти извиняясь, и снова повернулся к зеркалу.

– Если единственная проблема – рост, то делу можно помочь, – заявила Нисевин.

– Ваше величество! – взвился Шалфей. – Я не думаю, что это разумно. Торжественную клятву не раскрывать наш секрет дала только Мередит!

– Ну так пусть они все поклянутся.

Я покачала головой.

– Мы не станем клясться. Если ты сейчас же не дашь мне лекарство для моего рыцаря, я назову тебя клятвопреступницей. У клятвопреступников не бывает долгого политического века среди фейри.

– Лекарство перед тобой, принцесса. Не моя вина, что не хочешь его взять.

Я шагнула к зеркалу.

– Секс дороже ценится, чем донорство, и ты это отлично знаешь, Нисевин.

Ее личико, кажется, заострилось еще больше, светлые глаза заискрились от гнева.

– Ты забываешься, Мередит, опуская мой титул.

– Нет, это ты забываешься, Нисевин. Ты сохраняешь свой титул только по милости Андаис, и тебе это известно. Я провозглашу тебя клятвопреступницей перед лицом моей тети, если лекарство для Галена не будет доставлено тотчас же.

– Я не позволю гневу свернуть меня с пути, как бы ты меня ни дразнила, Мередит, – сверкнула глазами Нисевин. – Объяви себя, Шалфей.

– Моя королева, вряд ли это разумно...

– Я не прошу совета, я приказываю. – Она наклонилась вперед. – Сейчас же, Шалфей.

Чтобы различить угрозу в последней фразе, переводчик не требовался.

Шалфей захлопнул крылья и соскользнул с края комода, не пытаясь взлететь – словно намеревался разбиться насмерть, – вот только он не упал.

Он вдруг стал высоким – почти с меня ростом, четыре фута и восемь-девять дюймов. Крылья, прелестные, пока были маленькими, напоминали сейчас узорное стекло, произведение искусного ремесленника, надетое на спину. Под кожей цвета сливочного масла проступили мускулы, и когда он обернулся ко мне через плечо, я увидела миндалевидные черные глаза и полные алые губы. Было что-то ужасающе чувственное в том, как он стоял, заполняя крыльями чуть не треть комнаты.

– Разве он не прекрасен, Мередит? – с тоскливым вожделением спросила Нисевин.

Я вздохнула.

– Он – отрада для глаз, но секс с ним теперешним должен стоить еще дороже, ибо тот, кто подарит мне ребенка, станет королем. – Мне пришлось отступить на шаг в сторону, чтобы крылья не закрывали обзор. – Это что, заявка на Неблагой трон? В этом твоя цель, Нисевин? Никогда бы не подумала, что ты настолько честолюбива.

– Я не посягаю на трон, – сказала она.

– Лгунья и клятвопреступница, – проговорил Дойл. Он так и не выходил из ее поля зрения, словно хотел, чтобы она накрепко запомнила, что он – на моей стороне.

Она бросила на него мрачный и очень неприязненный взгляд.

– Веди себя как подобает, Мрак.

– Дай Мередит лекарство, как ты клятвенно обещала.

– Королева Андаис сказала, что зеленый рыцарь должен быть вылечен любой ценой.

Дойл покачал головой.

– Такой цены она и вообразить не могла. Всегда ходили слухи о том, что кое-кто из эльфов-крошек может вырасти до нормального размера, но то были только слухи, сказки... ничего достоверного. Королеве стало бы дурно от одной мысли о короле из эльфов-крошек, особенно таком, кто наверняка станет твоей марионеткой.

Она зашипела в ответ и в этот миг показалась необычайно чуждой, как будто, если б я подумала хорошенько, я догадалась бы о ее истинной сущности, и эта сущность была совсем не человеческой. Белая мышь попятилась, словно боялась, что Нисевин сорвет на ней злость.

– Ты можешь выбрать, королева Нисевин, – предложила я. – Либо ты даешь мне лекарство для Галена, как ты поклялась, либо я рассказываю королеве Андаис о твоем заговоре.

Нисевин посмотрела на меня, сузив глаза.

– Если я дам тебе лекарство, ты ничего не расскажешь Андаис?

– Мы – союзники, королева Нисевин. Союзники защищают друг друга.

– Я не соглашусь на полноценный союз в обмен на еженедельную трапезу из твоей крови. Займись любовью с Шалфеем, и я стану твоей союзницей.

– Дай мне лекарство для Галена, бери свою кровавую жертву раз в неделю, будь моей союзницей – или я скажу тете Андаис, что ты пыталась проделать.

Гнев в лице Нисевин сменился страхом.

– Если б я не заставила Шалфея раскрыть наш секрет, тебе нечем было бы меня шантажировать.

– Может, так. А может, хватило бы и зернышка, чтобы выросло дерево.

– Что ты имеешь в виду?

– Отец Галена был пикси, а пикси ростом немногим больше Шалфея в его обычной форме. Бывали и более экзотические браки. Полагаю, Андаис расценила бы твое требование позволить кому-то из твоих мужчин меня трахнуть как недопустимое нарушение доверия.

Она плюнула со злости, и мышь уползла куда-то в сторону на полусогнутых, даже фрейлины невольно попятились.

– Доверие! Что знают о доверии сидхе?

– Примерно столько же, сколько феи-крошки, – парировала я.

Она ответила мне по-настоящему злобным взглядом, но я ждала чего-то в этом роде. Я мило улыбнулась ей поверх крыльев Шалфея.

– Я просила о союзе, с тем чтобы ты и твои подданные собирали для меня информацию. – Я смерила взглядом Шалфея, почти с меня ростом. – Но вот свидетельство того, что у вас есть и другие таланты. Ваши мечи – нечто большее, чем пчелиные жала.

Она дернулась в кресле, выдавая свое беспокойство.

– Не понимаю, о чем ты говоришь, принцесса Мередит.

– Думаю, понимаешь. Я по-прежнему хочу союза, но ваш вклад в общее дело не ограничится шпионажем.

– К чему? Ну, возьмешь ты Шалфея, будет у тебя одним воином больше. В твоем войске немало других мечей, и большего размера.

Я тронула Шалфея за плечо, и он дернулся, словно я причинила ему боль. Я прижалась к его спине – он напрягся.

– Твоя королева говорит правду, Шалфей? Твой меч так мал? – Я не отрывала взгляда от Нисевин.

Она посмотрела на меня очень зло.

– Я не это имела в виду, ты это отлично понимаешь!

– Разве? – спросила я, погладив Шалфея по руке. Он вздрогнул, и я успела заметить гримасу ревности, пробежавшую по лицу маленькой королевы.

– Ох, Нисевин, нельзя отдавать другим то, что считаешь самым драгоценным.

На ее личике застыла злобная гримаса.

– Не знаю, о чем ты.

Я коснулась волос Шалфея, мягких как шелк или как птичий пух, мягче любых волос, которых мне случалось касаться.

– Нельзя предлагать другому сокровище, потерю которого ты не перенесешь.

Она встряхнула головой.

– Я не понимаю тебя, принцесса.

– Ну, упрямься дальше. Только знай: я предлагаю тебе союз, истинный союз, в обмен на жертву крови раз в неделю. Ты прекратишь шпионить для Кела и его людей.

– Принц Кел в заточении, принцесса, но Сиобхан на свободе, а она для многих страшнее своего хозяина.

Я отметила формулировку.

– Для многих, но не для тебя.

Нисевин наклонила голову.

– Безумие Кела пугает меня более, чем безжалостность Сиобхан. С безжалостными можно иметь дело, но безумец способен пустить прахом все планы и расчеты.

Я кивнула.

– Твоя мудрость несомненна, королева Нисевин.

– За шанс, что один из моих мужчин станет королем Неблагого Двора, я рискнула бы всем, но за одну лишь кровь... Я обдумаю это.

– Ну нет! Союз немедленно, или королева узнает о твоих амбициях.

Взгляд Нисевин был полон чистым ядом.

– Я расскажу ей, Нисевин, не сомневайся. Союз, или ответишь перед Андаис.

– В таком случае у меня не осталось выбора, – сказала она.

– Да, – подтвердила я.

– Тогда союз. Только боюсь, что мы обе о нем пожалеем.

– Возможно, – согласилась я. – Но сейчас – лекарство для Галена, и закончим дела на сегодня.

Нисевин перенесла внимание на Шалфея.

– Дай принцессе лекарство, Шалфей.

Он нахмурился.

– Но как, моя королева, если мне не позволено отдать его так, как я его получил?

– Хоть я и дала его тебе в более нежной близости, нужно лишь, чтобы часть твоего тела вошла внутрь ее тела.

– Никакого секса, – напомнила я.

Она изобразила мученическую гримасу.

– Поцелуй, Мередит. Один поцелуй – и можешь не получать от него удовольствия, если тебе так хочется.

Мне пришлось подвинуться, чтобы Дойл и Шалфей смогли поменяться местами. Крылья полностью занимали пространство между комодом и кроватью. Когда Шалфей сумел развернуться, я шагнула обратно. Крылья над его плечами смотрелись верхушкой золотого, украшенного самоцветами сердца. Волосы были всего на тон желтее, чем мягкий цвет его кожи. Он казался почти неправдоподобным в своей прелести, если бы не глаза. Эти черные глаза сверкали не гневом, а настоящим злом. Я невольно припомнила, что он – всего лишь увеличенная копия созданий, которые пировали на теле Галена.

– Никаких укусов и никакой крови, – добавила я.

Он рассмеялся, блеснув зубами – чуточку слишком острыми для моего душевного комфорта.

– Глупая торговля для принцессы сидхе.

– Я не хочу, чтобы оставалось место для недоразумений, Шалфей. Я хочу, чтобы все было предельно ясно.

Нисевин из зеркала заверила:

– Он не причинит тебе вреда, принцесса.

Шалфей взглянул на нее через плечо.

– Немножко крови – отличная приправа к поцелую.

– Для нас, может быть, но ты должен поступить именно так, как предписывает принцесса. Если она не хочет крови, пусть так и будет.

– С чего нам слушать принцессу сидхе?

– Ты слушаешь не принцессу, Шалфей, ты слушаешь меня. – Под ее взглядом злоба в его глазах заметно потускнела.

Плечи его слегка ссутулились, крылья обвисли, задев комод.

– Будет так, как мне велит моя королева. – Голос был недовольным.

– Я обещаю, что он не причинит тебе вреда этим поцелуем, – сказала Нисевин.

Я кивнула:

– Я верю обещанию королевы.

Шалфей пристально на меня посмотрел.

– Но не моему.

– Мое слово – это твое слово, – угрожающе прошипела Нисевин.

Выражение лица Шалфея было таким злобным, что увидь его Нисевин – вряд ли бы она обрадовалась. Но Шалфей стоял к ней спиной, и всего на миг в его глазах мелькнуло что-то близкое к скорби, что-то, я бы сказала, почти человеческое. Выражение это тут же исчезло, но единственный короткий миг дал мне немало пищи для размышлений. Может быть, маленький двор Нисевин был немногим счастливее, чем двор Андаис.

Я взяла лицо Шалфея в ладони – не из романтических побуждений, а просто ради контроля. Его кожа была неправдоподобно тонкой, младенчески мягкой. Я никогда прежде не прикасалась так к эльфам-крошкам – по той простой причине, что для таких касаний у них маловато поверхности. Я наклонилась к нему, а он так и остался стоять, свесив руки вдоль тела. Он ждал, чтобы я закончила дело.

Я повернула голову чуть набок и замешкалась, почти касаясь губами его губ. Они были краснее, чем должны бы. Я подумала, будут ли они необычными на ощупь, как и его кожа, а потом наши губы соприкоснулись, и я получила ответ. Это были просто губы, но мягкие и гладкие как шелк, как атлас, роскошные, как сочный плод.

Ощущение было интересным, но магии в нем не было. Я отвела голову назад, по-прежнему сжимая его лицо в ладонях. Я посмотрела в зеркало на Нисевин.

– Чар не было, никакого лекарства.

– Его тело проникло в твое? – спросила она.

– Ты имеешь в виду язык?

– Да, раз уж ты решительно отказываешься от всего другого.

– Нет, – ответила я.

– Поцелуй ее, Шалфей, поцелуй ее как следует, пора уже заканчивать со всем этим!

Он тяжело вздохнул, я ощутила руками движение его тела.

– Как велит моя королева.

Он скользнул руками по моему телу, притягивая меня к себе. Я оказалась слишком близко, чтобы по-прежнему держать его лицо в ладонях, но, заведя руки ему за спину, я наткнулась на крылья и не могла сообразить, что же делать с руками дальше.

– Ниже, туда, где крылья прикрепляются к спине, – сказал он, будто поняв, в чем дело. Может, он сталкивался с такой проблемой, встречаясь с бескрылыми.

Я опустила руки вдоль его спины к основаниям крыльев. Спина на ощупь казалась совершенно обычной, если не считать исключительной нежности кожи. Разве крылья не требовали дополнительной мускулатуры?

Он гладил мне спину, наклоняясь все ближе и ближе. Мы поцеловались, и на этот раз поцелуй был взаимным, нежным вначале, но потом его руки сжали мое тело, и он вонзился в мой рот. Казалось, что его язык, его губы превратились в чистый жар. Жар наполнил мой рот, рванулся по горлу, рекой потек по всему телу до самых кончиков пальцев, пока я не переполнилась им, так что кожа едва не загорелась.

В чувство меня привел голос Нисевин:

– Вот тебе твое лекарство, принцесса. Дай его зеленому рыцарю, пока оно еще горячо.

Мы с Шалфеем с трудом разорвали объятия – тела будто сопротивлялись. Руки еще скользили по рукам, когда я повернулась в поисках Галена. Гален шагнул к нам.

Я потянулась к нему, провела жаркими ладонями по его плечам, и даже сквозь рубашку я чувствовала его кожу, чувствовала, как течет по нему тепло. Он дышал быстро и тяжело еще до того, как наклонился для поцелуя.

Наши губы встретились, и жар обрадовался Галену, словно только его и ждал. Рты запечатали друг друга, чтобы ни капельки тепла не пролилось. Губы, языки, даже зубы словно пили друг друга. Жар наполнял мой рот, как жидкость. Я чувствовала его теплую сладкую густоту, похожую на теплый мед, теплый сироп, лившийся из меня в Галена. Он пил жар из моего рта, пил струящуюся магию.

Он вытянул из меня этот жар, вынул магию своими губами, руками, всем телом. Магический жар подпитывался жаром иного рода, и, тихо всхлипнув, я попыталась запрыгнуть на него, обхватив ногами его талию. Он вскрикнул, когда я коснулась его паха, и не от удовольствия.

Он быстро поставил меня на пол, едва ли не оттолкнув прочь. Задыхаясь, прошептал:

– Я не исцелен.

– Ты исцелишься два дня спустя, к закату или даже раньше, – сказала Нисевин.

Я все еще нетвердо стояла на ногах, дыхание никак не удавалось выровнять. От грохота пульса в ушах я почти оглохла, так что положилась на здравомыслие Дойла.

– Дай нам слово, королева Нисевин, что Гален исцелится спустя два дня от нынешнего.

– Даю, – сказала она.

Дойл кивнул:

– Мы благодарим тебя.

– Не благодари, Мрак, не благодари.

С этими словами она исчезла, и зеркало снова стало только зеркалом.

Гален тяжело опустился на край постели. Он все еще пытался привести дыхание в норму, и все же он мне улыбнулся.

– Через два дня.

Я хотела коснуться его лица, но руки тряслись так сильно, что я промахнулась. Он схватил мою ладонь и приложил ее к своей щеке.

– Два дня, – выдохнула я.

Он кивнул, улыбаясь, прижимая к щеке мою ладонь. Но я улыбнуться в ответ не смогла: я видела лицо Холода. Надменное, злое, ревнивое. Он, видимо, заметил мой взгляд и отвернулся. Холод прятал лицо, потому что вряд ли мог контролировать его выражение. Он ревновал к Галену.

Мало приятного.

Нынешняя ночь принадлежала Холоду, и похоже, он решил заставить меня забыть всех остальных. Я ласкала его живот, когда из пустого зеркала, будто в дурном сне, раздался голос Андаис:

– Никто не смог бы запретить мне видеть то, что я хочу, кроме моего собственного Мрака. У вас есть минута, а потом я расчищу себе обзор.

Мы застыли на месте, потом разом вскочили на ноги, запутались в простынях и чуть не шлепнулись. Холод сказал:

– Моя королева, Дойла здесь нет. Мы приведем его тут же, если ты согласишься чуть подождать.

Она произвела низкий звук, что-то вроде рычания.

– Мое терпение сегодня почти кончилось, мой Убийственный Холод. Я дам вам две минуты, чтобы найти Дойла и очистить зеркало, а не успеете – я сделаю это за вас.

– Мы поспешим, моя королева.

Я уже была на пороге.

– Дойл, королева в зеркале, быстрее! Она хочет видеть тебя.

Мой голос, наверное, передал все, что я чувствовала, потому что Дойл скатился с дивана – без рубашки, в одних джинсах. Он влетел в комнату, вытягивая руку вперед, как раз когда Холод умолял всего об одной лишней минутке.

Я забралась на постель – это был простейший способ освободить мужчинам место перед зеркалом. Дойл дотронулся до зеркала, стекло ярко вспыхнуло и тут же прояснилось. В зеркале возникла картина. Я не много могла из нее увидеть за широкими спинами двоих мужчин, а то, что я разглядела, тут же заставило порадоваться, что всего зрелища я лишена.

Там было мерцание факелов, темные каменные стены и тонкий, безнадежный вой – будто тот, кто издавал эти звуки, уже разучился кричать и все слова забыл, забыл вообще все, и остался только этот отчаянный полустон-полувой. Когда я была маленькой, я всегда думала, что привидения должны выть так же, как узники Зала Смертности. Как ни странно, привидения таких звуков не издают. По крайней мере те, которые мне встречались.

– Как ты посмел закрыть мне дорогу, Дойл, как ты посмел?!

– Это я просила Дойла перекрыть обзор из зеркала, – подала я голос из-за мужских спин.

– Я слышу нашу маленькую принцессу, но не вижу ее. Если уж ссориться, то лицом к лицу. – Гнев переливался в ее голосе, как перехлестывает кипящая жидкость через края переполненной чаши.

Мужчины расступились, и я предстала перед королевой как была – на коленях в постели, в ворохе простыней и подушек. Андаис тоже возникла в поле моего зрения. Она стояла посреди Зала Смертности, как я и догадывалась. Зеркало в комнате пыток было установлено так, что ни одно из приспособлений в обзор не попадало, но Андаис как следует постаралась, чтобы ужас наводил сам ее облик.

Она была покрыта кровью, будто кто-то окатил ее этой жидкостью из ведра. К лицу присохли кусочки плоти, и волосы сбоку запеклись от крови и чего-то более плотного. Я таращилась на нее почти целую минуту, пока поняла, что на ней ничего, кроме крови, и не было. Она была настолько покрыта кровью и ошметками мяса, что поначалу было и не разглядеть, что она голая.

Дойл заполнил паузу, пока я медленно вдыхала через нос и выдыхала через рот.

– Было слишком много вызовов, моя королева. Принцесса устала от застававших нас врасплох визитеров.

– Кто еще вызывал тебя, племянница?

Я с трудом сглотнула, выдохнула воздух, который бессознательно задерживала, и заговорила совершенно чистым голосом, без всякой дрожи. Молодец я.

– Большей частью секретари Тараниса.

– Этому-то чего надо?.. – Она почти выплюнула словечко "этому".

– Меня приглашали на бал в честь Йоля, но получили отказ. – Вторую часть фразы я произнесла очень поспешно. Я не хотела, чтобы она решила, будто я пренебрегаю ее двором.

– Как это высокомерно и как похоже на Тараниса!

– Если я осмелюсь заметить, – осторожно сказал Дойл, – моя королева не в лучшем расположении духа, хотя только что от души развлеклась. Что же ее так расстроило?

Дойл был прав. Я видела, как Андаис возвращалась из комнаты пыток, напевая. Покрытая запекшейся кровью – и напевая. Она сейчас отлично провела время – на ее вкус, – и все же она была не в духе.

– Я взяла всех, кого считала способным выпустить Безымянное или призвать Старейших. Я допросила их самым тщательным образом. Если б кто-то из них это сделал, они бы уже сознались. – Голос ее звучал теперь устало, гнев начал уходить прочь.

– Не сомневаюсь, моя королева, что допросить их более умело не мог бы никто, – сказал Дойл.

Она смерила его тяжелым взглядом:

– Ты надо мной смеешься?

Дойл склонился так низко, как позволяло пространство.

– Никогда, моя королева!

Она провела рукой по лбу, размазав кровь по белой коже.

– Ни один сидхе нашего двора этого не делал, мой Мрак.

– Так кто же тогда? – спросил Дойл, не выпрямляясь.

– Мы – не единственные сидхе в этом мире, Дойл.

– Королева говорит о дворе Тараниса? – спросил Холод.

Ее взгляд метнулся к Холоду, глаза неприязненно сузились.

– Именно так.

Холод склонился, точно как Дойл:

– Я не хотел проявить неуважение, ваше величество.

Дойл спросил из своей неловкой позы:

– Королева сообщила королю об опасности?

– Он отказывается поверить, что кто-то из его прекрасного сияющего двора способен сотворить такое. Он говорит, что никто из его людей не знает, как вызвать старых богов, и что никто не прикоснулся бы к Безымянному, поскольку им нечего с ним делать. Безымянное – это забота неблагих, а старые боги – это привидения, а значит, опять-таки наша проблема.

– А что же тогда забота Благого Двора? – спросила я. Мне до жути не хотелось снова привлекать к себе ее внимание, но мне хотелось знать. Если ни то, ни другое не касается благих, то что же их касается?

– Отличный вопрос, племянница. В последнее время Таранис, похоже, не желает марать руки ничем, хоть сколько-нибудь значимым. Не знаю, что с ним произошло, но он, кажется, все глубже и глубже погружается в свой маленький мирок, созданный из иллюзий и его собственной магии. – Она задумчиво скрестила на груди окровавленные руки. – Это должен быть кто-то из его двора. Кто-то из них.

– Как нам заставить его это признать? – спросила я.

– Не знаю. Хотела бы я знать... – Она махнула рукой. – Ох, ради Богов, да сядьте вы оба. На кровать. Устраивайтесь поудобней.

Холод и Дойл выпрямились и сели по обе стороны от меня. Холод был по-прежнему обнажен, но его восхитительное тело не было уже возбужденным, как перед появлением королевы. Он сложил руки на коленях, прикрываясь от взгляда. Дойл сидел с другой стороны от меня, совершенно неподвижный, как зверек, старающийся не привлечь внимания хищника. Я нечасто думала о Дойле как о добыче – он так бесспорно был хищником! – но сегодня в нашей компании был лишь один хищник, и он глядел на нас из зеркала.

– Убери руки, Холод. Дай мне увидеть тебя всего.

Холод колебался всего секунду, а потом отвел руки. Он сидел, уставясь в пол, он уже не мог чувствовать себя комфортно в своей наготе.

– Ты по-настоящему красив, Холод. Я и забыла. – Она нахмурилась. – Кажется, я слишком многое забыла в последнее время. – Она сказала это почти с грустью, но голос тут же снова стал резким, похожим на ее нормальный тон. Этот тон заставил нас всех напрячься чуть не до дрожи: это была дрожь предвкушения, и предвкушали мы вовсе не удовольствие.

– Я недовольна собой сегодня. Все это были люди, которых я уважала, или любила, или ценила, – и теперь они никогда не будут на моей стороне. Они будут меня бояться, но меня боялись и раньше, а страх – не то же, что уважение. Я это поняла в конце концов. Дайте мне хоть одно приятное воспоминание об этой ночи. Я хочу видеть вас троих вместе. Я хочу видеть, как свет вашей кожи расцвечивает ночь фейерверками.

Мы оторопели поначалу, потом Дойл сказал:

– Моя ночь с принцессой была вчера. Холод дал понять, что сегодняшнюю ночь он ни с кем делить не хочет.

– Захочет, если я так велю, – сказала Андаис. Спорить с ней, нагой и покрытой кровью, будто какая-то жуткая древняя алтарная статуя, было трудно, но мы попытались.

– Я просил бы ваше величество не делать этого, – проговорил Холод. Он больше не выглядел надменным. Он казался почти испуганным.

– Ты просил бы? Просил бы меня?! И что мне с твоей просьбы?

– Ничего, – сказал он, опустив голову так, что сияющая завеса волос скрыла его лицо. – Абсолютно ничего.

В его голосе звучали горечь и печаль.

– Тетя Андаис, – сказала я, тщательно контролируя тон, очень осторожно, как говорила бы с психом с примотанной к боку бомбой. – Мы не сделали ничего, что могло бы тебя огорчить. Мы делаем все, что можем, чтобы послужить тебе. За что ты хочешь нас наказать?

– Вы собирались сейчас заняться сексом?

– Да, но...

– Ты собиралась спать с Холодом?

– Да.

– Ты спала с Дойлом прошлой ночью?

– Да, но...

– Ну так что за проблема переспать с ними обоими прямо сейчас? – Ее голос снова поднялся, теряя последние крохи спокойствия.

Я еще больше снизила тон.

– Я еще ни разу не была с ними обоими вместе, ваше величество, а тройник надо хорошо продумать, или все испортишь. Мне кажется, Дойл и Холод оба слишком доминантны, чтобы спокойно меня делить.

Она кивнула.

– Верно.

Кажется, мы все трое одновременно перевели дух.

– Тогда замени кого-нибудь из них. Подари мне зрелище, моя племянница, дай мне этой ночью что-нибудь для души.

Я исчерпала всю свою изобретательность, пытаясь ее отговорить, она даже согласилась со мной – и нам это не помогло! Я переводила взгляд с одного мужчины на другого.

– В таком случае я готова выслушать предложения.

Я надеялась, что Андаис решит, будто я предлагаю им назвать кандидатуры. Но я надеялась также, что мужчины поймут, что я все еще ищу способ увильнуть.

– Никка менее доминантен, – медленно проговорил Холод.

Он что, не понял, чего я жду?

– Или Китто, – сказал Дойл.

– Китто получил свое сегодня, а Никка должен ждать еще две ночи. Наверное, все скорее предпочтут передвинуть очередь Никки, чем отдадут Китто два сеанса подряд.

– Предпочтут? – поразилась королева. – Ты что, спрашиваешь их согласия? Ты разве не сама выбираешь кого-нибудь из них, Мередит?

– Ну, не совсем. Мы составили расписание и обычно его придерживаемся.

– Расписание? Расписание?! – Уголки ее губ поползли вверх, потом на ее лице засияла широченная ухмылка. – И в каком порядке ты их там расставила?

– По алфавиту, – сказала я, пытаясь не выдавать своего удивления.

– У нее алфавитный список! – Она захихикала, а потом расхохоталась в голос, настоящим, искренним утробным смехом. Она сложилась чуть не пополам, схватившись за бока, она хохотала до слез, и слезы полились из ее глаз, промывая дорожки в крови.

Животный смех обычно заразителен; как ни странно, этот таким не был. Точнее, для нас не был. Я расслышала, как присоединились к Андаис ее подручные. Наверное, Иезекииль и его ассистенты решили, что это страшно смешно. У палачей особое чувство юмора.

Смех поутих, и Андаис выпрямилась, вытирая глаза. Наверное, мы все задержали дыхание, ожидая, что она скажет. Она перевела дух и все еще смеющимся голосом заявила:

– Только вы сегодня сумели меня порадовать, и за это я дам вам поблажку. Хоть я так и не поняла, что дурного сделать передо мной то, чем вы займетесь, как только я вас покину. Какая вам разница?

Мы мудро придержали свои мнения при себе. Подозреваю, мы все догадывались, что если она до сих пор не понимает разницы, то никому и не удастся ей объяснить.

Королева исчезла, оставив нас троих перед зеркалом, снова отражавшим наши взгляды. Я была ошарашена, потрясена едва не разразившейся катастрофой. Лицо Дойла почти ничего не выражало. Холод вскочил с кровати и заорал так яростно, что на крик тут же сбежались все остальные с оружием наготове.

Рис озадаченно оглядел комнату.

– Что стряслось?

Холод крутнулся к нему, обнаженный и безоружный, но тем не менее пугающий до судорог.

– Мы ей не цирковые зверушки!

Дойл встал и жестом велел всем убираться. Рис посмотрел на меня, я кивнула. Они вышли, аккуратно прикрыв дверь за собой.

Дойл тихонько заговорил с Холодом. Большей частью это были обычные уговоры, но кое-что он повторял особенно настойчиво. "Мы здесь в безопасности, Холод, – слышала я снова и снова. – Здесь она ничего не сможет нам сделать".

Холод поднял голову и вцепился в плечи Дойла. Хватка его бледных пальцев оставила следы на темной коже Дойла.

– Ты что, еще не понял, Дойл? Если ни один из нас не станет отцом ребенка Мерри, мы все снова будем игрушками Андаис, надоевшими игрушками! Я этого больше не вынесу, Дойл. – Он встряхнул Дойла за плечи. – Я не вернусь к старому, Дойл, я не смогу! – Он снова и снова тряс Дойла. Я все ждала, когда Дойл разорвет хватку и оттолкнет Холода, но он этого не сделал. Он только сжал руками плечи Холода – и все.

Сквозь серебро волос Холода я уловила блеск слез. Холод медленно опустился на колени, его ладони скользили по рукам Дойла, но так и не оторвались от них. Он прижался лбом к Дойлу, обнимая его.

– Я не могу, Дойл, не могу... Лучше умереть. Я истаю, но не вернусь.

С последней отчаянной фразой он зарыдал – глухими, настоящими рыданиями, исходившими из самой глубины его души. Рыдания будто разрывали его.

Дойл молча ждал, пока он выплачется, а когда он затих, мы с Дойлом отвели его в постель. Мы уложили его между собой; Дойл обнимал его со спины, а я спереди. И ничего сексуального в этом не было. Мы не размыкали объятий, пока он не заснул, устав от рыданий. Мы с Дойлом посмотрели друг другу в глаза над скорчившимся Холодом. Выражение глаз, лица Дойла ужасало больше, чем вид Андаис в запекшейся крови.

Этой ночью на моих глазах родилась пугающая уверенность... А может, она родилась раньше, а я только сейчас поняла. Дойл тоже не вернется назад. Я читала это в его глазах.

Мы обнимали Холода. В конце концов мы тоже заснули.

Где-то посреди ночи Дойл поднялся и ушел. Я проснулась от его движения, но Холод не пошевелился. Дойл нежно поцеловал меня в лоб и провел рукой по мерцающим волосам Холода.

Он шепнул на грани слышимости:

– Обещаю.

Я приподнялась, чтобы спросить:

– Что обещаешь?

Но он только улыбнулся, качнул головой и вышел, тихонько притворив дверь.

Я прильнула к Холоду, но сон оставил меня. Слишком много было неприятных мыслей, чтобы заснуть. Окно посерело от близящегося рассвета, когда я все же забылась беспокойным сном.

Мне приснилось, что я стою рядом с Андаис в Зале Смертности. Все мои стражи были прикованы к орудиям пыток, еще невредимые, нетронутые – только они сияли чистотой в этом черном месте. Андаис снова и снова предлагала мне пытать их. Я отказывалась и не давала ей к ним притронуться. Она угрожала мне и им, а я все отказывалась, и из-за моего отказа она почему-то не могла к ним прикоснуться. Я удерживала ее, пока тихий стон Холода не разбудил меня. Он метался во сне. Я разбудила его осторожно, как только могла, погладив по руке. Он проснулся со сдавленным криком и диким выражением в глазах.

Другие стражи сбежались на крик. Я успокоительно им махнула и прижала к себе Холода.

– Все хорошо, Холод, все хорошо. Это просто сон.

Он задохнулся от возмущения и с яростью заговорил, зарывшись в меня лицом, сжимая меня крепко, до боли.

– Это не сон. Это было. Я это помню. Я это всегда буду помнить.

Дойл уходил последним, медленно закрывая дверь. Я поймала взгляд темных глаз и поняла, что он пообещал.

– Я не отдам тебя ей, Холод, – сказала я.

– Ты не сможешь.

– Обещаю, я не отдам тебя, никого из вас не отдам.

Он поднял руку, закрыв мне рот ладонью.

– Не обещай, Мерри, не надо. Не клянись в том, что невозможно исполнить. Никто больше этого не слышал, а я забуду. Ты этого не говорила.

Дойл едва заметной тенью маячил за почти закрывшейся дверью.

– Но я сказала это, Холод, и сказала серьезно. Я скорее превращу Летнюю страну в пепелище, чем дам ей снова завладеть вами.

Как только эти слова вылетели из моих губ, послышался легкий звук... точнее, не звук, а словно сам воздух на миг задержал дыхание. Словно сама реальность застыла на миг – и снова пришла в движение, но уже чуточку другая.

Холод сполз с постели, не глядя на меня.

– Ты обрекаешь себя на смерть, Мерри.

Он ушел в ванную, не обернувшись. Минуту спустя я услышала шум душа.

Дойл приоткрыл дверь и отсалютовал пистолетом, словно мечом, – коснулся им лба, потом протянул вперед и опустил. Я кивнула, принимая жест. Он послал мне воздушный поцелуй и закрыл дверь.

Я не совсем поняла, что сейчас произошло, но я знала, что это значит. Я поклялась защищать своих мужчин от Андаис – и ощутила, как покачнулся мир, словно содрогнулась сама судьба. Что-то изменилось в хорошо налаженном беге вселенной. Изменилось потому, что я поклялась защищать мужчин. Одна-единственная фраза изменила ход вещей. Я заставила судьбу моргнуть, но я не узнаю, к лучшему это изменение или к худшему, пока не станет поздно, слишком поздно.

Мы обсуждали ритуал плодородия для Мэви Рид, когда зеркало снова ожило. На этот раз оно зазвенело колоколом – громкий и чистый призывный звук, чуть ли не трубный зов.

Дойл поднялся со словами: "Кто-то новый". Несколько минут спустя он вернулся, и вид у него было странноватый.

– Кто там? – спросил Рис.

– Мать Мередит, – озадаченно произнес Дойл.

– Моя мать? – Я встала, уронив на пол заметки, которые делала по ходу обсуждения. Я наклонилась подобрать их, но Гален перехватил мою руку.

– Пойти с тобой?

Наверное, из всех мужчин только он знал, как я на самом деле отношусь к своей матери. Я начала уже говорить "Нет", но передумала.

– Да, очень бы хорошо.

Он предложил мне руку, и я взяла его под руку по всем правилам этикета.

– Еще кто-нибудь нужен? – спросил Дойл.

Я оглядела присутствующих и попыталась решить, хочу ли я поразить свою мать или же оскорбить ее. С мужчинами, собравшимися в моей гостиной, я могла сделать и то, и другое или даже то и другое одновременно.

В спальне было маловато места, так что я остановилась на Галене и Дойле. На самом деле защита от собственной матери мне не была нужна. По крайней мере та защита, которую могли мне обеспечить телохранители.

Дойл пошел вперед – объявить о скором прибытии принцессы. Мы с Галеном выждали немного за дверью, а потом вошли внутрь. Гален довел меня до зеркала и сел на застеленную винно-красным покрывалом постель, чтобы не отсвечивать.

Дойл остался стоять, хотя и перешел к дальней стороне зеркала. Его абсолютно не волновало, отсвечивает он или нет.

Я встала перед зеркалом.

Я знала, что волосы у матери спадают густыми, идеальными локонами ниже пояса, но догадаться об этом сейчас было бы трудно: они были собраны в искусную прическу и волнами заколоты на макушке. Листочки кованого золота, скреплявшие эти волны, почти скрывали непритязательно-каштановый цвет волос. Нельзя сказать, что такой цвет волос не встречается у чистокровных сидхе – нет, встречается. Но она прятала свои волосы, потому что они в точности походили на волосы ее матери, моей бабушки, – наполовину брауни, наполовину человека. Бесаба, моя мать, не выносила напоминаний о своем происхождении.

Глаза ее были просто карими, красивого глубокого шоколадного цвета, окруженные длиннющими ресницами. Кожа выглядела прелестно, она часами ухаживала за своей кожей – молочные ванны, кремы, лосьоны... Но что бы она ни делала, ее кожа никогда не станет ни лунной – чисто-белой, ни нежно-золотистой – солнечной. Ей никогда не обладать настоящей кожей сидхе. Вот ее старшей сестре-близнецу, Элунед, сияющая кожа досталась. А кожа моей матери – больше, чем цвет волос или глаз, – выдавала ее смешанную кровь.

Ее кремовое платье казалось негнущимся от обилия золотой и медной вышивки. Квадратный вырез обнажал очень много, но причина, по которой дамы-сидхе так любят подчеркивающие грудь портновские ухищрения, – в том, что подчеркивать им особенно нечего.

Макияж был выше всех похвал, и вообще она была прекрасна – как всегда. Она ни разу за всю жизнь не упустила возможности напомнить мне, что она – прекрасная принцесса Благого Двора, а я – нет. Я слишком малорослая, со слишком – по-человечески! – выраженными формами, а волосы у меня – о светлая Богиня! – волосы кроваво-красные, что свойственно исключительно неблагим.

Я смотрела на нее, на ее красоту, и до меня постепенно доходило, что она вполне могла сойти за человека. Люди тоже бывают высокими и худощавыми, а это – единственное, что она могла привести в доказательство большей своей близости к сидхе, чем у меня.

Она была совершенно не в меру разнаряжена для разговора с собственной дочерью. Тщательность, с которой она обставила свое появление, заставила меня призадуматься, уж не знает ли она, насколько я ее не люблю. А потом я вдруг припомнила, что она почти всегда так наряжена, так продуманно выстроена.

На мне были шорты и топ, оставлявший открытым живот. Шорты – черные, топ – ярко-красный, и в окружении ярких цветов моя кожа блистала белизной. Волосы, отросшие до плеч, уже начали слегка виться: намек на локоны, которые у меня будут, когда я отращу их до нужной длины; не роскошные кудри моей матери и бабушки, но все же естественные локоны. Волосы были всего на два тона темнее, чем алый цвет топа.

Никаких украшений на мне не было, но мое тело само по себе было драгоценностью. Кожа сияла, как полированная слоновая кость, волосы мерцали рубинами, и еще глаза – глаза у меня трехцветные! Я смотрела на свою красивую, но так по-человечески выглядящую мать и переживала миг откровения. Она начала вздыхать о моей злополучной внешности, только когда я подросла. То есть по поводу волос она прохаживалась всегда и никогда не была ласкова со мной, но самое худшее началось, когда мне стукнуло десять или одиннадцать. Она почувствовала угрозу. До этого момента я не осознавала – до этого самого момента, когда она сидела во всей красе Благого Двора, а я стояла в уличных тряпках, – что я красивее своей матери.

Я вытаращилась на нее и так и застыла на какое-то время, потому что мне пришлось буквально переписать заново большой кусок моего детства за промежуток между двумя ударами сердца.

Я не могла припомнить, когда я в последний раз видела свою мать. Может, и она не могла припомнить, потому что она тоже уставилась на меня, очевидно, удивленная, даже потрясенная. Наверное, за время разлуки она как-то сумела себя убедить, что я выгляжу совсем не так блестяще. Но она быстро пришла в себя – в конце концов, она настоящая придворная. Она могла встретить любую причуду своего короля не моргнув глазом.

– Как приятно видеть тебя, дочь.

– Приветствую принцессу Бесабу, Невесту Умиротворения. – Я намеренно не упомянула наши родственные узы. Единственной матерью мне всегда была Ба, моя бабушка, ее мать. Ей я всегда была рада, а женщина, сидящая напротив в задрапированном шелком кресле, мне чужая и всегда чужой останется.

Она поразилась и не смогла совладать с выражением лица, но со словами она справилась лучше:

– Приветствия от Благого Двора принцессе Мередит Ник-Эссус.

Я невольно улыбнулась. Она, в свою очередь, оскорбила меня. Ник-Эссус – означает "дочь Эссуса". Большинство сидхе теряют имя по отцу в период полового созревания или хотя бы годам к двадцати, когда проявляются их магические способности. Поскольку мои силы не выявились вовремя, я оставалась Ник-Эссус на четвертом десятке. Но оба двора были извещены, что мои силы наконец проявились. Все знали, что у меня новый титул. Она опустила его нарочно.

Ладно. Если честно, я начала первой.

– Я всегда буду дочерью моего отца, но я уже не Ник-Эссус. – Я изобразила задумчивость. – Разве мой дядя-король не известил тебя, что моя рука власти уже проявилась?

– Конечно, известил!

Она и оправдывалась, и в то же время не могла скрыть досаду.

– Ох, прошу прощения. Поскольку ты не назвала мой новый титул, я подумала, что тебя не поставили в известность.

На миг на этом прелестном, ухоженном лице мелькнула злость, но тут же сменилась улыбкой – такой же искренней, как ее любовь ко мне.

– Я знаю, что теперь ты Принцесса Плоти. Поздравляю.

– Благодарю тебя, матушка.

Она поерзала в узком кресле, словно я опять ее удивила.

– Ох, дочь моя, мы должны разговаривать почаще.

– Безусловно, – согласилась я, сохраняя любезное и непроницаемое выражение.

– Я слышала, что тебя пригласили на нынешний бал в честь Йоля.

– Да.

– Я буду рада встретиться с тобой и возобновить нашу близость.

– Неужели тебе неизвестно, что мне пришлось отклонить приглашение? Я удивлена.

– Я слышала и не смогла этому поверить. – Ее руки изящно покоились на подлокотниках кресла, но корпус чуть наклонился вперед, нарушив совершенство позы. – Другие бы много отдали за честь быть приглашенными.

– Да, но ты же знаешь, что я теперь – наследница Неблагого трона, матушка?

Она села прямее и качнула головой. Я подумала: а сколько весят эти золотые листики в ее прическе?

– Ты – сонаследница, не истинная наследница. Наследник трона, как и прежде, – твой кузен.

Я вздохнула и отбросила любезность, перейдя на нейтральный тон.

– Ты снова меня удивляешь, матушка. Обычно ты лучше информирована.

– Не понимаю, о чем ты говоришь, – сказала она.

– Королева Андаис уравняла в правах меня и принца Кела. Нужно лишь дождаться, у кого из нас первого появится ребенок. Если я пошла в тебя, матушка, то наверняка – у меня.

– Король настаивает на твоем появлении на балу.

– Слушаешь ли ты меня, матушка? Я – наследница Неблагого трона. Если я отправлюсь домой на празднование Йоля, то, конечно же, к Неблагому Двору.

Она всплеснула руками, но быстро вспомнила о позе и аккуратно пристроила их на подлокотниках кресла.

– Ты можешь снова обрести милость короля, если приедешь на бал, Мередит. Ты будешь принята при дворе.

– Я уже принята при дворе. И, к слову, как я смогу снова обрести милость короля, если я никогда ею не пользовалась, насколько я помню?

Она опять отмахнулась от моих слов и на этот раз даже забыла вернуть руки на подлокотники. Она нервничала больше, чем казалось, раз забылась настолько, чтобы начать жестикулировать. Она этого терпеть не могла, считая, что это вульгарно.

– Ты сможешь вернуться к Благому Двору, Мередит. Подумай только, наконец-то стать настоящей принцессой Благого Двора!

– Я – наследница трона, матушка. Зачем мне возвращаться ко двору, где я всего лишь пятая от трона, если другим двором я могу править?

Она отмела возражение:

– Нельзя сравнивать возможность принадлежать к Благому Двору с каким бы то ни было положением при Неблагом, Мередит.

Я посмотрела на нее, такую холеную красавицу, такую невыносимую гордячку.

– Ты хочешь сказать, что лучше быть последней при Благом Дворе, чем править Неблагим?

– А ты намекаешь, что лучше править в аду, чем попасть на небеса? – спросила она, почти смеясь.

– Я провела достаточно времени при обоих дворах, матушка. Между ними не такая большая разница.

– Как ты можешь так говорить, Мередит? Я была при темном дворе и знаю, как он ужасен!

– А я была при сияющем дворе и знаю, что моя кровь одинаково красная, что на бело-золотом мраморе, что на черном.

Она нахмурилась и, кажется, смутилась.

– Не понимаю, о чем ты.

– Если бы бабушка не заступилась за меня, ты действительно позволила бы Таранису забить меня до смерти? Забить до смерти свою дочь у себя на глазах?

– Как жестоко с твоей стороны говорить такое, Мередит!

– Ответь мне, матушка.

– Ты задала королю очень невежливый вопрос, это был не мудрый поступок.

Я получила ответ – ответ, который всегда знала. Я оставила тему.

– Почему для тебя так важно, чтобы я посетила бал?

– Этого желает король, – сказала она. Как и я, она с радостью ушла от прежних, слишком болезненных вопросов.

– Я не оскорблю королеву Андаис и весь мой народ пренебрежением к их празднику. Если я вернусь домой, то на бал Неблагого Двора. Тебе самой, я думаю, ясно, что только так и должно быть.

– Мне ясно только, что ты ничуть не изменилась. Ты по-прежнему упряма и непослушна.

– Ты также не изменилась, матушка. Что посулил тебе король, если ты уговоришь меня появиться на балу?

– Не знаю, о чем ты говоришь.

– Знаешь, матушка. Тебе недостаточно называться принцессой, ты хочешь того, что полагается к этому титулу, власти. Так что пообещал тебе король?

– Это останется между ним и мной, если ты не приедешь. Приезжай на бал, и я тебе скажу.

Я покачала головой.

– Жалкая наживка, матушка.

– Это еще что за разговоры? – Она разозлилась не на шутку и не пыталась это скрыть, что, с учетом ее социального статуса, было верхом оскорбления. Я не стоила того, чтобы скрывать от меня свой гнев. Наверное, я была одной из очень немногих сидхе, кого она рискнула бы так оскорбить. Вокруг собственной сестры она ходила на цыпочках.

– Это значит, дорогая матушка, что я не буду присутствовать на балу в честь Йоля при Благом Дворе. – Я подала знак Дойлу, и он отключил связь, прервав мою мать на полуслове.

Зеркало тут же загремело уже знакомым трубным зовом, но для нее нас не было дома.

Ее светлость герцогиня Розмерта позвонила на следующее утро, в такую рань, что мы все еще спали. Меня разбудил звон маленьких колокольчиков в утренней полутьме. Запах роз – визитная карточка Розмерты – был почти невыносим. Очевидно, она давно уже пыталась нас разбудить.

Я попыталась сесть, но не смогла, оплетенная волосами Никки и руками Риса. Рис открыл свой единственный глаз и сонно заморгал.

– Который час?

– Рано еще, – сказала я.

– Насколько рано?

– Если уберешь руку, я посмотрю на часы.

– О, прости, – пробормотал он куда-то в пурпурные простыни и убрал руку.

Я села и взглянула на часы.

– Восемь.

– Светлый Консорт, что еще стряслось?

Никка приподнялся на локте, пытаясь перебросить волосы за спину, и не смог это сделать, потому что на них сидели мы с Рисом. Мне очень нравятся длинные волосы, струящиеся по моему телу, но я уже начала припоминать, почему я никогда не отращивала свои до такой длины.

Мы с Рисом подвинулись, высвобождая волосы Никки. Никка прибрал свою шевелюру, не столько отбросив ее за спину, сколько распределив вдоль тела слегка растрепанным плащом.

Рис повернулся на спину – не для того, чтобы продемонстрировать себя во всей красе, хотя и это ему удалось, но для того, чтобы разглядеть зеркало здоровым глазом.

Никка лежал позади меня, опираясь на локоть. Я сидела между двумя мужчинами. Мне удалось повытащить достаточно простыней из-под всех, чтобы кое-как прикрыться. Нагота была обычным делом при Неблагом Дворе, но не при Благом – он сильнее поддался человеческим предрассудкам. Все приняли подобающие позы, и тут мы с Рисом одновременно сообразили, что кому-то нужно встать и коснуться зеркала.

– Черт, – буркнул он, скатился с постели, шлепнул по зеркалу и шустро метнулся обратно, как будто мы позировали для камеры с автоспуском. Пытаясь забраться под простыню, он своим весом выдернул ее у меня из рук, обнажив меня до бедер. Сам он в результате тоже оказался над простыней, а не под ней. У нас оставалась примерно секунда, чтобы выбрать – будем ли мы лихорадочно сражаться с простынями, когда зеркало оживет, или с достоинством предстанем перед нашей аудиторией голышом. Мы оба выбрали достоинство. Рис растянулся во всю длину, заложив руку за голову, – портрет отдыхающего атлета. Я откинулась назад на Никку, словно на спинку кресла. Никка изогнулся позади меня так, что его тело меня поддерживало и обрамляло. Ему каким-то чудом удалось удержать свой кусок простыни, так что его пах был прикрыт.

В зеркале появилась леди Розмерта. Она была в густо расшитых шелковых одеждах, на этот раз чуть более темного оттенка розового, ближе к фуксии. Темно-золотые косы перевивала розовая лента под цвет платья. Высокопоставленная дама вся была розово-золотая, совершенная, будто кукла. Глаза трех оттенков золота смотрели ярким и чистым взглядом, словно для нее утро началось уже давно.

Ее улыбка слегка потеряла в яркости, когда она нас разглядела. Она открыла рот и, кажется, забыла, что собиралась сказать.

Я ей помогла:

– Чем мы обязаны, леди Розмерта?

– Ах да. Да. – Она на глазах собралась, припомнив свой долг. Похоже, в нем она нашла опору. – Король Таранис желал бы пригласить принцессу на празднество в ее честь за несколько дней до Йоля. Мы крайне сожалеем о недоразумении, связанном с балом. Мы, конечно же, понимаем, что принцесса должна участвовать в праздновании при ее собственном дворе. – Она улыбнулась, вложив в улыбку точно отмеренную дозу "мы так сглупили, но все исправим". Может быть, это было даже искренне.

Меня одолевала усталость. Никка и Рис взяли в привычку делить на двоих ночи, которые им полагались со мной. Расчет, насколько я видела, был в том, что так каждый из них получал вдвое больше ночей со мной, а не в том, что кто-то из них имел виды на другого, но в результате мои ночи оказывались довольно бурными. На работе нас не ждали, так что мы не боялись проспать. А тут, здрасте вам – Розмерта, свеженькая как полевой цветок, в восемь утра! Хорошему настроению не способствует.

С чего это король так упорно хотел увидеть меня до Йоля? Это как-то связано с Мэви? Или с чем-то еще? Почему он хочет со мной встретиться? Раньше-то ему до меня дела не было.

– Леди Розмерта, – сказала я, пытаясь не выдавать усталости. – Мне придется нарушить правила вежливости, но я должна задать несколько вопросов, прежде чем решу, ответить вам согласием или же нет.

– Разумеется, принцесса, – слегка поклонилась она.

– Почему мое присутствие настолько важно для короля, что он дает пир в мою честь за несколько дней до Йоля? Весь двор месяцами бывает занят приготовлениями к балу. Слуги и все ответственные за церемонии должны на уши встать от мысли о еще одном пире всего за несколько дней перед грандиозным праздником. Почему королю так нужно увидеть меня до Йоля?

Ее улыбка не изменилась ни на йоту.

– Об этом следует спрашивать самого короля.

– Прекрасная мысль, – согласилась я. – Не окажешь ли ты мне любезность устроить наш разговор?

Это выбило ее из равновесия: на красивом лице появилась растерянность. Обычно люди осознают, что с королями не пообщаешься напрямую. Но сейчас на карту было поставлено слишком многое, чтобы проявлять тактичность.

Розмерта пришла в себя не так быстро, как можно было ожидать, но наконец она сказала:

– Я спрошу его величество, есть ли у него время на разговор. Обещать не могу – у него очень, очень плотное расписание.

– Я не прошу тебя давать обещания за Тараниса, леди Розмерта. И я не сомневаюсь, что у него очень плотное расписание; но мне действительно нужны ответы. Я не смогу согласиться на этот пир, не получив их, и думаю, самым быстрым и простым путем будет попросить ответов у самого короля.

При этих словах я улыбнулась, копируя ее собственную отработанную улыбку.

– Я передам ему твое пожелание. Возможно, он свяжется с тобой в ближайшее время... Не могу ли я дать тебе скромный совет предстать перед ним в одежде и окружении, более соответствующем твоему положению? – Она говорила это с улыбкой, но в глазах отражалось напряжение, словно она колебалась, стоит ли это говорить. А может, она прочитала на моем лице, что я думаю по поводу ее совета?

– Полагаю, я предстану перед королем в том виде, который сочту удобным, Розмерта. – Титул "леди" я опустила намеренно. Я превосхожу ее по рангу, и обращаться к ней по титулу было с моей стороны любезностью. Я вовсе не обязана была это делать.

– Я никоим образом не хотела проявить неуважение, принцесса Мередит. – Она уже не улыбалась. Ее лицо стало отчужденным и холодным в той ледяной красоте, которая столь свойственна сидхе.

Я предпочла не придавать значения ее реплике, потому что поступить иначе – значило обвинить ее во лжи. Может, она и не хотела проявить бестактность, а может, просто не смогла справиться с собой.

– Не спорю, леди Розмерта, не спорю. Я буду ждать ответа короля. Ты полагаешь, он откликнется прежде, чем мы успеем начать утро?

– Я не поняла, что разбудила вас, принцесса, нижайше прошу прощения. – Она действительно выглядела виновато. – Конечно же, я прослежу, чтобы у вас хватило времени на ваши... утренние процедуры. – Тут она слегка покраснела, и я подумала: какие же это "утренние процедуры" она имеет в виду?

До меня наконец дошло: Розмерта считала, что мы занимались сексом, а не только что проснулись. Андаис отвечала на вызовы благих in flagrante delicto[17 - Юридический термин (лат.), означающий "застать с поличным". В американском английском часто используется в значении "во время полового акта".] чаще, чем в одиночестве. Может, они и от меня ожидали такого же.

– Благодарю тебя, леди Розмерта. На редкость неловко говорить с королем, еще не успев толком проснуться.

Она улыбнулась и присела передо мной в очень вежливом реверансе, почти скрывшись за рамой зеркала. Розмерта всегда была сама респектабельность. Глубокий реверанс с ее стороны был очень ценен: значит, она понимает, что я – всего в шаге от трона. Приятно знать, что кто-то при Благом Дворе это понимает.

Она не поднималась, и я поздновато сообразила почему.

– Поднимись, леди Розмерта, я благодарю тебя.

Она выпрямилась, чуть покачнувшись – это была моя вина, я продержала ее в глубоком реверансе слишком долго. Но у меня просто из головы вылетело, что Благой Двор здорово напоминает в этом отношении двор английский: там нельзя выпрямиться из поклона, пока монарх вам этого не позволит. Я слишком давно не бывала среди благих. Мои познания в этикете слегка запылились. Неблагой Двор был гораздо менее официозен.

– Я поговорю о тебе с его величеством, принцесса Мередит. Желаю тебе удачного дня.

– И тебе хорошего дня, леди Розмерта.

Зеркало опустело. Мы все ощутимо расслабились, перевели дух.

Рис закинул за голову обе руки, положил ногу на ногу и сказал:

– Ну как? Может, парочка-другая драгоценностей придаст нам более соответствующий нашему положению вид?

Я пробежала взглядом по его телу, припомнив, как я вела языком по упругому животу, спускаясь все ниже... Мне пришлось зажмуриться и отбросить наваждение, чтобы суметь ответить:

– Нет, Рис. Первым делом – одежда. Об аксессуарах позаботимся потом.

Он ухмыльнулся:

– Не знаю, не знаю, Мерри. Разве у тебя не возникло искушения появиться перед ним в постели со всеми нами вместе? Задрапированной в тела?

Я открыла рот, чтобы сказать "нет", – и поняла, что это было бы ложью.

– Возникло. Небольшое. Но мы будем вести себя как положено, Рис.

Он ухмыльнулся еще шире.

– Ну, если ты настаиваешь...

– Ты же сам все время ахал и охал насчет Короля Света и Иллюзий! Что это с тобой?

– Он очень опасен, Мерри, но он такой надутый зануда! Он не всегда был таким, это постепенно, за столетия его жизни, он стал более... человеком в самом худшем смысле этого слова. – Ухмылка Риса вдруг исчезла.

– Ты почему загрустил? – спросила я.

– Просто подумал о том, как все могло бы сложиться иначе. Таранис в свое время любил посмеяться, да и подраться после пары бутылок был не дурак.

У меня брови полезли на лоб.

– Таранис? Устраивал веселые пьяные дебоши? Представить не могу.

– Ты его знаешь лет тридцать. Ты не застала его, когда он был в ударе. – Он сел и спустил ноги на пол. – Чур, я в душ первый.

– Тогда завтра первый – я, – сказал Никка.

– Если успеешь, – бросил Рис, направляясь к ванной.

Никка обвил мою талию руками и развернул меня к себе.

– Пусть себе идет в душ.

Тонкой рукой он провел по моим волосам. Потом откинулся на спину, потянув меня за собой. Простыня соскользнула вниз, и я увидела, что он снова тверд и готов.

Я почти засмеялась:

– Ты когда-нибудь угомонишься?

– Никогда. – Его лицо посерьезнело и немного утратило нежность. – Ты – первая женщина, с которой я могу быть близок и не бояться при этом.

– О чем ты?

– Королева умеет пугать, Мередит, и любит покорных мужчин. Я не доминантен, но ее идея секса не доставляет мне удовольствия.

Я наклонилась и очень нежно его поцеловала.

– Мы порой делаем довольно жесткие вещи.

Он вдруг крепко прижал меня к себе.

– Нет, Мередит, не так. Ты меня никогда не пугаешь. – Он сжимал меня, и я расслабилась в его объятиях, позволила себя обнимать. Едва ли не слишком крепко. Это было почти больно.

Я гладила его бока и спину, куда доставали руки, пока он не начал успокаиваться. Он перестал сжимать меня с такой устрашающей силой. Всего пару дней назад я подумывала о том, чтобы отослать Никку домой, потому что не хотела, чтобы он стал королем. Он не смог бы быть королем, и дело тут не в том, может ли он зачинать детей.

Я обнимала его, нежно гладила, пока его внезапный испуг не отступил. Как только он слегка успокоился, он снова потянулся ко мне, и я отдалась его рукам, его губам, его телу. Я понадеялась, что король Таранис не позвонит в самый интересный момент.

Занятия любовью стерли остатки боли из глаз Никки. Мне нужно было увидеть, как эти карие глаза смотрят на меня с улыбкой и только с улыбкой. Мы почти заканчивали, когда из ванной появился Рис с полотенцем в руках. Он тихо ругнулся.

– Присоединиться уже поздно?

– Поздно, – сказала я и поцеловала Никку в последний раз – на прощание. – И вообще я иду в душ. Моя очередь.

Я сползла с кровати и упорхнула в ванную, пока Никка не успел возразить. Они оба засмеялись, и я смеялась тоже, уходя. Можно ли лучше начать день?

После полудня появились Мэви и Гордон Рид. Прошло всего несколько дней, но Гордон так изменился, словно пронеслись годы. Кожа стала не землистой, а попросту серой. Он еще похудел, и вместо крупного мужчины с командирской осанкой перед нами был огромный скелет, обтянутый бумажно-тонкой серой кожей. Глаза будто стали больше, и в них навсегда поселилась боль. Рак иссушал его, съедал его изнутри.

Мэви сказала по телефону, что Гордону стало хуже, гораздо хуже, но к такому она нас не подготовила. Никакие слова не подготовят к виду умирающего человека.

Рис и Холод встречали их машину на улице, так что смогли помочь Гордону преодолеть короткий лестничный пролет до нашей квартиры. Мэви шла за ними в темных очках на пол-лица, замотав волосы шелковым шарфом. Ворот длинного мехового манто она сжимала у шеи, словно мерзла. Именно так изображают в фильмах великих кинозвезд.

Ну, если подумать, то у нее на этот образ больше прав, чем у кого угодно.

Мужчины устроили Гордона в спальне, чтобы он мог отдохнуть, пока мы будем выполнять первую часть ритуала плодородия. Мэви, похоже, собиралась в это время метаться по гостиной. Она чуть не зажгла сигарету – я едва успела запретить ей курить в моем доме.

– Пожалуйста, Мередит, мне это нужно.

– Кури на улице.

Она приподняла очки и взглянула на меня прославленными голубыми глазами. Она снова надела на себя "человеческий" гламор, стараясь выглядеть максимально не похожей на сидхе. Задержав на мне небесный взор, она распахнула пальто. Под ним ничего не было, кроме сапог.

– Я удачно одета для твоих соседей?

Я покачала головой.

– У тебя хватит гламора, чтобы твою голую задницу не заметили даже на городском перекрестке, так что запахни пальто и уберись наружу со своей сигаретой и своими нервами.

Она отпустила полы пальто, и ее тело теперь виднелось тонкой линией меж мягких переливов меха.

– Как ты можешь быть такой жестокой?

– Это не жестокость, Мэви, и ты это знаешь. Ты провела слишком много столетий при дворе, чтобы счесть меня жестокой из-за того, что я не позволяю тебе провонять мою квартиру сигаретами.

После этого она надулась. С меня хватило.

– Когда я вернусь сюда, пропитанная магией, я хочу застать Конхенн, богиню красоты и весны, а не избалованную кинозвезду. И гламора чтобы не было. Я хочу видеть эти прочерченные молниями глаза.

Она открыла рот – для протеста, как я подумала. Я остановила ее жестом.

– Не возражай, Мэви. Делай то, что нужно для работы.

Она снова надвинула очки на глаза и сказала гораздо тише:

– Ты изменилась, Мередит. Раньше ты такой жесткой не была.

– Это не жесткость, – сказал Дойл. – Это властность. Она будет королевой и осознает это.

Мэви перевела взгляд с него на меня.

– Хорошо... А зачем тебе бикини? Я думала, ты собираешься трахаться, а не загорать.

– Я понимаю, что ты злишься и беспокоишься о муже, и это дает тебе право на поблажки, но лимит этих поблажек ограничен, Мэви. Не переборщи.

Она повесила голову, в руках все еще оставались незажженная сигарета и бесполезная зажигалка.

– Я не собиралась разыгрывать чокнутую примадонну, но я отчаянно боюсь за Гордона. Ты можешь понять?

– Понимаю. Но если бы мне не приходилось сидеть здесь и собачиться с тобой, я уже начала бы готовиться к ритуалу.

Я демонстративно повернулась к ней спиной, надеясь, что она поймет намек.

– Дойл, ты распространил защиту на тот маленький сад у соседнего дома, как я просила?

– Да, принцесса.

Я глубоко вздохнула. Наступал момент, которого я боялась. Мне нужно было выбрать кого-то из мужчин на роль моего консорта во время ритуала, но кого? Я ни на что не могла решиться, когда Гален произнес голосом чистым, но слегка неуверенным:

– Я снова цел, Мередит.

Все, кроме Мэви, повернулись к нему. Под этим осмотром ему вроде бы стало неловко, но на его лице была довольная улыбка, а в глазах выражение, которого я не видела уже давно.

– Не хотелось бы сбивать настрой, – сказал Рис, – но откуда нам знать, что он и правда вылечился? У Мэви и Гордона может не быть другого шанса.

Дойл прервал его:

– Если Гален утверждает, что он достаточно здоров для этого ритуала, я ему верю полностью.

Я посмотрела на Дойла. Его лицо, как обычно, было темной непроницаемой маской. Он редко говорил то, в чем сомневался.

– Почему ты так уверен? – спросил Холод.

– Мередит нужен консорт для ее богини. Кто лучше подойдет на эту роль, чем зеленый человек, только что снова обретший жизнь?

Я помнила, что зеленым человеком иногда называли Консорта Богини, иногда – возрождающегося бога лесов. Я посмотрела на Галена. Он точно был зеленым человеком.

– Если Дойл считает, что это удачно, то пусть будет Га-лен.

Не думаю, что Холод был доволен этим выбором, но все остальные приняли его безоговорочно, и Холод счел за лучшее промолчать. Иногда только это и нужно от мужчины. Или от кого угодно.

Мне нужно было побыть одной, чтобы приготовиться к ритуалу. Дойлу не нравилась мысль, что я буду одна – пусть даже совсем недолго, – но мы распространили защитные чары за заднюю стену, на маленький запущенный сад у дома, стоявшего позади нашего. Неухоженность сада была нам на руку – это значило, что там уже очень, очень давно не применяли гербициды и пестициды. В первой половине дня мы установили там ритуальный круг. Я открыла проход в круг, ступила внутрь и закрыла проход за собой. Теперь я была не только под защитой домашних чар, но и в защитном круге. Ничто магическое не могло пересечь границу круга, разве что сами боги или, может, Безымянное. Алчные духи, убившие людей на берегу, пройти не смогли бы: они уже не были богами.

Двор был засажен очень густо, как это принято в южной Калифорнии. Теперь он превратился в чащу лимонных деревьев. Невысокие деревца были покрыты темно-зеленой листвой. Для цветов был не сезон, и я жалела об этом. Но когда я прошла по сухой ломкой траве и опавшим листьям между сгрудившимися деревьями, я поняла, что так и нужно. Деревья перешептывались, как вспоминающие былое старушки, склонившиеся друг к другу головами под теплым солнышком. Эвкалипты за садовой стеной наполняли воздух густым пряным ароматом, смешивающимся с тонким запахом нагретых солнцем лимонов.

Большое хлопковое покрывало было расстелено на земле заранее. Мэви предложила принести шелковые простыни, но нам было нужно что-то более земное, грубое. Что-то достаточно плотное, чтобы прикрыть твердую почву, но не настолько толстое, чтобы отделить нас от нее. Мы должны были чувствовать землю под собой.

Я легла на покрывало, словно собиралась загорать. Вжалась в ткань, раскинула руки и ноги, будто проникая в мягкую основу покрывала и – сквозь него – в подстилку из травы, листьев и веточек, в слой острых камешков, и дальше – в твердокаменную почву. Здесь должна быть вода, иначе лимонные деревья засохли бы, но земля казалась сухой, как в пустыне, словно никогда не знала дождя.

Ветер ласкал меня, звал с собой. Он играл на моей коже, ворошил листья и траву вокруг покрывала. Листья шуршали и шептали. И теплым, хвойным ароматом эвкалиптов было окутано все вокруг.

Я повернулась на спину, чтобы смотреть, как качаются под ветром деревья, чтобы чувствовать тепло солнца грудью и животом. Не знаю, услышала я его или просто почувствовала. Я повернула голову, легла щекой на собственные разметавшиеся волосы – и увидела его.

Гален был едва различим в трепещущей зелени листвы и тенях деревьев. Зеленые кудри обрамляли лицо солнечной короной, тонкая косичка – единственное, что осталось от его роскошной длинной шевелюры, – змеилась по груди.

Он выступил из тени, и я увидела, что он обнажен. Его кожа была безупречно белой с зеленоватым оттенком, как на перламутровой поверхности морской раковины. Без одежды его торс казался длиннее, слегка расширяясь вверху, перед разлетом плеч, и внизу, к стройности бедер. Он был больше, чем я ожидала, длиннее и толще, и рос под моим взглядом, словно Гален чувствовал, как я на него смотрю. Он пошел ко мне, переступая длинными мускулистыми ногами.

Наверное, я перестала дышать на секунду или две. В глубине души я не верила, что он придет. Я даже перестала надеяться. И вот он пришел.

Я подняла глаза к его лицу и увидела улыбку. Улыбку Галена, ту, от которой у меня замирало сердце с тех самых пор, как я доросла до того, чтобы что-то понимать. Я села и протянула к нему руки. Я хотела к нему побежать, но боялась выйти из круга деревьев, ветра и земли. Боялась оторвать от него взгляд, потому что стоило мне моргнуть – и он, наверное, растворился бы в деревьях, как летний сон.

Он остановился на краю покрывала и медленно поднял руку навстречу моей руке, пока наши пальцы не соприкоснулись, и от короткого касания меня бросило в трепет, словно внутри меня вспорхнула стайка бабочек. Из моих губ вырвался стон. Гален упал на колени на покрывало, опустив руки и не пытаясь снова меня коснуться.

Я поднялась на колени, повторяя его позу. Мы смотрели друг другу в глаза – так близко, что могли бы касаться друг друга, не прибегая к помощи рук. Его рука медленно поднялась и замерла над моим обнаженным плечом. Я чувствовала его ауру, его мощь, теплым дыханием истекающую из его тела. Его рука прошла сквозь дрожащую энергию моей собственной ауры, и два островка тепла вспыхнули, потянулись друг к другу. Я боялась, что будет трудно вызвать магию, но я просто забыла... Я забыла, что значит быть фейри, быть сидхе. Мы сами были магией, как были магией земля и деревья. Мы горели тем же невидимым пламенем, которое оживляло мир. Это теплое пламя вспыхнуло меж нами, заполнило воздух вокруг мерцающей, пульсирующей энергией, словно биением крыльев.

Мы поцеловались в облаке растущей энергии. Она текла из наших губ, когда он склонился надо мной и я подняла лицо навстречу его губам. Поцелуй лег бархатным теплом на губы, потом внутрь рта, и сила Галена полилась по горлу и дальше в глубь тела. Когда мы обменивались магией Нисевин, поцелуй был резким, горячим, почти болезненным. Сейчас все было настолько нежнее, теплее, значительней – как первое дыхание весны после долгих морозов.

Его руки добрались до моего тела, обнажили мне грудь на радость ветру. Гален оторвался от моих губ и склонился к грудям, взял их в рот одну за другой, перекатывая соски в теплой, льющейся энергии. Ладони обняли груди, пальцы сжимались, пока я не вскрикнула. Руки скользнули вниз, по спине, к бедрам, пальцы нащупали край трусиков-бикини и потащили их вниз, но остановились на согнутых коленях. Гален уложил меня на спину и стащил прочь последний клочок одежды.

Я впервые лежала перед ним обнаженная, и ветер струился по моему телу, по его телу. Он лег на локоть, нагое длинное тело было так близко от меня. Я провела рукой по его груди, по животу и наконец коснулась его, теплого и настоящего. Я взяла его в руки, держала, такой твердый и теплый, и Гален вздрогнул, закрывая глаза. Когда он открыл их снова, зеленые глаза были так полны темным светом, темным знанием, что я задержала дыхание, а тело мое все напряглось внизу. Я осторожно сжимала, ласкала его, и спина моего бога выгнулась, а голова запрокинулась, и я уже не знала, открыты его глаза или закрыты.

Я сползала вниз, лаская его рукой, а он глядел в небо. Я втянула его в рот одним быстрым движением, и он издал глубокий, сладостный стон. Я подняла глаза вверх, чтобы видеть его лицо, а он оторвал взгляд от небес и посмотрел на меня. Его губы были приоткрыты, лицо – почти безумно. Дыхание вырывалось быстрыми вздохами, начинавшимися в животе, лившимися через грудь и выходившими из губ – образуя слово. Он выдохнул мое имя, словно молитву, взял меня за плечи и качнул головой:

– Я долго не продержусь.

Я подняла голову и толкнула его на спину. Встала коленями ему на ноги и взглянула вниз. Я так долго этого хотела! Я ласкала его тело одним только взглядом, запоминая, как сменяются оттенки его кожи – от белого до светлой весенней зелени, до темноты его напрягшихся сосков. Я провела рукой по его телу, ощущая кожу – мягкую, как бархат или замша, и не в силах подобрать слов, чтобы передать мягкость этой кожи и упругость и твердость плоти под ней. Но все эти годы я жаждала не только плоти. Я жаждала его магии.

Я призвала свою силу, будто теплое дыхание исходившую от моей кожи, и его аура поднялась теплым морем и влилась в мою силу. Наша магия слилась воедино, как сливаются два течения в океане, смешиваясь, соединяя струи.

Я надвинулась на него, принимая в себя упругое тело дюйм за дюймом, пока он не скрылся внутри меня. Он прошептал мое имя, и я склонилась для поцелуя, я целовала его, чувствуя его внутри себя, соединенная с ним в интимнейшем из объятий.

Ветер погладил мне спину холодной ладонью. Я дернулась от этого прикосновения и выпрямилась, сидя на Галене, глядя вниз на него. Я снова слышала шелест деревьев. Слышала, как они шепчут друг другу, шепчут мне о темных тайнах, заключенных глубоко в земле, и чувствовала землю под нами. Я чувствовала, как под телом Галена в громоздком танце ворочается земля.

И мы влились в этот танец. Тела наши сплелись, мои бедра двигались вперед и назад, а его – вверх и вниз, так что мы создали двойной ритм, усиливавшийся от каждого движения, пока я не почувствовала, как выросло и окрепло его тело; и я плотно сжимала его внутри себя, держала его, обнимала руками, губами, каждой своей частичкой, словно он мог исчезнуть, если бы я его не держала так крепко. Меж моих ног зародилось тепло, поднимаясь жаркой волной, лившейся по моему телу, пока мне не показалось, что я скинула кожу и уплыла прочь, к ветру и шепчущимся деревьям. Только горячая твердость Галена еще привязывала меня к земле. Я ощутила, как он сбрасывает кожу, почувствовала, как рванулась наружу его магия, и на один сияющий момент мы перестали быть плотью и кровью, перестали быть чем-то материальным... Мы были ветром, были деревьями, привязанными собственными корнями, как бывают привязаны воздушные змеи, помня одновременно о глубокой земле и о солнечном свете. Мы были нежным вечнозеленым запахом эвкалиптов и густым теплым ароматом выжженной солнцем травы. Когда я уже не чувствовала собственного тела и с трудом припоминала, кто я есть, я начала возвращаться в себя. Мое тело возникло заново, и Гален все еще был внутри меня. Его тело воссоздалось подо мной, и мы очнулись, жадно глотая воздух, смеясь в объятиях друг друга. Я соскользнула с него и легла рядом в кольце его рук, прижавшись щекой к его груди, слушая быстрый, уверенный стук его сердца.

Когда ноги снова стали способны нас держать, мы поднялись и преодолели путь, который должны были пройти, чтобы отдать Мэви Рид и ее мужу обретенную нами магию.

В спальне нас ждала Конхенн во всей ее славе. Гордон Рид в ее сияющем присутствии еще больше походил на серый скелет. Ужасно было видеть боль в его взгляде, устремленном на нее. Эту боль нельзя было не заметить даже сквозь пульсирующее мерцание магии, которая нас переполняла. Я не могла вылечить его, но надеялась смягчить его боль.

– Ты пахнешь природой, – сказала Конхенн. – Сердце самой земли бьется в тебе, Мередит. Я вижу его зеленый свет даже с закрытыми глазами. – Из ее глаз потекли слезы – будто хрустальные бусинки, их стоило бы собирать и оправлять в золото и серебро. – Твой зеленый человек пахнет небом, солнцем и ветром. Он сияет золотом у меня в голове.

Она опустилась на край постели, словно ноги ее больше не держали.

– Вы принесли нам землю и небо, мать и отца принесли вы нам, Богиню и Бога.

Я хотела сказать, что время для благодарностей еще не пришло, мы еще не дали им ребенка. Но не сказала, потому что чувствовала магию внутри себя и внутри Галена, державшего меня за руку. Это была дикая мощь самой жизни, вековой танец земли, оплодотворяемой животворным семенем. Этот вечно повторяющийся танец никогда не прекратится, потому что вместе с ним прекратится сама жизнь.

Мэви пересела к Гордону и взяла сияющими руками его худую ладонь. Мы с Галеном встали перед ними. Я опустилась на колени перед Гордоном, а Гален склонился к Мэви. Мы поцеловали их одновременно, наши губы коснулись их губ, словно в завершающем движении какого-то прекрасного танца. Сила рванулась в них бурным натиском, подняв дыбом волосы на телах и заполнив комнату напряженной тишиной, как бывает перед ударом молнии. Воздух так загустел от магии, что стало трудно дышать.

Мы с Галеном шагнули назад, и теперь уже я различала внутренним взором, как сияют эти двое, наполненные земным огнем и солнечным светом. Мэви наклонялась к истончившимся губам своего мужа, когда мы оставили их, тихо прикрыв за собой дверь. Мы ощутили миг освобождения волшебства: словно теплый ветер подул из двери и коснулся каждого из нас.

Дойл сказал во внезапной тишине:

– Тебе удалось, Мередит.

– Ты не можешь знать наверняка, – возразила я.

Он посмотрел на меня так, словно я ляпнула глупость.

– Дойл прав, – кивнул Холод. – Такая мощь не может пропасть впустую.

– Если у меня есть такая сила, почему же я все еще не беременна?

На миг повисло молчание, на этот раз не благоговейное, а неловкое.

– Не знаю, – в конце концов произнес Дойл.

– Нам нужно больше стараться, вот и все, – заявил Рис.

Гален торжественно кивнул:

– Секс, вот что нам нужно. Как можно больше секса.

Я грозно нахмурилась на них обоих, но не смогла удержаться и расхохоталась.

– Если секса будет еще больше, я не смогу ходить.

– Мы тебя будем повсюду на руках носить, – сказал Рис.

– Безусловно, – подтвердил Холод.

Я медленно обвела их взглядом. Они шутили. Конечно же, они шутили. Ведь правда?

Таранис позвонил на следующий день, мы как раз заканчивали завтракать.

Дойл говорил с королем, пока я торопливо заглатывала остатки фруктового салата со свежим хлебом. Мэви была беременна, магия поселилась внутри нее. Таранис не мог еще этого знать, но даже подумать страшно было, что будет, когда он узнает. От этого мне еще меньше хотелось общаться с королем.

Я надела пурпурный сарафан, открытый, с единственной завязочкой на шее. Сарафан очень женственный, совершенно неагрессивный, а покрой его не выходил из моды уже очень давно, менялась разве только длина юбки. Имея дело с Благим Двором, не стоит слишком спешить в двадцать первый век.

Я села на свежезастеленную постель, и пурпур моего платья совсем не случайно перекликался с винным цветом покрывал и соответствовал тону пурпурных подушек, разбросанных вперемешку с винно-красными и черными.

Я освежила губную помаду, а больше ничего не делала. Мы решили остановиться на выразительной естественности. Я положила ногу на ногу, хоть из зеркала этого не было видно, и сложила руки на коленях. Поза не по этикету, но не имея комнаты для официальных приемов, ничего лучшего я придумать не могла.

Дойл и Холод встали по обе стороны от меня. Дойл был в своих обычных черных джинсах и футболке. Вдобавок он надел черные сапоги до бедер, спустив их гармошкой почти до колена. А еще он вытащил поверх футболки цепочку с пауком, очень заметную на фоне черной ткани. Паук был непременной принадлежностью его костюма, его символом, а однажды я видела, как он заставил кожу колдуна-человека лопнуть, и из трещины поползли пауки – такие же, как на цепочке, – пока человек не превратился в шевелящуюся массу членистоногих. Именно в смерти этого несчастного меня винил лейтенант Петерсон.

Холод был одет более традиционно: в белую тунику, доходящую до середины бедра и расшитую по краям белыми, золотыми и серебряными нитями. Крошечные цветы и лианы были вышиты так точно, что легко узнавались: плющ и вьющиеся розы, а между ними фиалки и колокольчики. Широкий пояс белой кожи с серебряной пряжкой перетягивал его талию. На поясе висел меч – Поцелуй Зимы, Геамдрадх По'г. Как правило, Холод не носил этот зачарованный клинок, потому что остановить современные пули он не мог, такой магией он не обладал. Но для аудиенции у короля меч подходил идеально. Резная кость рукояти, выложенной серебром и потемневшей от времени, как темнеет только старая слоновая кость, приобрела теплый красивый оттенок, какой бывает у отполированной множеством рук светлой древесины.

Оба воина постарались отступить на задний план, не подавляя меня своей физической мощью, но это им не вполне удалось. Им это вряд ли удалось бы, даже если бы я стояла; а когда я сидела, это было практически невозможно – но мы хотели, чтобы я выглядела безобидно. Всю угрозу, если понадобится, будут олицетворять они. Это было что-то вроде игры в хорошего и плохого полицейского, но только для политиков.

Таранис, Король Света и Иллюзий, сидел на золотом троне. Он был одет светом. Нижняя туника – как пробивающиеся сквозь листву солнечные лучи, мягкий рассеянный свет с яркими проблесками, словно солнечные зайчики вспыхивают тут и там. Верхняя – как яркий, почти ослепительный свет летнего полдня, падающий на сочную зелень. Она была и золотая, и зеленая – и ни та и ни другая одновременно, одежда из света, не из ткани, и цвета ее менялись и переливались при каждом движении. Каждый вдох короля вызывал пляску цветов.

Его локоны золотым сиянием обрамляли лицо, и светилось это лицо так сильно, что на нем можно было различить только глаза. Глаза же слагались из трех колец ярчайшей, живой синевы, словно из волн трех разных океанов, каждое – пронизанное солнцем, каждое – иного оттенка синего; но, как вода, у которой они взяли свой цвет, они менялись и переливались, словно их волновали невидимые течения.

Слишком многое в нем смещалось и двигалось, и движение не было согласованным. Словно взяли свет разных дней в далеких друг от друга странах и насильно перемешали. Таранис был мозаикой из свечения, блистающего, мерцающего и текущего – и все в разных направлениях. Мне пришлось закрыть глаза, у меня голова начала кружиться. Меня бы стошнило, продолжай я на него смотреть. Не знаю, чувствовали ли то же самое Дойл и Холод, или это действовало только на меня. Но спрашивать об этом вслух я бы не стала. Вслух я сказала:

– Король Таранис, мои полусмертные глаза не способны вынести блеск твоего величия. Я молю тебя уменьшить твое сияние, чтобы я смогла взглянуть на тебя без боязни лишиться чувств.

Он просто заговорил, но его слова прозвучали музыкальной фразой, словно он запел чудесную песню. Рассудком я понимала, что не следует считать, будто я ничего столь сладкозвучного в жизни не слышала, но уши отказывались повиноваться рассудку.

– Чего бы ты ни пожелала, дабы сделать эту беседу приятной, да будет так. Смотри, теперь я более терпим для смертных глаз.

Я осторожно приоткрыла глаза. Он был по-прежнему ярким, но свет уже не мелькал так быстро. Король слегка приглушил игру света, и его лицо уже не так ослепляло. Мне удалось разглядеть очертания скул, но бороду, которую, как я знала, он носил, так и не увидела. Золотые локоны теперь казались более материальными, не такими лучистыми – хоть и не приобрели тот цвет, который был для них естественным. Ну, я хотя бы могла уже смотреть на него без головокружения.

Вот только глаза... В глазах осталась та же текучая игра синей воды и света. Я улыбнулась и спросила:

– Где же те прекрасные глаза, что я помню с детства? Я мечтала увидеть их вновь. Или память мне изменила, и я спутала глаза короля с глазами другого сидхе? Те глаза были зелены как изумруды, как летняя листва, как глубокие стоячие воды тенистого пруда.

Стражи надавали мне советов по обращению с Таранисом – из собственного многовекового опыта и из наблюдений за королевой. Совет номер один гласил: если льстить Таранису, никогда не прогадаешь; он склонен верить тому, что слышит, если слышать это приятно. Особенно когда это говорит женщина.

Он коротко и мелодично засмеялся, и глаза в одно мгновение приобрели чудесный вид, знакомый мне с детства. Их огромные радужки походили на цветок с множеством лепестков, по краю обведенных то белым, то черным, и каждый лепесток – другого оттенка зелени. Пока я не увидела истинные глаза Мэви Рид, я думала, что у Тараниса – самые красивые глаза, какие только могут быть у сидхе.

Я смогла улыбнуться ему вполне искренне:

– О да, глаза короля именно так красивы, как мне помнилось.

В результате он выглядел так, будто был создан из золотистого света, и еще более яркие золотые локоны спадали ему на плечи. Зеленые глаза словно всплывали из золотого сияния, как поднимаются на поверхность озера водные лилии. Глаза были настоящие, а все остальное – нет. Попытайся кто-нибудь его сейчас сфотографировать – получились бы одни глаза, а все прочее вышло бы смазанным пятном. Современные камеры не любят, когда на них направляют такой поток магии.

– Приветствую тебя, принцесса Мередит. Принцесса Плоти, как я слышал. Прими поздравления. Это действительно пугающая власть. Сидхе Неблагого Двора теперь подумают дважды и трижды, прежде чем вызвать тебя на дуэль. – Голос снизился до почти обычного, хотя и приятного тембра.

– Так хорошо наконец почувствовать себя защищенной.

Кажется, он нахмурился. За этим сиянием трудно было рассмотреть.

– Я сожалею об опасностях, с которыми ты столкнулась при Неблагом Дворе. Уверяю тебя, что жизнь среди нас не показалась бы тебе такой сложной.

Я моргнула и постаралась удержать прежнее выражение лица. Я хорошо помнила, как мне жилось при Благом Дворе, – и словом "сложно" это было не описать. Мое молчание слегка затянулось, похоже, потому что король сказал:

– Если ты прибудешь на празднество в твою честь, я обещаю; что ты сочтешь его прекрасным и в высшей степени приятным.

Я сделала глубокий вдох и улыбнулась.

– Я крайне польщена твоим царственным приглашением, король Таранис. Празднество в мою честь при Благом Дворе – совершенно неожиданный сюрприз.

– Приятный, надеюсь? – рассмеялся он звонко и радостно. Я невольно улыбнулась в ответ. Я даже подхватила смешок.

– О, самый приятный, ваше величество. – И я сказала это совершенно искренне. Конечно же, приятно получить приглашение на пир в мою же честь при сияющем, прекрасном дворе от этого сияющего мужчины с невероятными глазами. Ничего лучше и представить нельзя.

Я закрыла глаза и глубоко вздохнула, задержав дыхание довольно надолго. Таранис продолжал говорить – все более чарующим голосом. Я сосредоточилась на собственном дыхании. Я ощущала выдохи и вдохи. Думала только о том, как я втягиваю воздух и как выпускаю его, как управляю этим процессом, вот я набираю воздух, вот – задерживаю его внутри, пока не становится больно, вот – медленно выдыхаю...

Я слышала, как голос Дойла заполняет оставленную для меня паузу. Я различила часть фраз, когда дыхательные упражнения позволили мне собраться настолько, чтобы прислушаться не только к тому, что происходило со мной.

– Принцесса ошеломлена твоим величием, король Таранис. Она ведь, надо помнить, еще почти дитя. Очень трудно не поддаться воздействию такой мощи.

Дойл предупредил меня, что Таранис владеет гламором настолько хорошо, что постоянно использует его против других сидхе. И никто не скажет ему, что это против закона, потому что он – король, и большинство его просто боятся. Слишком боятся, чтобы сказать ему, что он – обманщик. Из-за предупреждения Дойла я и прибегла к дыхательным упражнениям вместо того, чтобы храбро пытаться пересилить воздействие гламора. Большую часть жизни я провела рядом с существами, обладавшими более сильным гламором, чем мой, так что я знала, как освободиться от его воздействия. Иногда мне для этого приходилось делать что-то заметное внешне, вот как дыхательные упражнения. Большинство сидхе предпочли бы поддаться чарам, лишь бы не показать, как трудно им противостоять силе собрата. Для меня подобная гордыня всегда была непозволительной роскошью.

Я медленно открыла глаза и поморгала, пока не почувствовала, что вернулась на твердую землю – более или менее. Улыбнулась:

– Прошу прощения, король Таранис, но Дойл прав. Сияние вашего величества меня чуточку ошеломило.

Он усмехнулся:

– Самые искренние извинения, Мередит. Я не хотел причинить тебе неудобства.

Может, и не хотел, но он, без сомнения, хотел заполучить меня на свою маленькую вечеринку. Так хотел, что попытался "подтолкнуть" меня магически.

Я страшно хотела спросить прямо в лоб, зачем ему это нужно. Но Таранис точно знал, кто меня воспитал, а моего отца никто и никогда не обвинял в недостатке вежливости. В излишней прямоте – бывало, но не в бестактности. Мне не удалось бы сойти за невежественную смертную, как с Мэви Рид. Таранис меня слишком хорошо знал. Загвоздка была в том, что без прямых вопросов я могла не выяснить того, что мне было нужно.

Но мне не стоило беспокоиться. Король был так озабочен попытками очаровать меня, что забыл обо всем остальном.

Я не решилась состязаться в гламоре с лучшим мастером иллюзий, который когда-либо рождался на свет. Вначале я попробовала поставить на искренность.

– Я помню, что твои волосы походили цветом на закат над океаном. Многие сидхе могут похвастаться золотыми локонами, но только твои были цвета заходящего солнца. – Я мило нахмурилась: веками отработанная гримаска, с помощью которой женщины добивались нужного эффекта. – Или я ошибаюсь? Почти все мои воспоминания о короле, когда ваше величество не скрывал гламор, относятся к моему раннему детству. Может, этот цвет, эта волшебная прелесть мне только пригрезились?

Я бы на такое не купилась; никто из моих стражей не поверил бы ни одному слову; Андаис залепила бы мне пощечину за такую очевидную манипуляцию. Но никто из нас не жил в той социальной атмосфере, к которой был привычен Таранис. Подданные веками пели ему хвалу в таких же выражениях, а то и похлеще. Если вам все время твердить, как вы прекрасны, как чудесны, как изумительны, – есть ли ваша вина в том, что в конце концов вы в это поверите? А если вы поверили, то уже не сочтете лесть за глупость или попытку вами манипулировать. Вы посчитаете ее правдой. Но главный фокус заключался в том, что я на самом деле считала его истинный облик более привлекательным, чем этот световой аттракцион. Я льстила совершенно искренне. Всемогущее сочетание.

Золотые локоны словно разделились, распались на отдельные пряди, и настоящие волосы проступили сквозь них медленно, как раздевается танцовщик в стриптизе. Их цвет был почти малиновым – таким иногда бывает закат, заливающий все небо неоновой кровью. Но под верхними прядями был второй слой – локоны оранжево-красного цвета, как у лучей, остающихся на небе еще несколько мгновений после того, как солнце скроется за горизонтом. Несколько прядей были еще светлее, словно солнечный свет спряли в нити, и они мерцали и сияли в роскошных волнах его волос.

Я выдохнула воздух, который задерживала, сама того не осознавая. Я не врала, говоря, что натуральный цвет его волос впечатляет гораздо больше, чем любая иллюзия.

– Так тебя больше устраивает, Мередит? – Его голос был таким густым, что его почти можно было потрогать. Мне хотелось бы набрать его в пригоршни и прижать к телу... Не знаю, как бы он ощущался, но, наверное, как что-то тягучее, может быть, сладкое... Словно зарыться в сахарную вату, воздушную и одуряюще-сладкую, тающую и липкую...

Дойл тронул меня за плечо, я вздрогнула и пришла в себя. Таранис не просто использовал гламор. Гламор изменяет облик людей и предметов, но за вами все равно остается выбор. Под действием гламора сухой лист может показаться куском торта, и съесть его будет приятней – но только вы решаете, есть вам его или нет. Гламор меняет только ваше представление, он не насилует вашу волю.

Таранис же попытался сделать выбор за меня.

– Король изволил меня о чем-то спросить?

– Да, – сказал Дойл, и его голос напомнил мне что-то темное, густое и сладкое, как гречишный мед. Я поняла, что он тоже применил гламор, подтолкнув мои мысли в этом направлении. Но Дойл не пытался управлять мной, он пытался помочь мне справиться с воздействием короля.

– Я спросил, окажешь ли ты мне честь посетить мой пир.

– Я высоко ценю готовность вашего величества пойти на такие хлопоты ради меня. Я буду несказанно счастлива посетить подобное празднество через месяц или чуть позже. В данный момент я немного слишком занята – приготовления к Йолю, как, разумеется, известно вашему величеству... К несчастью, у меня нет штата служителей, чтобы претворять мои планы в жизнь с такой же легкостью, как это удается королю. – Я улыбнулась, но в душе я на него орала. Как он посмел воздействовать на меня, словно я – раззява-человек или кто-то из низших фейри? Так не обращаются с равными.

Мне не следовало удивляться вообще-то. Он всегда относился ко мне свысока, проклятый сноб, да и это – еще в лучшем случае. Он не считал меня равной себе. С чего бы ему считать меня равной?

Я могла изменить цвет своих волос, кожи, внести мелкие изменения во внешний облик. Я была мастером на такие штучки. Но мне нечего было противопоставить колоссальной мощи Тараниса, которую он так легко на меня обрушил.

Что я могла сделать лучше, чем Таранис? У меня была рука плоти, а у него – нет, но эта власть могла только убивать и только при соприкосновении. А я не хотела его убить, только утихомирить.

Его голос журчал дальше:

– Я был бы просто счастлив увидеть тебя до Йоля.

Рука Дойла сжалась на моем плече. Я потянулась рукой к его пальцам, и это прикосновение к коже меня немного успокоило. В чем же я сильнее Тараниса?

Я переместила руку, чтобы Дойл мог обхватить ее пальцами. Его рука была такой настоящей, такой твердой. Простое прикосновение словно помогало избавиться от наваждения, от этого тягучего голоса и сияющей красоты.

Его сила ударила в меня с мощью стихии. Если бы это был огонь, я бы вспыхнула как солома, будь это вода – я бы захлебнулась. Но это была попытка убедить, едва ли не соблазнение, и я вдруг забыла, с чего это я не хочу поехать к Благому Двору. Конечно, я хочу!

Неожиданное движение сзади не дало мне тут же сказать "да". Дойл сел у меня за спиной, сжав меня коленями с двух сторон. Рука его по-прежнему сжимала мою ладонь. Все это не дало мне ответить немедленным согласием Таранису, но и только. Прикосновение к открытой коже его руки по-прежнему значило для меня больше, чем все его прижавшееся ко мне тело.

Я слепо потянулась в пространство, и Холод поймал мою ладонь. Он сжал ее, и это тоже было хорошо.

Я взглянула в зеркало. Таранис сиял по-прежнему, прекрасный, как произведение искусства, но эта была не та красота, от которой у меня учащался пульс. Кажется, он перестарался. Я больше не могла воспринимать его всерьез. Он казался мне смешным в этой сияющей маске и одеяниях из солнечного света.

Его сила вновь возросла, мне будто отвесили теплую оплеуху.

– Приди ко мне, Мередит. Приди ко мне через три дня, и я устрою для тебя празднество, равного которому ты не видела.

На этот раз меня спасла открывшаяся дверь. Гален. Он уставился на Дойла на кровати и на Холода, схватившего меня за руку.

– Ты звал, Дойл?

Я не слышала голоса Дойла. Наверное, пару минут я не слышала вообще ничего, кроме слов короля.

Мне удалось отыскать собственный голос. Он оказался тонким и дрожащим.

– Пришли сюда Китто. Как есть, быстрее.

Гален поднял бровь, но отвесил короткий поклон – не видный из зеркала – и позвал гоблина. В формулировке моей просьбы был особый смысл. Китто очень немного на себя надевал, когда прятался в свою нору. Мне нужно было касаться чьей-то кожи, а просить стражей раздеваться я не хотела.

На вошедшем Китто были только шорты. Таранису он вообще должен был показаться голым. Ну и пусть думает, что хочет.

Китто бросил вопросительные взгляды на меня и Дойла. Он старательно не смотрел в зеркало. Я переложила ладонь Дойла себе на шею и протянула освободившуюся руку Китто. Он подошел ко мне без лишних вопросов. Маленькая ладонь сжалась на моей руке, и я потянула его к полу, усадила у своих ног и прижала к этим голым ногам. Чулок на мне не было, только пурпурные босоножки под цвет платья.

Китто обвился вокруг моих ног, и его теплое прикосновение, ощущение его рук на голой коже под длинной юбкой вернуло мне равновесие.

Теперь я поняла, что в безумии Андаис, которая ведет переговоры с Благим Двором, предварительно окружившись нагими телами, есть своя система. Я думала раньше, что она это делает, желая оскорбить Тараниса, но сейчас я несколько изменила мнение. Может, оскорбление исходило первоначально от короля, не от королевы.

– Благодарю за оказанную мне честь, Таранис, но я не могу в здравом уме согласиться на пир до Йоля. Я буду счастлива посетить твой двор, когда хлопотное время Йоля завершится. – Мой голос прозвучал очень чисто, очень ровно, почти дерзко.

Дойл наконец догадался, что мне важно прикосновение открытой кожи, потому что ласкал мне шею уже обеими руками, не забывая также открытые части плеч и рук. В обычное время скольжение его рук по коже меня возбуждало бы, теперь оно всего лишь помогало мне оставаться в здравом рассудке.

Король хлестнул по мне своей силой, словно кнутом: это было больно, хоть и воспринималось как радость. Я задохнулась на полуслове и бросилась бы к зеркалу, крича "Да!", если бы только могла говорить и двигаться. В этот отчаянный миг одновременно случились три вещи: Дойл нежно поцеловал меня в шею, Китто лизнул впадину под коленкой, а Холод сел на кровать и прижал мою руку к губам.

Три их рта были словно три якоря, не дающих мне ускользнуть. Холод опустился на пол рядом с Китто и засунул мой палец себе в рот. Наверное, он старался скрыть свои действия от Тараниса. Я не поняла, зачем он это сделал, и мне было все равно, если честно. Его рот ощущался как бархатная перчатка на коже.

Я испустила дрожащий вздох – и снова обрела способность думать, хоть и с трудом. Дойл погладил меня пальцами от затылка до макушки и начал массировать кожу головы под волосами. Это должно было чертовски отвлекать, но только прояснило мне рассудок.

– Я пыталась соблюдать вежливость, Таранис, но твоя магия была намного грубее, чем будут сейчас мои слова. Почему для тебя так важно увидеть меня вообще и особенно – до Йоля?

– Ты – моя родственница. Я хочу возобновить нашу привязанность. Йоль – это время согласия и единения.

– Ты едва замечал мое существование все время, сколько я себя помню. Отчего ты теперь хочешь сближения?

Его сила заполнила комнату, сгустила воздух. Стало трудно дышать, глаза ничего не видели. Мир сузился до одного лишь света. Свет был везде.

Резкая боль выдернула меня в сознание так внезапно, что я закричала. Китто укусил меня за ногу, как собака, пытающаяся привлечь внимание. Это помогло. Я наклонилась и погладила его по лицу.

– Беседа закончена, Таранис. Ты был поразительно груб. Ни один сидхе не позволит себе такого по отношению к другому сидхе, только к низшим фейри.

Холод поднялся на ноги, чтобы погасить зеркало, но Таранис проговорил:

– До меня дошло много слухов о тебе, Мередит. Я хочу увидеть своими глазами, кем ты стала.

– Что ты видишь сейчас, Таранис? – спросила я.

– Я вижу женщину там, где прежде была девчонка. Я вижу сидхе там, где раньше была низшая фейри. Я многое вижу, но на многие вопросы я не получу ответа, пока не встречусь с тобой во плоти. Приди ко мне, Мередит, приди и дай нам обоим узнать друг друга.

– Правда в том, Таранис, что я едва могу дышать перед лицом твоей мощи. Я это знаю, и ты это знаешь. И это – на расстоянии. Я буду дурой, если позволю тебе применить ее ко мне вживую.

– Я даю тебе слово, что не стану досаждать тебе подобным образом, если ты прибудешь к моему двору до Йоля.

– Почему до Йоля?

– А почему – после?

– Потому что ты хочешь этого так очевидно, что я начинаю подозревать тебя в дурных намерениях.

– Значит, если я чего-то слишком хочу, ты откажешь мне просто потому, что я этого хочу?

– Нет, твои желания меня пугают, потому что они слишком сильны, и ты готов сделать все, что в твоей власти, чтобы получить желаемое.

Даже сквозь золотую маску я различила, как он нахмурился. Он не улавливал мою логику, хотя мне самой она казалась очевидной.

– Ты напугал меня, Таранис. Только и всего. Я не отдамся на твою милость, разве что ты дашь мне очень серьезные клятвы... о том, что ты будешь вести себя очень правильно со мной и с моими сопровождающими.

– Если ты приедешь до Йоля, я пообещаю все, что ты захочешь.

– Я не приеду до Йоля, но ты все же пообещаешь то, что я захочу. Иначе я не приеду вовсе.

Его свет разгорелся ярче, красные волосы заблистали, как свежая кровь.

– Ты отказываешься повиноваться мне?

– Я не могу отказать тебе в повиновении, потому что я тебе не повинуюсь. Я – не твоя подданная.

– Я – Ард-Ри, верховный король!

– Нет, Таранис, ты – верховный король Благого Двора, как Андаис – верховная королева двора Неблагого. Но мне ты не Ард-Ри. Я не принадлежу к твоему двору. Ты мне это хорошо объяснил, когда я была ребенком.

– Ты припоминаешь старые обиды, Мередит, когда я протягиваю руку мира.

– Меня не переубедить красивыми словами, Таранис, как и красивым зрелищем. Ты однажды едва не забил меня до смерти. Не стоит теперь винить меня в том, что я тебя боюсь, ведь ты приложил столько усилий, чтобы научить меня себя бояться.

– Не этому я хотел тебя научить, – сказал он, не пытаясь отрицать, что он меня бил. Хотя бы в этом он был честен.

– А чему же?

– Не задавать вопросов королю.

Я растворилась в ощущении рук и губ Дойла на моем затылке, языка Холода, вылизывавшего мою ладонь, зубов Китто, мягко покусывавших мою ногу.

– Ты мне не король, Таранис. Моя королева – Андаис, а короля у меня нет.

– Ты ищешь короля, Мередит, или так утверждают слухи.

– Я ищу отца своего ребенка, и он станет королем Неблагого Двора.

– Я давно твержу Андаис, что все зло для нее – в том, что она не имеет короля, настоящего короля.

– И этот король – ты, Таранис?

– Да, – ответил он с полной уверенностью.

Я не знала, что на это сказать. Наконец я решилась:

– В таком случае я ищу другого короля. Такого, который понимает, что настоящая королева стоит любого количества королей.

– Ты меня оскорбляешь, – сказал он, и свет, до сих пор приятный, стал резким, так что я пожалела, что не надела солнечные очки.

– Нет, Таранис, это ты оскорбляешь меня, мою королеву и мой двор. Если у тебя нет лучших предложений, то нам нечего больше обсуждать. – Я кивнула Холоду, и он погасил зеркало прежде, чем Таранис успел хотя бы шевельнуться.

Мы молчали еще пару секунд, потом Дойл сказал:

– Он всегда считал, что умеет обращаться с женщинами...

– Хочешь сказать, что это была попытка соблазнения?

Я почувствовала, что Дойл пожал плечами, потом его руки обвили меня, прижимая к нему.

– Таранис воспринимает любого, кто им не восхищается, как занозу в ноге. Он должен добраться до каждого, кто его не обожает. Он должен выдернуть его, удалить, как соринку из глаза, или она будет мучить его все время.

– Поэтому Андаис всегда говорит с ним обнаженная и заваленная мужчинами?

– Да, – подтвердил Холод.

Я перевела взгляд на него, все еще стоящего у зеркала.

– Но ведь это оскорбительно – так поступать с другим правителем?

Он пожал плечами.

– Они веками пытаются если не соблазнить, так убить друг друга.

– Убить или соблазнить – а другой альтернативы нет?

– Они нашли третий вариант, – шепнул Дойл мне на ухо. – Беспокойный мир. Думаю, Таранис пытается найти способ управлять тобой, а через тебя – когда-нибудь – Неблагим Двором.

– Почему он так упирал на Йоль? – по-прежнему недоумевала я.

– Когда-то во время Йоля приносились жертвы, – тихо сказал Китто. – Чтобы обеспечить возвращение света, убивали короля Остролиста. Тогда мог родиться король Дуба, мог заново родиться свет.

Мы переглянулись. Холод первым отважился сказать:

– Думаете, у пэров его двора наконец появились подозрения о его бесплодии?

– Я не слышал и малейшего намека на такие слухи, – сказал Дойл. Что значило, что у него при том дворе есть собственные шпионы.

– В жертву всегда приносили короля, – посмотрел на нас Китто, – не королеву.

– Может, Таранис пожелал изменить обычай, – предположил Дойл, прижимая меня покрепче. – Ты не поедешь к Благому Двору до Йоля. На это нет разумных причин.

Я откинулась назад, позволив себе расслабиться и успокоиться в надежном кольце его рук.

– Согласна, – тихо сказала я. – Что бы ни задумал Таранис, я с ним играть не буду.

– Значит, решили, – подытожил Холод.

– Да, – кивнул Китто.

Решение было единогласным, но почему-то это не очень успокаивало.

Выйдя в гостиную, мы обнаружили там детектива Люси Тейт. Люси сидела на розовом крутящемся стуле, попивала чай и выглядела крайне недовольной.

Гален сидел на диване, пытаясь ее обаять, что обычно без труда ему удавалось с любыми женщинами. Только не с Люси. Все – от напряженных плеч и до постукивающей по полу ноги – выдавало ее беспокойство, а может, злость или то и другое сразу.

– Не прошло и полгода, – буркнула она, когда я показалась из спальни. Она обвела нас троих недовольным взглядом. – Что-то вы слишком разодеты для полуденных забав.

Я посмотрела на Галена на диване и Риса с Никкой, подпирающих стены. Китто сразу же забрался обратно в свою конуру, не промолвив и слова. Шалфей не показывался – наверное, был на улице, у вазонов с зацветающей зеленью. Гачен купил несколько горшков с растениями, чтобы доставить ему удовольствие. Насчет удовольствия не очень получилось, но Шалфей на самом деле проводил немало времени, нежась в цветах. Оставшаяся троица поглядела на меня с невинным видом. Слишком невинным.

– Что вы ей наговорили?

Рис пожал плечами и отклеился от стены.

– Что ты занимаешься сексом с Дойлом и Холодом сразу. Только это удержало ее от немедленного штурма и дало тебе возможность закончить разговор.

Люси вскочила и ткнула чашкой с чаем в сторону Галена. Тот едва успел ее подхватить. Лицо Люси загорелось нездоровым румянцем.

– Вы что, хотите сказать, что я битый час ждала здесь, пока она закончит трепаться по телефону?

Голос у нее был опасно тихим, она выговаривала каждое слово очень четко и очень спокойно.

Гален встал и понес чашку на кухню. Из чашки капало, и Гален держал руку под донышком, чтобы не оставлять за собой чайный след.

– Это были деловые переговоры с двором фейри, – пояснила я. – Поверь, я бы предпочла, чтобы ты ввалилась к нам в разгар оргии, чем во время этого звонка.

Кажется, она только сейчас разглядела меня по-настоящему.

– Ты вся трясешься.

Я пожала плечами.

– Родственнички... Люблю я их.

Она долго мерила меня взглядом, почти минуту, словно пытаясь что-то решить. Наконец она качнула головой.

– Рис прав. Только угроза застать тебя в неприличной ситуации могла продержать меня здесь так долго. Но семейные разборки – не дело полиции, так что черт с ними.

– Вы пришли по полицейским надобностям? – спросил Дойл, изящно проскальзывая в гостиную мимо меня.

– Да, – заявила она, разворачиваясь к нему лицом – для этого ей пришлось обойти диван.

Дойл сделал еще пару шагов к обеденному столу, чтобы их противостояние не казалось столь очевидным, но Люси именно конфронтации и хотела. Она так воинственно сложила руки на груди, словно только и искала повод для драки.

– Что случилось, Люси? – спросила я, направляясь к дальнему концу дивана. Если она хотела посмотреть мне в глаза, ей пришлось бы обойти диван снова. Она так и сделала, неловко усевшись на свой прежний стул.

Она наклонилась вперед, сцепив руки и крепко переплетя пальцы, словно в попытке справиться с собой.

Я повторила вопрос:

– Что такое, Люси?

– Еще одно массовое убийство. Вчера вечером.

Обычно Люси смотрела в глаза, но сегодня она рыскала взглядом по всей квартире, ни на чем не останавливаясь надолго.

– Такое же, как мы видели?

Она кивнула, на миг задержав взгляд на мне, и тут же повернулась к телевизору, а потом к травам, которые Гален выращивал на подоконнике.

– Точно такое же, только в другом месте.

Дойл опустился на колени за диваном, наверное, чтобы не нависать над нами. Его руки на спинке легонько касались моих плеч.

– Джереми сообщил нам, что к этому делу не допущен ни один служащий его агентства. Кажется, ваш лейтенант нам не рад.

– Не знаю, что за шлея попала под хвост Петерсону. И пытаюсь понять, есть ли мне до этого дело. Я рискую работой, если выдам вам служебный секрет. – Она вскочила и забегала по комнате, слишком маленькой для этого занятия: от витражного окна до ее стула, воткнутого между диваном и белой деревянной горкой для электроники.

– Я всю жизнь хотела только одного – быть копом. – Она покачала головой, запустив пальцы в густую темную шевелюру. – Но лучше я потеряю работу, чем увижу еще одну такую бойню.

Она с размаху бросилась на стул и уставилась на меня во все глаза. Глаза были широко открыты, а лицо – сосредоточенное. Она приняла решение, вот что было написано на этом лице.

– Вы следили за делом – по газетам или теленовостям?

– В новостях случай в клубе объяснили утечкой газа. – Дойл уперся подбородком мне в плечо. Его низкий голос вибрировал у меня по коже, по позвоночнику.

Мне пришлось приложить усилия, чтобы не показать, как это на меня подействовало. Вроде бы мне это удалось.

– Второй случай был в одном из этих кочующих клубов... притонов, вернее, с прорвой наркотиков.

Она кивнула.

– Экстази навалом, ага. По крайней мере эту версию мы скормили прессе. Журналистам надо было бросить кость, чтобы им не пришло в голову сложить два и два и начать всеобщую панику. Но в притоне было точно то же, что и в первых двух случаях.

– Первых двух? – переспросила я.

Она опять кивнула.

– Самый первый случай, наверное, не заметили бы, если б это не произошло в богатеньком районе. Всего шестеро взрослых людей, скромный ужин, кончившийся на редкость плохо. Дело до сих пор валялось бы у кого-то на столе в папке с дохлыми висяками. Вот только жертвы были из высоких кругов, и когда такое повторилось с целым клубом, кто-то допетрил, в чем дело, и прислал нам команду поддержки. Нам это очень кстати, но не будь кто-то из первых жертв в дружбе с высокими чинами – скорее всего в полиции тоже, – то фиг бы мы получили подкрепление так скоро. – В ее усталом голосе сквозила горечь.

– Первые убийства произошли в частном доме? – спросила я.

Люси кивнула. Пальцы ее теперь были просто переплетены, не крепко сжаты. Усталость и подавленность никуда не делись, но она стала поспокойней.

– Да, и насколько мы смогли докопаться, это был действительно первый случай. И думать не хочется, что где-то может стоять заброшенный дом или дешевая лавочка, где убийства были еще раньше. Если мы найдем несколько десятков мертвых тел... в нынешнюю жару... Только одно может быть хуже сцены недавнего убийства – это сцена давнего убийства. – Она качнула головой, провела рукой по волосам и вновь встряхнула головой, растрепав только что приглаженные волосы. – Ладно. В общем, первый случай был в частном доме, все верно. Мы нашли жившую там пару, двух гостей и двух слуг.

– Этот дом далеко от того клуба, где мы были? – спросила я.

– До Холмби-Хиллз от клуба примерно час.

Я почувствовала, как замер Дойл. Тишина будто расходилась от нас кругами. Мы все вытаращились на нее, думаю, в попытке не смотреть друг на друга.

– Холмби-Хиллз, ты сказала?

Она удивленно посмотрела на нас.

– Да. С чего это вы так переполошились?

Я поглядела на Дойла, а он – на меня. Рис снова прислонился к стене как ни в чем не бывало, только на лице его все равно было заметно возбуждение. Тайна росла, а может, наоборот, мельчала, если это слово сюда подходит. Рис не мог совладать с собой, он получал от этого удовольствие.

Гален выглянул из кухни и снова скрылся, прихватив посудное полотенце. Холод подошел и сел на диван рядом со мной, постаравшись не потеснить Дойла. На лице Холода ничего было не прочитать. Никка выглядел искренне озадаченным, и я припомнила, что он не знает, где живет Мэви Рид. Он помогал в подготовке ритуала плодородия, но ее адрес при этом не упоминался.

– Ну нет, – сказала Люси. – Я не дам вам сидеть здесь с такими невинными рожами. Когда я сказала "Холмби-Хиллз", у вас всех был такой вид, словно я вляпалась во что-то по-настоящему скверное. Вы не имеете права теперь пытаться скрыть, что происходит.

– Мы не всегда можем сделать то, что хотелось бы, – заметил Дойл.

Она посмотрела на меня.

– Вы что, оставите меня пытаться прошибить стену лбом? Я рискнула карьерой, чтобы прийти сюда и поговорить с вами!

– Этот вопрос тоже нас занимает, – пробасил Дойл. – Зачем вам рисковать карьерой ради беседы с нами? У вас есть отчет Терезы и заверение Джереми в том, что там применялись чары. Что еще вы надеетесь получить от нас?

Она пристально поглядела на него.

– Я не идиотка, Дойл. Куда ни сунься в этом деле – наткнешься на фейри. Петерсон просто не желает этого видеть. Первый инцидент был на Холмби-Хиллз, рукой подать от дома Мэви Рид. А она – сидхе королевского рода. Изгнанница или нет, она все равно фейри. Мы обзвонили все окрестные больницы в поисках пациентов со сходными симптомами и наткнулись на одного больного. Мертвых больше не было.

– Есть выживший? – заинтересовался Рис. Люси сверкнула на него глазами и снова повернулась ко мне и Дойлу.

– Мы не уверены. Он жив и поправляется. – Она пристально смотрела на нас. – Может, вы поделитесь со мной информацией, если я скажу, что этот выживший – фейри?

Не знаю, как остальные, а я даже не попыталась скрыть изумление.

Люси улыбнулась. Улыбка была почти самодовольная, словно она поняла, что поймала нас на крючок.

– Этот фейри не желает общаться с "Бюро по делам людей и фей". Всячески стремится этого избежать. Лейтенант Петерсон повторяет, что фейри к этому делу никаким боком не причастны, что соседство первых жертв с Мэви Рид – только совпадение. Он допросил выжившего, но говорит, что по фейри никогда не скажешь, что с ними не так, и что, если бы с ним случилось то же, что и с прочими жертвами, он бы не выжил.

Она обвела нас взглядом.

– Я так не думаю. Я видела, как фейри исцеляются от ран, которые убили бы любого человека. Я видела, как один из ваших упал с небоскреба, встал и пошел себе. – Она снова покачала головой. – Нет, это все как-то связано с вашим миром, правда?

Мне было трудно не смотреть на остальных.

– Вы расскажете мне правду, если я проведу вас к пострадавшему фейри? Лейтенант Петерсон объявил во всеуслышание, что фейри к делу не причастны. Так что формально, даже если все всплывет, у него не будет повода меня уволить. Да и вообще наказать. Собственно, историю с этим фейри я могу использовать как прикрытие: раз уж он не хочет общаться со своими чиновниками, я ищу кого-то, с кем он сможет поговорить и кто поможет ему адаптироваться к большому городу.

– Ты считаешь, он жил не в городе? – спросила я.

– О да, он к городу совершенно непривычен. Он взвизгнул, когда его кардиомонитор в первый раз запищал. – Она встряхнула своей густой гривой. – Он откуда-то, где в глаза не видели современной техники. Медсестры говорят, что им пришлось убрать телевизор из его палаты, потому что у него случился припадок, когда телевизор заработал.

Она поглядела на нас всех по очереди и наконец повернулась снова ко мне, Дойлу и Холоду.

– Расскажи мне, Мерри, пожалуйста. Я не скажу лейтенанту. Я так больше не могу. Помоги мне это остановить, что бы это ни было.

Я посмотрела на Дойла, Холода, Риса. Гален тоже вышел из кухни, но он широко развел руки и пожал плечами.

– Я в последнее время не слишком активно занимался детективной работой. Так что вроде как не имею права голосовать.

Никка подал голос, удивив нас всех.

– Королеве это не понравится. – Его голос звучал вполне отчетливо, слышный на всю комнату, но почему-то казался тихим, как у ребенка, который шепчет в темноте и боится, что его подслушают.

– Она не запрещала нам делиться Информацией с людской полицией, – сказал Дойл.

– Точно? – Голос Никки казался слишком тонким, слишком юным для его высокого мощного тела.

Я повернулась, чтобы он мог видеть меня в лицо.

– Точно. Королева не запрещала нам обращаться в полицию, Никка.

Он испустил глубокий вздох.

– О'кей. – И междометие детское. Взрослые сказали, что ему беспокоиться нечего, он и поверил.

Мы еще раз обменялись взглядами, и я велела:

– Рис, расскажи ей о чарах.

Он рассказал. Он подчеркнул, что мы не знаем, есть ли при дворах кто-то, все еще способный на такие чары, и что преступником мог быть человек – ведьма или колдун. Что мы уверены только, что это не кто-то из Неблагого Двора.

– Откуда у вас такая уверенность? – спросила Люси.

Мы опять переглянулись.

– Знаешь, Люси, королева не слишком заботится о правах человека или законности своих методов допросов. Поверь, она очень дотошна.

Она поглядела на нас изучающе.

– А насколько дотошны можете быть вы, ребята?

Я нахмурилась.

– Что ты имеешь в виду?

– До меня долетал и слухи о том, что делает с людьми ваша королева. Вы можете добиться того же эффекта, не оставляя видимых следов?

У меня брови полезли на лоб.

– Ты и правда просишь нас проделать то, что мне показалось?

– Я прошу вас остановить то, что происходит. Фейри из госпиталя не говорит с полицией, отказался говорить с социальным работником, которого прислало "Бюро по делам людей и фей". Он просто взбесился, когда я предложила связаться непосредственно с посольством, если ему неудобно разговаривать с социальным работником-человеком. Я подумала, что раз он так перепугался при мысли о беседе с послом, то вас он может испугаться еще больше.

– Почему? – удивилась я.

– Посол – не сидхе.

– Чего вы ожидаете от нашего визита к этому фейри? – спросил Дойл.

– Я хочу, чтобы вы добились, чтобы он заговорил. Чего бы это ни стоило. У нас больше пяти сотен трупов, Дойл, ближе к шести вообще-то. И если правда то, что рассказал Рис, если этих тварей не остановить, если просто позволить им питаться – они регенерируют или что-то вроде. Я не хочу, чтобы по моему городу бродила стая свежевозродившихся древних божеств с пристрастием к убийству. Их надо остановить сейчас, пока не стало поздно.

Мы согласились пойти с ней, но сначала нам нужно было сделать телефонный звонок. Мы позвонили Мэви Рид и оповестили ее, что на нее натравили призраков мертвых богов. А значит, сделал это кто-то из Благого Двора, и более того – он имел на это разрешение короля.

Люси пришлось вовсю сверкать своим значком, чтобы провести нас – с нашими мечами, ножами и пистолетами – в обход металлодетекторов. Дежурная сестра отказывалась пропустить нас на нужный этаж, пока мужчины не предъявили удостоверения королевских телохранителей. Но в конце концов мы прорвались и стояли сейчас у кровати этого человека... нет, человеком назвать это было трудно. Шалфей совсем крошечный, но пропорции у него идеальные. Можно сказать, он рассчитан на свой размер; а в существе, лежавшем на постели с подоткнутыми под него простынями, с первого взгляда чудилось что-то неправильное.

Я из Неблагого Двора, и для меня привычны и даже приятны очень разные фигуры, но в этой было что-то, от чего у меня на голове волосы зашевелились. Захотелось отвернуться, словно он был отвратителен, хотя вообще-то с виду он таким не был.

Проблемы возникли не только у меня. Рис и Холод повернулись к нему спинами, едва взглянув на него. По их реакции можно было понять, что они либо знали его, либо знали, что с ним случилось. Они будто хотели отстраниться от того, что видели. Может быть, он нарушил какое-то древнее табу? Дойл взгляда не отвел, но он вообще никогда взгляда не отводил... Гален обменялся со мной взглядом, говорившим, что он так же озадачен и расстроен, как и я. Китто стоял рядом со мной – он это себе вытребовал, – ухватившись за мою руку, как испуганный ребенок.

Я заставила себя не отворачиваться и попыталась определить, что же в этом маленьком мужчине было такого, что мне хотелось зажмуриться? В нем было чуть больше двух футов роста[18 - Около 60 см.], крошечные ступни едва возвышались под простыней. Его тело казалось словно укороченным в перспективе, словно мы смотрели на него издалека и под странным углом, хоть он и лежал прямо перед нами. Голова слишком большая для худенького торса. Глаза, влажные и большие, были уж слишком велики для его лица. Как будто глаза достались ему от кого-то другого. Нос по размеру подходил к глазам, но поскольку все остальное было уменьшено, он тоже казался слишком большим. Вот так это выглядело: словно нос и глаза остались неизменными, а все остальное уменьшилось – сжалось и съежилось.

Никка бросился вперед между нами, протягивая к нему руки.

– Ох, Букка, что сталось с тобой?!

Крошечный человечек на постели несколько секунд оставался неподвижным. Потом, очень медленно, он поднял руку – тоненькую, будто сухая веточка. Он приложил бледно-коричневую крошечную ладонь к сильной коричневой ладони Никки.

Китто поднял вверх лицо, блестящее от слез.

– Букка-Ду, Букка-Ду, что же ты теперь?

Я подумала сперва, что Китто недоговорил фразу; потом я поняла, что это не так. Он спросил именно то, что хотел узнать.

– Вы оба его знаете, – сказал Дойл скорее утвердительно, чем с вопросом.

Никка кивнул, с мучительной нежностью поглаживая крошечную ладонь. Он горячо и быстро заговорил со странными певучими интонациями одного из старых кельтских языков. Речь была слишком быстрой, чтобы я различила слова, но это не был ни валлийский, ни гэльский – шотландский или ирландский, – что, впрочем, оставляло достаточно большой выбор диалектов, да и настоящих языков.

Китто присоединился к беседе, и речь его похожа была на речь Никки, но не совсем – другой диалект, а может, другая эпоха, – различия как между средневековым английским и современным.

Я видела непонимание и горе на лице Китто. Было ясно, что он крайне опечален, найдя этого мужчину в его нынешнем состоянии, но это и все, что я сумела понять.

Наконец Дойл заговорил на современном английском. Может, мои сопровождающие все поняли, но я – нет.

– Никка знал его, когда его вид не слишком отличался от нынешнего, но Китто помнит его таким же, как мы. Он – сидхе. Когда-то Букке поклонялись как богу.

Я вгляделась снова в исковерканную фигуру и поняла, отчего у меня мурашки бежали при одном взгляде на него. Эти огромные карие глаза, этот сильный прямой нос – они были такими же, как у Никки. Я всегда считала, что коричневую кожу и темные глаза Никка унаследовал от фей-крошек, которые числились в его родословной, но теперь, глядя на карлика в постели, я поняла, что ошибалась.

Я смотрела на мужчину с ожившим страхом, потому что вдруг увидела. Как будто кто-то взял сидхе и ужал его до размера крупного кролика. Я не находила слов для того ужасного, что лежало в больничной постели, почти теряясь в ней. И не могла вообразить, как он мог до такого дойти.

– Как? – тихо спросила я и тут же пожалела, что спросила, потому что карлик на постели взглянул на меня огромными глазами на усохшем личике.

Он заговорил на хорошем английском, хоть и с акцентом:

– Я сам довел себя до такого, девочка. Я и только я.

– Нет, – возразил Никка. – Это неправда, Букка.

Карлик покачал головой. Его волосы, коротко стриженные, но густые, сбились от его движения.

– Здесь есть знакомые мне лица, Никка, помимо тебя и гоблина. Есть и другие, кого обожествляли когда-то и кто потерял своих почитателей. Они не иссохли, как я. А я-то отказался отдать свою силу, думая, что это умалит меня! – Он рассмеялся, и от горечи в этом смехе можно было задохнуться. – Посмотри, Никка, посмотри, до чего довели меня гордость и страх.

Я была растеряна, если не сказать больше, но – как это часто бывает в обществе фейри – сами вопросы, которые я хотела бы задать, оказались бы невежливыми.

Карлик повернул свою слишком тяжелую голову, чтобы взглянуть на Китто.

– В последнюю нашу встречу ты казался мне маленьким. – Странно притягательные глаза пристально смотрели на гоблина. – Ты изменился, гоблин.

– Он – сидхе, – сказал Никка.

Букка вроде бы удивился, а потом рассмеялся.

– Подумать только, я столько веков боролся за чистоту нашей крови, препятствовал ее смешиванию с любой другой. Я когда-то считал тебя нечистым созданием, Никка.

Никка продолжал гладить его по руке.

– Это было очень давно, Букка.

– Я не позволил бы никому из чистокровных Букка-Ду смешаться с другими сидхе. А теперь все, что осталось от моей крови, – это такие, как ты, полукровки. – Он с видимым усилием повернул голову. – А все, что осталось от Букка-Гвизенов[19 - Букка-Ду и Букка-Гвизен (или Гвизер) – персонажи корнуэльского фольклора, духи, которых полагалось ублаготворять. Рыбаки оставляли на песке рыбу для букки, а земледельцы в страду в обед бросали за левое плечо кусок хлеба и проливали на землю несколько капель пива, чтобы обеспечить удачу. Позднее буккой пугали детей ("Станешь плакать – придет букка и тебя заберет").], – это ты, гоблин.

– Среди гоблинов есть и другие моей крови, Букка-Ду. И – видишь лунную кожу этих сидхе? Букка-Гвизены не забыты.

– Может, кожа и осталась, но не волосы и не глаза. Нет, гоблин, они ушли навсегда, и это моя вина. Я не позволял нашему народу соединиться с другими. Мы должны были оставаться скрытым народом и блюсти старый обычай. Сейчас старых обычаев не осталось, гоблин.

– Он – сидхе, – напомнил Дойл. – И признан таковым при Неблагом Дворе.

Букка невесело улыбнулся.

– Даже сейчас я думаю только о том, как низко пал Неблагой Двор, что принимает гоблинов в свои ряды. Даже умирая, даже увидев смерть последних из моего рода – я не могу счесть его сидхе. Не могу.

Он отнял свою руку у Никки и закрыл глаза, но было не похоже, что его клонило в сон, скорее, он просто не хотел нас видеть.

Детектив Люси все это время ждала с удивительным терпением.

– Может, кто-то объяснит мне, что происходит?

Дойл обменялся взглядами с Холодом и Рисом, но никто из них не произнес ни слова. Я пожала плечами:

– На меня смотреть нечего. Я почти в такой же растерянности, как и ты.

– И я тоже, – присоединился Гален. – Я опознал то ли корнский, то ли бретонский, но произношение для меня слишком архаическое.

– Корнский, – сказал Дойл. – Они говорили на корнском.

– Я считал, что в Корнуолле не было гоблинов, – удивился Гален. Китто отвернулся от постели и посмотрел на высокого рыцаря.

– Гоблины – не единый народ, не более, чем сидхе, которые только внешне разделены всего на два двора. Все мы когда-то были чем-то большим. Я – корнуэльский гоблин, потому что моя мать-сидхе была из Букка-Гвизенов, корнуэльских сидхе, до того, как была принята к Благому Двору. Когда она увидела, какой ребенок у нее родился, она знала, куда сложить свое бремя. Она оставила меня среди змей Корнуолла.

– Гнезда змей есть повсюду на Островах, – хрипло произнес Букка. – Даже в Ирландии, как бы ни хотелось последователям Патрика верить в обратное.

– Почти все гоблины теперь в Америке, – сказал Китто.

– Йе, – согласился Букка, – потому что ни одна другая страна их не потерпит.

– Йе, – кивнул Китто.

– О'кей, – сказала Люси. – Что бы у вас тут ни было – неделя воспоминаний, семейное собрание, – мне без разницы. Я хочу знать, как из этого Букки, который заявил, что его зовут Ник Основа – я проверила, между прочим, это персонаж из "Сна в летнюю ночь", очень мило, – так вот как из него едва не высосали досуха всю его жизнь?

– Букка! – тихо позвал Никка.

Карлик открыл глаза. Их переполняли такая усталость и боль, что я отвернулась. Словно заглянула в бездну, ведущую куда дальше, чем просто в забвение, куда хуже, чем просто в смерть.

Его акцент из-за эмоций стал сильнее.

– Я не могу умереть, ты ж понимаешь, Никка, не могу умереть. Я был королем своему народу и не могу даже истаять, как бывает с другими. Но я таю. – Он поднял болезненно тонкую руку. – Я таю вот так, словно какая-то гигантская рука выжимает из меня соки.

– Букка, пожалуйста, расскажи нам, как на тебя напали голодные призраки, – тихо попросил Никка.

– Когда эта плоть, за которую я все еще цепляюсь, истает – я стану одним из них. Я буду одним из Жаждущих.

– Нет, Букка.

Он выставил вперед эту тонкую-тонкую ручонку.

– Нет, Никка, именно это и случилось с другими сильными. Мы не можем умереть, но не можем и жить, и мы остаемся между этим и тем.

– Слишком хороши для ада, – сказал Дойл. – И слишком плохи для рая.

Букка посмотрел на него.

– Да.

– Мне очень нравится узнавать новое о культуре фейри, но давайте вернемся к нападению, – напомнила Люси. – Расскажите мне, как они напали на вас, мистер Основа, или мистер Букка, или как еще вас называть.

Он моргнул почти по-совиному.

– Они напали на меня при первом признаке моей слабости.

– Чуточку подробнее об этом можно? – попросила Люси, раскрывая блокнот, с ручкой наготове.

– Ты их поднял, – заявил Рис. Он впервые обернулся к Букке, в первый раз посмотрел на него с момента, как мы вошли в комнату.

– Йе, – подтвердил Букка.

– Зачем? – спросила я.

– Это входило в плату, которую с меня запросили, чтобы принять ко двору фейри.

Мы все замолчали. На секунду это показалось объяснением всему. Это сделала Андаис – или приказала это сделать. Вот почему никто не смог ее выследить. Вот почему никто из ее людей ничего об этом не знал. Она не вовлекала в это никого из своих людей.

– Кому ты должен был заплатить? – спросил Дойл.

Я удивленно посмотрела на него, чуть не сказав вслух: "Это и так ясно". Но тут Букка проговорил:

– Таранису, конечно.

Мы все повернулись к постели, как в замедленной съемке.

– Ты сказал – Таранису? – переспросила я.

– Ты оглохла, девочка?

– Нет, – сказала я, – просто удивилась.

Букка посмотрел на меня, нахмурившись.

– Почему?

Я оторопело моргнула.

– Я не знала, что Таранис – такой псих.

– Ну, так это не я здесь дурак.

– Она не видела Тараниса с тех пор, как была ребенком, – пояснил Дойл.

– Тогда прошу прощения. – Он обвел меня критическим взором. – Она похожа на благую сидхе.

Я не совсем поняла, как отреагировать на комплимент. С учетом обстоятельств я даже не была уверена, что это – комплимент.

Люси подошла к дальнему краю кровати.

– Вы утверждаете, что король Благого Двора приказал вам пробудить этих голодных призраков?

– Угу.

– С какой целью? – спросила она. Кажется, мы все сегодня задавали слишком много вопросов.

– Он хотел, чтобы они убили Мэви Рид.

Люси вытаращилась на него.

– Ну, я совсем запуталась. Почему король хочет смерти золотой богини Голливуда?

– Не знаю почему, – ответил Букка, – и не интересуюсь. Таранис обещал дать мне достаточно силы, чтобы восстановить то, что я потерял. Я в конце концов решился быть принятым к Благому Двору. Но он обещал это мне при условии, что Мэви умрет и что я смогу справиться с Жаждущими. Многие из них когда-то были моими друзьями. Я думал, они подобны мне и будут рады возможности вернуться, но они уже не Букки, не сидхе, даже не фейри. Они – мертвецы, мертвые чудовища. – Он закрыл глаза и глубоко вздохнул. – Стоило мне дрогнуть однажды, и они напали на меня, а теперь они едят – не для того, чтобы вернуться к себе прежним, а просто потому, что голодны. Они охотятся, как волки. Просто потому, что хотят есть. Если они поглотят достаточно жизней, чтобы стать чем-то похожим на сидхе, они будут так ужасны, что даже Неблагой Двор с ними нельзя будет сравнить.

– Не в упрек, – сказала Люси, – но почему вы не рассказали все это социальному работнику или послу?

– Только когда я увидел Никку – и даже гоблина, – я понял, каким глупцом я был. Мое время ушло, но мой народ жив. Пока моя кровь живет – род Букка не мертв. – В его глазах заблестели слезы. – Я хотел спасти себя, хоть бы это и означало смерть тех, кто остался от моего народа. Я ошибался, так чудовищно ошибался.

Он теперь первым потянулся к руке Никки, и Никка взял его за руку, улыбнувшись.

– Как нам их остановить? – спросил Дойл.

– Я их поднял, но мне не под силу их уложить. У меня не хватит силы.

– Ты можешь сказать нам заклинание?

– Угу, но это не значит, что вы сумеете его применить.

– Это уже наша забота, – сказал Дойл.

Букка рассказал нам, как он планировал усыпить призраков. Люси записывала. Все остальные только слушали. Дело не в волшебных словах, нужно только твердое намерение и представление, как добиться цели.

Когда он рассказал нам все, что знал о Жаждущих, я спросила:

– Это ты скрывал Безымянное от Неблагого Двора?

– Девочка, разве ты не слушала? Его скрывает Таранис.

– Ты его тоже поднял для Тараниса? – Я не смогла скрыть удивление.

– Я поднял Жаждущих с небольшой помощью Тараниса, а Таранис поднял Безымянное с очень небольшой моей помощью.

– Он был одним из главных, кто стоял за созданием Безымянного, – заметил Дойл.

– Зачем ему это понадобилось? – спросила я.

– Наверное, он собирался потом вытащить часть силы из этой твари, – сказал Букка, – и может, он это и хотел сделать сейчас, только все пошло не так, как он рассчитывал.

– Значит, Безымянное подвластно Таранису, – заключил Гален.

– Не-а, парень, ты что, еще не понял? Таранис освободил его, приказал ему убить Мэви, но у него теперь не больше власти над Безымянным, чем у меня – над Жаждущими. Он скрыл от всех, что он наделал, но теперь тварь прячется сама. Таранис не то что забеспокоился, когда это понял, – он перепугался до чертиков, я вам скажу, и правильно сделал.

– Что ты имеешь в виду? – спросила я.

– Когда я попытался послать Жаждущих сквозь защитные чары Мэви, они не смогли их преодолеть. Они избавились от меня и нашли другую добычу. Я видел тварь, которую вы зовете Безымянным. Она пробьет ее защиту и убьет ее, но что она будет делать потом?

– Не знаю, – прошептала я.

– Все, что ей, черт ее возьми, заблагорассудится, – ответил Букка.

– Он говорит, – пояснил Рис, – что после того, как Безымянное убьет Мэви Рид, оно лишится цели. Эта огромная невероятно мощная тварь уничтожит все вокруг себя.

– Вот умный мальчик, – оценил Букка.

Я посмотрела на Риса:

– Почему ты так думаешь?

– Я отдал этой твари большую часть своей магии. Я знаю, что она сделает, Мерри. Нам нельзя позволитьей убить Мэви. Пока она жива, тварь будет пытаться убить ее и будет стараться скрыть свое присутствие, пока не достигнет своей цели. Но как только Мэви умрет, она ворвется в город. В южной Калифорнии сорвется с цепи самая жуткая магия, которой обладали фейри. Эта штука растопчет Лос-Анджелес, как Годзилла – Токио.

– И как мне теперь убедить Петерсона, что древняя магия фейри вот-вот опустошит город? – спросила Люси.

– Никак, – хмыкнула я. – Он все равно не поверит.

– Так что нам тогда делать? – спросила она.

– Сохранить жизнь Мэви Рид. Может, стоит убедить ее, что это время года благоприятно для поездки в Европу. Может, пока она будет убегать, мы придумаем что-то получше.

– Неплохая идея, – сказал Рис.

– Беру свои слова назад, – ухмыльнулся Букка. – Ты тоже умная.

– Приятно слышать, – заметила я. – У кого-нибудь есть сотовый?

У Люси был. Я взяла трубку, и Люси продиктовала мне телефон Мэви Рид по своей маленькой записной книжке. На звонок ответила Мари, личный секретарь Мэви. Она была в истерике. Она завопила: "Это принцесса, принцесса!", и трубку перехватил Джулиан.

– Это ты, Мередит?

– Я. Что случилось, Джулиан?

– Здесь что-то есть, что-то такое большое физически, что я даже не могу все его прочувствовать. Оно пытается прорваться сквозь защиту и, кажется, вот-вот прорвется.

Я пошла к выходу.

– Мы уже едем, Джулиан. И вызываем полицию; она приедет раньше.

– Похоже, ты не удивилась, Мередит. Ты знаешь, что это за штука?

– Да, – ответила я и ввела его в курс дела, пока мы бежали по больнице к машинам. Я сказала ему, с чем они имеют дело, но не знала, поможет ли это ему хоть чуточку.