– Я еще не обещал, что крови Холода хватит, чтобы купить мое молчание, – вмешался Шалфей. – Я его не пробовал. Может, он не больше бог, чем Рис.

– Возьми и мою, и его, – ответил Рис. – Кровь нас обоих, а все, что требуется от тебя, – подождать с докладом, пока мы не явимся ко двору. – Рис скользнул к зависшему в воздухе эльфу. – Кровь двоих аристократов-сидхе всего за двадцать четыре часа молчания. Недурная сделка.

Крылья Шалфея почти замерли, так что можно было разглядеть красные глазки на их внутренней стороне и голубой отлив – под цвет довольно широкой синей полосы – на обороте. Он скорее спланировал, чем подлетел к углу, где стоял Гален.

Гален прислонился спиной к шкафу и скрестил руки на груди. Взгляд был таким враждебным, какого я еще не видела.

– Даже – не – думай. – В голосе была такая яростная решимость, что Шалфей на миг провалился в воздухе, как обычный человек запнулся бы.

Он снова набрал высоту и поднялся даже выше, под самый потолок.

– А ты тако-ой вкусны-ый...

Гален взглянул на меня:

– Может, попросту заколдуем его на сутки?

– Очень заманчиво... – протянула я. – Но Нисевин может счесть это нарушением договора.

– А вариант хороший, – ухмыльнулся Рис.

– Ладно, – сказал Шалфей. – За кровь Холода и белого рыцаря я соглашусь придержать язычок, пока не увижусь с моей королевой.

– Во плоти при ее дворе, – добавила я.

Он описал круг под потолком, лениво, как птица на отдыхе, засмеялся и подлетел ко мне.

– Боишься, что я сплутую?

– Повтори мои слова, Шалфей.

Он улыбнулся так, что стало ясно: просьбу он выполнит, но при этом поизмывается над всеми нами вволю. Стиль у него такой. Вообще-то это стиль большинства неблагих фей-крошек. Культурная традиция, надо полагать.

Он положил крошечные ручки на узенькую грудь и выпрямился в струнку, оттянув носочки.

– За кровь сих двоих мужей я повременю рассказывать о чаше моей королеве, пока не встречусь с ней лицом к лицу и плотью к плоти. – Он взмыл в воздух, так что мне пришлось задрать голову, чтобы уследить за ним. – Довольна?

– Да, – подтвердила я.

– Я не дал своего согласия, – заявил Холод.

– Я буду с тобой, – сказал Рис.

– И я, – мурлыкнула я, просовывая руку под локоть Холоду поверх шелка и мощи его мышц.

– Холод... – позвал Дойл.

Двое мужчин встретились взглядами, и между ними что-то пробежало – утешение, тайное знание... Что бы это ни было, черты Дойла от него смягчились, стали более... человечными. Холод кивнул.

– Что, если новая магия опять нанесет вред Мередит?

– Рис проследит, чтобы этого не случилось.

Холод открыл было рот, словно хотел возразить, но передумал и только кивнул.

– Как повелит мой капитан.

Стражи порой словно забывали, что Дойл – капитан Воронов королевы, но потом припоминали снова. И тогда использовали полузабытый титул. Уважение никуда не исчезало, как и страх, но титул употреблялся лишь по случаю.

– Отлично, – подытожил Дойл. – Если с этим покончено, обсудим прочее. Как только обе королевы узнают о возвращении чаши, слух дойдет и до Тараниса. Что мы станем делать, если он потребует чашу себе?

Я обвела всех взглядом, пытаясь вычислить, кто что думает, и в большинстве случаев не вычислила ничего.

– Но вы же не думаете всерьез, что мы можем ее не отдать? Начнется свара, если не настоящая война.

– Мы не можем отдать чашу, – повторил Никка. – Таранис ее уже недостоин.

– Что ты имеешь в виду, Никка? – спросил Дойл.

– Он не... – Никка никак не мог подобрать слова. Наконец он развел руками и сказал: – Таранис недостоин ею владеть. Если бы был достоин, она появилась бы у него, но она выбрала Мерри.

Дойл вздохнул достаточно громко, чтобы я это услышала чуть не через всю кухню.

– Вот вам еще одна проблема. Если Таранис боится, что королевская власть уплывает из его рук из-за бесплодия, то переход чаши к другой высокородной сидхе, в особенности наполовину неблагой по крови, только подкрепит его опасения.

– Он должен бояться. – Рис встал рядом со мной, с другой стороны от надежной фигуры Холода. – Даря божественные силы Мэви и Холоду, Мерри могла действовать всего лишь как сосуд, как вместилище Богини, как это и предположил Дойл. – Рис обнял меня за талию и притянул к себе. Наши с Холодом руки были переплетены, так что ладонь Риса уткнулась в бок Холода. Я почувствовала, как Холод напрягся, но Рис вроде бы ничего не заметил, он смотрел на других. – Но то, что чаша выбрала Мерри, не может объясняться только ее подходящим полом. Котел когда-то принадлежал мужчинам, а не женщинам. Быть может, Мерри – просто единственная из знати сидхе, достойная быть хранителем чаши?

– Не думаю, что дело в этом, – возразила я.

– Почему же? – спросил Холод.

Я подняла голову и заглянула ему в глаза.

– Потому что я смертная. Я, по кое-чьим меркам, даже на обычную сидхе не тяну.

– По чьим это меркам? – проворчал Холод. – По меркам свергнутых богов, которые только и делают, что вздыхают о былой славе?

– Благой Двор и правда смахивает на клуб престарелых одноклассников, – ухмыльнулся Рис. – Только и делают, что болтают о былых денечках, когда они были моложе, лучше, сильнее... Ностальгия, не больше.

Я скроила ему сердитую гримасу и повернулась к Холоду.

– Ладно, пусть так. Я не подхожу по меркам народа, который уже один раз потерял чашу. Но будь я хоть чистейшей крови, Таранис все равно не смирится с тем, что чаша у нас, даже ценой войны.

– Она права, – поддержал меня Рис. – Благие решат, что, вернув себе чашу, вернут и потерянные силы.

– По этой логике, – сказал Дойл, – если чаша будет у нас, силы вернутся к нам.

– Не думаю, – возразил Холод. – Ко мне не вернулись мои силы. Я обрел способности сидхе, которого когда-то звал своим повелителем. И не чаша мне их дала, а Мерри.

Рис обнял меня покрепче.

– Наша королева будет довольна, но Таранис придет в ярость.

– А если он предположит, что Мерри может сделать для него то же, что она сделала для Холода? – спросил Дойл.

Лицо Риса отразило полную панику, прежде чем он успел скрыть ее за привычной ухмылкой.

– Даже не знаю, что опасней: решит ли он использовать Мерри для поддержания своих гаснущих сил или сочтет, что с такими способностями она будет слишком сильной королевой.

– Соперницей, хочешь сказать? – уточнил Дойл.

Рис качнул головой.

– Нет, не соперницей. Даже если Мерри всех нас снабдит божественной силой, в схватке один на один ей это не поможет. Право вызова есть у всех благородных сидхе, а король по многим нашим законам расценивается наравне с другими дворянами. – Он посмотрел мне в глаза. – Я помню, что две твои руки власти – штука неприятная, но я видел, как дерется Таранис.

Он поцеловал меня в лоб и шепнул:

– Тебе не победить.

– В последний раз Таранис дрался на дуэли еще до заклятия Безымянного, – напомнил Дойл. – Кто знает, что он утратил и что сохранил?

Рис сердито глянул на Дойла.

– Она погибнет!

– Я не подталкиваю принцессу бросить вызов Королю Света и Иллюзий, Рис. Но я не намерен переоценивать его силы. Мы все многое утратили с последним заклятием. Просто кое-кому удается скрывать потери лучше, чем остальным.

– Может, ты прав, – сказал Рис, прижимая меня так крепко, словно боялся, что Дойл потащит меня на дуэль прямо сейчас, – может, я переоцениваю Тараниса с его двором. Но может, это ты их недооцениваешь.

– Не приписывай мне то, чего я не говорил. Благие опасны и очень сильны. Их двор сохранил больше магии, чем наш. В их большом зале еще растет великое древо, и оно покрыто листвой, хотя листва теперь цвета осени. Их сила осталась с ними. – Дойл покачал головой и сел за стол, положив подбородок на скрещенные руки, так что лицо оказалось вровень с чашей. – Мы не готовы заставить Тараниса заплатить за его преступления. Мэви не сможет свидетельствовать против него, потому что она – изгнанница; слово изгнанника не считается уликой против жителя волшебной страны. Свидетельство Букки-Ду о том, что Таранис участвовал в освобождении Безымянного, слишком легко повернуть против самого Букки.

– Как это? – не понял Никка.

– Ты же видел, во что превратился Букка. А ведь он был великим лордом – вождем корнийских сидхе, когда нас было еще так много, что мы разделялись на племена. Сейчас же он похож на уродливого карлика. Благие не поверят, что он тот, кем себя объявляет, а даже если поверят – против него обратят его собственные слова. Если он объявит о вине Тараниса, он признает и свою вину. Таранис может отрицать свое участие и велеть казнить Букку за то, в чем он признался. Преступник наказан, правосудие торжествует, а единственный свидетель участия Тараниса мертв. Тонкая работа.

– Очень на него похоже, – признал Рис.

– Но Букка – под охраной королевы, – возразил Никка. – Его сторожат неблагие.

– Да, – согласился Дойл. – Вот только слухи уже поползли, хоть королева никому из охранников не говорила, за какую вину Букка сидит под стражей.

– Что за слухи? – спросила я.

– Слухи о Безымянном и о том, кому было выгодно наслать его на Мэви Рид. Пока при дворах фейри дело только слухами и ограничивается, но о нападении сообщили все крупные средства массовой информации, а среди сидхе обоих дворов многие прислушиваются к людским новостям. – Он не отрывал глаз от чаши, будто она его гипнотизировала. – Почти все знают, что Таранис лично изгнал Мэви. Шепот уже пополз. Если б у него были в распоряжении какие-то другие способы убить ее на расстоянии, думаю, он бы не стал медлить. Может, Безымянное и нельзя связать непосредственно с Таранисом, но уж очень это мощная магия – и все знают, куда оно направилось, как только его выпустили.

– Сам страх Тараниса его и выдаст, – сказал Холод.

– Может быть, – согласился Дойл, – но обложенный волк опасней того, что гуляет на свободе. Я не хотел бы оказаться поблизости от Тараниса, когда он поймет, что у него не осталось выхода.

– Что возвращает нас к вопросу, зачем ему понадобилось меня лицезреть, – сказала я и высвободилась из надежных объятий двоих мужчин. Слишком много загадок, слишком много событий, чтобы объятия могли меня успокоить. Я поступала больно уж по-человечески, но мне просто не хотелось оставаться в чьих-то объятиях.

– Он утверждает, что хочет возобновить родственные отношения с новой наследницей неблагого трона, – ответил Дойл.

– И ты веришь ему не больше, чем я.

– Крупица правды в этом есть, иначе он солгал бы, а мы друг другу не лжем.

– Зато опускаем так много правды, что с тем же успехом могли бы и врать, – заметила я.

Шалфей залился золотым колокольчиком.

– Ах, принцесса и вправду знает свой народ!

– Мы твое молчание купили, – напомнил Дойл. – Так помолчи, если ничего полезного сказать не можешь. – Он угрюмо глянул на эльфа, выписывающего круги под потолком. – Помни, Шалфей, если Неблагой Двор падет, твоей судьбой станут распоряжаться благие, а им тебя любить не за что.

Шалфей приземлился на край стола, сложил крылья за спиной и уставился на Дойла снизу вверх – хотя сейчас, когда голова Дойла лежала на руках, их глаза были почти на одном уровне.

– Если Неблагой Двор падет, Мрак, то не феи-крошки пострадают первыми. Благие нас не любят, но и угрозы в нас не видят. А вас они развеют по ветру. Любого из нас могут прихлопнуть, как надоедливую муху, но нарочно нас преследовать не станут. Наш народ уцелеет. Скажут ли неблагие о себе то же самое?

– Так может случиться, – признал Дойл. – Но разве твоему народу хочется всего лишь уцелеть? Жизнь – лучше, чем ее противоположность, но жить только ради того, чтобы выжить, – довольно утомительно.

– Думаешь запутать меня своими умолчаниями и полуправдой?

– Думай что хочешь, человечек, но когда я говорю, что судьбы фей-крошек каждого двора связаны с судьбой их сидхе, я говорю только правду.

Они глядели друг на друга не мигая; Шалфей первым прервал поединок взглядов и вздохнул. Ну, я и не сомневалась, кто сдастся первым.

– Права принцесса, никому из сидхе верить нельзя.

Дойл слегка приподнялся и пожал плечами.

– Не стану спорить, это ко многим из нас относится. – Он посмотрел на меня через всю комнату. – Много бы я отдал за то, чтобы знать истинную цель приглашения Тараниса. Похоже, ее не знает никто. Его собственные придворные недоумевают, зачем ты ему понадобилась. Настолько понадобилась, что он затевает пир в честь смертной.

– Он – моя дядя, – напомнила я.

Я качнула головой.

– Он чуть не забил меня до смерти, когда я спросила, почему изгнали Мэви Рид. Ему на меня плевать.

– Почему бы это приглашение не послать подальше? – спросил Гален.

– Об этом мы уже говорили, Гален. Если отвергнуть приглашение, Таранис сочтет это оскорблением. Бывало, из-за таких вещей вспыхивали войны, сыпались проклятия и много еще чего.

– Мы уверены, что это приглашение – ловушка, и все же лезем прямо в нее. Что за дурость!

Я беспомощно взглянула на Дойла. Он предпринял еще одну попытку.

– Если мы прибудем ко двору по приглашению Тараниса, он будет связан с нами узами гостеприимства. Он не сможет ни вызвать кого-то из нас на поединок, ни причинить нам вред, ни позволить кому-то еще нас обидеть. За пределами его холма, его двора он вправе вызвать любого из нас – но только не когда мы гостим у него. Это закон слишком древний, чтобы его же придворные спустили Таранису с рук его нарушение.

– Тогда почему ты так озабочен числом стражей, которых Мерри разрешат взять с собой?

– Потому что я могу ошибаться.

Гален воздел руки к небесам.

– Полный бред.

– Таранису может хватить глупости попытаться причинить вред гостям. А двор его может быть развращен больше, чем мне представляется. Готовиться надо к тому, что может сделать твой враг, а не к тому, что он сделает на самом деле.

– Не надо мне цитат из учебников, Дойл. – Гален принялся мерить кухню шагами, словно ему нужно было девать куда-то хоть часть своего нервного возбуждения. – Мерри будет в опасности при Благом Дворе, я точно знаю!

– Ты не можешь знать точно, – возразил Дойл.

– Ладно, не знаю. Но чувствую!

– Все это чувствуют, Гален, – сказала я.

– Так зачем же тебе туда ехать?

– Чтобы выяснить, что нужно Таранису, – ответил Дойл, – самым безопасным способом.

– Если поехать к Благому Двору и предстать перед Королем Света и Иллюзий – это безопасно, то что тогда опасно?

Дойл не выдержал и подошел к бегающему по кухне Галену – попросту встал у него на пути, так что Галену пришлось остановиться. Они мерили друг друга взглядами, и я впервые ощутила между ними напряжение. Испытание силы воли, как случалось между Дойлом и Холодом, Дойлом и Рисом – но не Галеном.

– Не поехать к Благому Двору и не предстать перед Королем Света и Иллюзий. Отвергнутое приглашение даст ему повод вызвать Мерри на дуэль. Что-нибудь опаснее придумать можешь?

– Уже несколько веков, как дворцовый этикет не становился поводом для дуэли, – заметил Рис.

– Да, – сказал Дойл, не сводя глаз с Галена. Я впервые заметила, что Гален одного с ним роста, а в плечах даже чуточку шире. – Но это вполне приемлемый повод. Если Таранис хочет смерти Мерри, такой повод его устроит. Она не сможет просто отказаться от дуэли, не рискуя изгнанием. Аристократ сидхе, отказывающийся от поединка по каким бы то ни было причинам, считается трусом, а трусы не могут править сидхе.

Плечи Галена слегка ссутулились.

– Он не посмеет.

– Он освободил Безымянное, чтобы убить одну-единственную женщину – из страха, что та разболтает его секрет. Таранис посмеет что угодно.

– Я не думаю... – начал Гален.

– Да, – прервал его Дойл. – Да, ты не думаешь. Гален отступил на пару шагов.

– Ладно, я – дурак, я ни бельмеса не смыслю в дворцовых интригах и не понимаю такого коварства. Стратег из меня никакой, и все же я боюсь отпускать Мерри к Благому Двору.

– Мы все боимся, – сказал Дойл, сжимая его плечо.

Они обменялись взглядами, и разногласия были забыты. Интересно, случалось ли Галену когда-нибудь пререкаться с Дойлом, или это впервые? Надо сказать, что он и сейчас спорил довольно осторожно, но даже такого слабого неповиновения я раньше не замечала. Он не был лидером по натуре. Просто не хотел быть лидером. Но из страха за мою жизнь он решился противостоять Дойлу.

Я подошла и обняла Галена за талию. Он погладил мне руки, сдвинув вверх шелк халата. Сам он был только в слаксах, тех же, что и днем, так что я свободно прикасалась к его теплому животу.

– Я не могу обещать, что все закончится хорошо, Гален, но мы прихватим с собой столько бойцов и политических тяжеловесов, чтобы даже Таранис засомневался.

– А, вот это мне тоже не нравится, – проворчал Гален. – Нельзя было тебе соглашаться спать со всеми полукровками-гоблинами.

Я подалась назад, но он поймал мои руки и удержал их у себя на животе.

– Не кипятись, Мерри, не надо.

– Я не кипячусь, только спорить на эту тему больше не буду. Серьезно, не буду. У нас есть план, лучший из всех, что мы смогли придумать, и дело с концом. – Я вырвалась из его рук и повернулась к Дойлу: – Чаша делает все сложнее, но мало что меняет.

Дойл коротко кивнул:

– Совершенно верно.

– Что, если Мерри заявит, что чашу ей дала сама Богиня? – спросил Никка, становясь на колени у стола, чтобы рассмотреть чашу поближе.

– Не думаю, что божественное вмешательство сочтут достаточной причиной, чтобы оставить ей чашу, – сказал Рис.

– Но это же наш обычай, – возразил Никка. – Пусть все истории перепутались и исказились, но принцип "Кто вытащит сей меч из камня, тот и есть истинный король" действует по-прежнему. Ард-Ри[1 - Титул верховного короля Ирландии.] в Ирландии выбирали благодаря камню, кричавшему человеческим голосом, когда к нему прикасался настоящий король.

– Да, и есть такие, кто считает, что закат Ирландии начался, когда короля перестали выбирать по воле камня, – подтвердил Дойл. – Ирландцы предали свое наследие, древнюю магию, и род истинных королей прервался.

Я удивленно на него глянула:

– Не знала, что ты сочувствовал фениям[2 - Фении – ирландские революционеры-республиканцы второй половины XIX – начала XX вв., члены тайной заговорщической организации – Ирландского революционного братства (основан в 1858 г.); действовали в Ирландии, Великобритании, среди ирландских эмигрантов в США, Канаде, странах Южной Америки. Выступали за независимую Ирландскую республику. Восстания фениев 1867 г. потерпели поражение.].

– Не надо быть фением, чтобы понимать, что англичане старались уничтожить ирландцев всеми средствами – политическими, культурными, даже сельскохозяйственными. С шотландцами тоже обходились дурно, но ирландцы для англичан всегда оставались излюбленными мальчиками для битья.

– Если б ирландцы поменьше дрались между собой, они бы не так часто проигрывали англичанам, – бросил Рис.

Дойл сердито на него глянул.

– Но, Дойл, они до сих пор убивают друг друга из-за того, креститься ли, когда преклоняешь колени перед христианским Богом. Ни шотландцы, ни валлийцы не дошли до того, чтобы убивать друг друга не то что из-за того, какому богу нести свои молитвы, но из-за того, как молиться одному и тому же богу. Согласись, совершенно дурацкая причина.

Дойл медленно выдохнул и проговорил:

– Ирландцы всегда были упрямы.

– Упрямы и склонны к меланхолии, – добавил Рис. – Рядом с ними даже валлийцы весельчаками покажутся.

Дойл наконец улыбнулся:

– Ага.

– Так может ли Мерри претендовать на право владеть чашей потому, что чаша ее выбрала? – вернулся к теме Гален. – Я не так стар, чтобы помнить, как короля выбирал орущий камень, и не уверен, даст ли это нам что-нибудь.

– Должно дать, – предположил Дойл, – но не скажу, чтобы благие так уж уважали старые обычаи. Древние реликвии покинули нас так давно, что многие забыли, как мы получили их впервые.

– Забыли, потому что хотели забыть, – сказал Никка.

– Пожалуй, но если мы объявим, что Мередит будет владеть сосудом, потому что получила его из рук самой Богини, от нас потребуют определенных доказательств.

– А как мне доказать, что кубок мне вручила Богиня? – оторопела я.

Дойл жестом указал на стол.

– Сам факт, что кубок у нас, является тому свидетельством.

– Мы доказываем, что чашу дала мне Богиня, уже тем, что чаша находится у меня? – переспросила я.

– Да.

– А разве это не порочная логика?

– Увы.

– Вряд ли кто-то на это купится.

– Слушаю ваши предложения, – буркнул Дойл. Дойл был непревзойденным стратегом, и такие его заявочки каждый раз заставляли меня дергаться. Если уж он не зная, что нам следует делать, ничего хорошего это не предвещало.

– К чему бы мы ни пришли, чаша должна остаться у Мерри, – сказал Никка, – а значит, наша королева тоже не должна ею завладеть.

– Черт! – охнул Рис. – Я и не подумал.

Я взглянула на Дойла.

– Ты говорил о шпионах, но на самом деле не только из-за них не хотел, чтобы королева узнала о чаше, да?

Дойл вздохнул.

– Скажем так: я не берусь предсказать, как она поступит, когда узнает. Возвращения чаши никто не мог ожидать, и способ, каким ты ее получила, тоже необычен. – Он пожал плечами. – Я не знаю, что сделает королева, и мне это не нравится. Неведение – опасно.

– Я – всего лишь ее наследница, да и то в случае, если забеременею раньше, чем Кел осчастливит кого-то еще. Она по-прежнему моя королева, и если она потребует чашу, мне придется ее отдать, так?

Дойл задумался на миг и кивнул.

– Да, думаю, так.

– Чаша должна храниться у Мерри! – повторил Никка.

– Ты твердишь это снова и снова, – буркнул Рис. – Почему ты так в этом уверен?

– Она исчезла, потому что мы были недостойны ее хранить. Что, если она снова исчезнет, случись Мерри передать ее в недостойные руки?

– Полагаю, этого аргумента хватит, чтобы королева оставила чашу у Мерри, – сказал Дойл. – Она не отважится на риск потерять чашу снова.

– Если Таранис вынудит нас вернуть ему чашу и она исчезнет, – проговорил Гален, – это станет последним свидетельством его неспособности править.

– А этот довод мы можем использовать, чтобы убедить его не требовать возвращения чаши, – но только с глазу на глаз. Публично мы даже намека не можем себе позволить на то, что он недостоин трона, – напомнил Дойл.

– Ну, это проблемы Тараниса, – сказала я.

– И мы очень, очень постараемся, чтобы они не стали нашими проблемами, – сказал Дойл. – А сейчас, полагаю, нам всем нелишне вздремнуть. До отъезда осталось меньше суток, а дел у нас выше головы.

– Куда нам деть чашу? – спросила я. – Не бросать же ее на столе?

– Заверни ее в шелк и возьми с собой в спальню. Положишь в ящик комода.

– А нам не стоит убрать ее в сейф? В гостевом доме сейф имеется.

– Тот, кто захочет ее украсть, без труда выдернет сейф из стены.

– Ох, – выдохнула я. – Кажется, я слишком долго общаюсь с людьми. Все время забываю, насколько мы сильнее.

– Такое лучше не забывать, принцесса. Когда мы вернемся ко двору, тебе придется держать в уме, насколько опасен может быть каждый встречный.

– Ваш совет окончен? – поинтересовался висящий в воздухе Шалфей.

Дойл обвел взглядом серьезные лица присутствующих.

– Да, видимо.

– Прекрасно, – сказал Шалфей. – Мне задолжали чуток крови, и я хочу получить ее немедленно.

Я расслышала, как Холод набирает воздуху для спора, и звук был настолько мне знаком, что я вмешалась тут же:

– Нет, Холод, он в своем праве. Мы заключили сделку, а сидхе должны держать слово.

– Я не отказываюсь от сделки, но она все равно мне не нравится.

Я вздохнула. Я уже четыре недели кормила Шалфея, а Холоду всего один раз надо было дать эльфу капельку своей голубой крови – и это превращалось в проблему. Лежать в объятиях Холода – это замечательно. Да что там, замечательно просто глядеть на его красоту, но его вечные обиды меня раздражали и раздражала привычка все усложнять. Так что я начинала сомневаться, люблю ли я Холода, или просто вожделею к нему? А может, я просто устала. Устала от того, что именно мне приходилось вечно платить за все своим телом и своей кровью. Сейчас пришла очередь Холоду заказать выпивку на круг, и я слышать не хотела никакого нытья на эту тему, каким бы красавчиком ни был упомянутый нытик.

Рис с размаху бросился на кровать, перекатился на бок, подгреб к себе подушки и наконец устроился полусидя, опираясь на изголовье. Одну ногу он согнул в колене, вторую вытянул, чтобы ослеплять достоинствами всех входящих в спальню. Ухмылка Риса не сулила ничего доброго – такое выражение у него появлялось в сеансе дружеского и не очень поддразнивания. Холод подобного обмена колкостями не ценил – это если выражаться мягко.

– Брось эти штучки, Рис. Я серьезно говорю. Ночь на дворе, я устала, а денек был тот еще. – Открыв дверцу прикроватной тумбочки, я попыталась запихнуть чашу в ящик. Она не помещалась, ящик был слишком мелкий. Я выругалась себе под нос. – Как думаешь, может, ее просто оставить здесь? Завернем поаккуратней, и все.

– Оставляй, – махнул рукой Рис.

Я поставила завернутую в шелк чашу возле лампы, желая, чтобы она оказалась одновременно и дальше от меня, и ближе – хоть это глупо звучит. Мне хотелось держать ее в руках, чувствовать металл под пальцами – быть уверенной, что она не исчезнет ни с того ни с сего, – и в то же время хотелось сунуть ее на дно ящика, завалить тряпками и никогда больше к ней не прикасаться. В итоге я просто переставила ее на пол у кровати, прикрыв занавеской-подзором. От двери не видать – если кто-то к нам ворвется, – зато мне легко ее схватить в случае чего.

– С тобой сегодня и не пошутить, – ухмыльнулся Рис. – Горячая лесбийская любовь тебе в новинку, а?

Я глянула на него сердито.

– Подарить Мэви первый оргазм с сидхе за столетие – это честь, но ты же знаешь, что я к этому не стремилась.

– Как по мне, так очень даже стремилась, – ухмыльнулся он еще шире.

Прелестно. Он и правда хотел подействовать мне на нервы.

– Ты просто завидуешь.

Улыбочка слегка поблекла.

– Возможно. – Зубы опять блеснули. – А может, мне просто жаль, что я не был третьим.

Я распахнула халат, и при виде моей наготы глаз у него загорелся уже хорошо знакомым огоньком. Что-то между похотью и страданием – словно Рис хотел меня до боли. Я думала, что разгадка – в веках целибата, но другие стражи на меня так не смотрели. Взгляд этот мне и нравился, и интриговал, но я знала, что никогда не спрошу Риса, что он значит, – слишком уж личный вопрос. Пока он сам не пожелает объяснить, я не узнаю, в чем дело. Может, если когда-нибудь этот огонь пропадет, я и спрошу... Но только если пропадет.

Холод с Шалфеем о чем-то переругивались в коридоре за дверью. К несчастью, не один Рис сегодня был в игривом настроении. На Шалфея только рукой оставалось махнуть, но с Рисом я могла попытаться.

Я забралась на постель совершенно нагая и прошептала:

– Не дразни Холода, пожалуйста.

Рис на меня не смотрел и будто не слышал, что я сказала. Я прищелкнула пальцами:

– Эй, я здесь!

Он моргнул, но еще помедлил, прежде чем повернуться ко мне.

– Ты что-то сказала?

Я стукнула его подушкой. Он подушку перехватил и прижал к животу.

– Я серьезно, Рис! Будешь выеживаться – я взбешусь. – Я взяла себе другую подушку. – Я устала, Рис. В смысле, просто устала, физически. Я спать хочу, а не возиться с Холодовой ранимой психикой, пока он будет делиться кровью с Шалфеем.

Я поймала взгляд Риса и порадовалась, увидев, что улыбочка исчезла.

– Пожалуйста, не усложняй мне ничего.

– Ты меня просишь или приказываешь? – уже без иронии спросил он.

– Пока – прошу. Как друг, как любовница, не как принцесса.

Он переложил подушку за спину, сев еще выше.

– Ну, раз ты так мило просишь... – Улыбочка опять зазмеилась на губах. – К тому же Холод не в моем вкусе, если честно.

Я закатила глаза:

– Еще одна шуточка на эту тему, и я тебя выкину из кровати, клянусь.

– Ну разве я посмею?

– Конечно, посмеешь, кто бы сомневался! – Я схватила его руку. – Рис, прекрати, пожалуйста!

Холод с Шалфеем показались в дверях, и я расслышала, о чем они спорят. Холод хотел, чтобы Шалфей не пользовался гламором, когда станет пить кровь, а эльф настаивал на гламоре. Так забавней, говорил он.

Рис вздохнул, помрачнев.

– Мне Холод нравится, в драке он – что надо, но ему слова нельзя было сказать спокойно, когда он только стал сидхе и был принят при дворах. Вспыхивал будто порох.

Чуть раньше эта фраза меня озадачила бы, но теперь я знала, о чем говорит Рис. Я видела первоначальный облик Холода – тогда он сидхе не был. Но на меня навалилось столько всего, что я ничегошеньки не успевала толком обдумать. Холод не всегда был сидхе, а меня учили, что сидхе может стать только тот, в ком течет наша кровь. Я помнила, как Холод танцевал на снегу – дитя, прекрасное, как прекрасен снежный вихрь, когда ветер подхватывает и бросает снег в небеса потоком мерцающего серебра. Это дитя сидхе не было. Кем оно было – не знаю, но не сидхе. Только кем же тогда? И если Холод когда-то не был сидхе, то как он им стал? Вопросы, вопросы – а времени получить ответы нет, потому что Холод и порхающий у его плеча Шалфей уже вошли в спальню. При Шалфее я не могла спрашивать Холода о том видении. Не уверена, что он стал бы отвечать мне даже при Рисе, но при Шалфее – уж точно.

Шалфей держался в воздухе наравне с Холодом, как шел бы рядом человек обычного роста.

– Без гламора я отказываюсь, и делу конец!

Холод покачал головой, серебряные волосы сверкнули на свету.

– Я не позволю тебе зачаровать меня, Шалфей. Вот теперь делу конец.

– Господа... – позвала я.

Оба повернулись ко мне с одинаково раздосадованными физиономиями. Но у Шалфея надутая мина мгновенно сменилась на похотливую. С радостным смешком он метнулся вперед и закружился у меня над головой в поисках лучшего вида, будто крохотный вертолет.

Холод остался у двери, надменный, разозленный и – слегка – испуганный. Страх на миг показался в серых глазах, самый настоящий страх, но тут же исчез под надменной гримасой. Холод всегда прятал под надменностью свои истинные чувства. Я знала, что высокомерие у него только напоказ, но пользы от моих знаний не было никакой, потому что если так, то загвоздка в том, что он не может просчитать ситуацию или она ему здорово не нравится. Дрянь дело – и в том, и в другом случае.

Я протянула к нему руку:

– Иди сюда, Холод.

– С радостью, Мередит, но к тебе, а не ко всей компании.

Я уронила руку на подушку, так и лежавшую у меня на коленях. Шалфею досталось совсем не то зрелище, какое ему хотелось, и все же он радостно кружил надо мной: обычно я одевалась или хотя бы прикрывалась, когда кормила его. Эльф доказал, что доверять ему не стоило. Я не против определенного внимания, когда мне того хочется, но непрошеные приставания мне не нужны. Раньше я считала, что в присутствии Риса и Холода мне опасаться нечего, но теперь задумалась.

– Ты же согласился, Холод, – напомнила я.

– Я согласился дать ему кровь, но не позволить этому коротышке испытывать на мне свой гламор.

Шалфей проделал пируэт в воздухе и подлетел к стражу:

– Сидхе страшится магии фей-крошек? Вот так загадка!

– Я не боюсь тебя, человечек, но по своей воле никому из фейри не дам применить ко мне магию.

– Разрешить Шалфею гламор – это компромисс, раз уж я отказываю ему в сексе.

– Я ему таких компромиссов не обещал, – заявил Холод, на глазах будто вырастая, расправляя плечи, обретая уверенность. Я знала уже, что чем уверенней он выглядит, тем меньше уверенности испытывает, но он не порадовался бы даже тому, что я это знаю, и не дай Богиня мне объявить об этом вслух!

Рис приподнялся на подушках:

– Можно мне, принцесса?

Я махнула рукой и вздохнула:

– Пробуй, если думаешь, что сумеешь.

– Пусть Шалфей лизнет Холода... – На лице упомянутого господина появилось такое отвращение, что Рис поторопился закончить фразу: – Как он лизнул меня, всего лишь дотронется. Давайте убедимся, вправду ли Холод ощущается как бог.

Мысль была недурна.

– Холод, ты разрешишь Шалфею тебя лизнуть? Ничего больше.

Холод открыл рот – наверное, чтобы сказать "нет", – но я его опередила:

– Я не так много от тебя прошу!

Он подумал еще секунду и коротко кивнул:

– Хорошо.

– Шалфей, – строго сказала я, – только лизнешь, как Риса на кухне, и ничего кроме.

Шалфей подлетел ко мне поближе, чтобы продемонстрировать донельзя ядовитую ухмылку, но кивнул. Я даже не сразу поверила, но он кивнул еще раз и полетел к Холоду.

Холод невольно попятился, но спохватился и шагнул обратно. Большинство сидхе не верили, что кто-то помимо их сородичей может с успехом применить к ним гламор. Это было заблуждением, но очень распространенным. Холод его явно не разделял, и я задумалась, жертвой чьей магии он когда-то пал. Он вел себя так, словно имел основания опасаться фей-крошек.

– Погодите, – сказала я. – Холода когда-нибудь отдавали на пытку феям-крошкам, как Галена?

– Нет, – хором воскликнули Холод и Рис.

Шалфей мотнул головой:

– Убийственного Холода никогда не подавали блюдом на наш пиршественный стол. – Эльф медленно, напоказ облизнул свой маленький ротик. – М-м... Ням!

Холод умоляюще на меня глянул:

– Не принуждай меня!

– К чему не принуждать? Дать ему себя лизнуть, ощутить вкус кожи – не такое большое дело, Холод. Тебя что, провел когда-то гламор кого-то из малых фейри? Это тебя беспокоит? – Не успев договорить, я поняла, что спрашивать так прямо не стоило.

– Никому из фейри меня не провести.

Лицо Холода застыло прекраснейшей из масок – холодной и высокомерной, черты заставили бы рыдать от зависти любого мастера пластической хирургии. Серый шелк халата почти сливался с серебром волос. Будто статуя – слишком прекрасная, чтобы посметь к ней прикоснуться, слишком гордая, чтобы самой снизойти до прикосновений.

Мне нужно было выяснить, в чем дело, но не в присутствии еще двоих мужчин. Я вгляделась в прекрасное лицо, провела взглядом по груди, по животу, представила, что прячется под халатом, – и подумала, что даже будь мы наедине, он не сознался бы в своих тревогах.

– Ну, пробуй же, Шалфей. – В голосе отразились мои усталость и разочарование.

Шалфей скользнул вперед, почти сложив крылья, – скорее упал, чем спланировал. Он остановился у самого лица Холода, молниеносно нырнул и тут же метнулся прочь размытым от скорости цветным пятном. Он уже кружил под потолком, когда Холод шлепнул себя по лбу, – словно предугадал защитную реакцию стража.

Шалфей злобно шипел; я решила поначалу, что Холод его все-таки стукнул, но потом разобрала слова в шипении:

– Он не отличается на вкус от белого рыцаря!

– Ну так возьми кровь у меня и отстань от Холода, – предложил Рис.

Шалфей подлетел к кровати. Он сложил ручонки на груди и топнул ногой по воздуху – как по земле.

– Ах нет! Я уговаривался о крови двоих воинов-сидхе и двоих получу?

– Я дам ему кровь, – буркнул Холод. – Но без гламора. На магию я не соглашался.

Рис взялся возражать, но я тронула его за руку:

– Ты получишь все обещанное, Шалфей, но Холод пусть идет к себе. От него сегодня пользы не будет.

Последние слова Холода задели – всего лишь чуть дернулись веки, но я его уже наизусть выучила, я знала, что это значит.

– Кем ты его заменишь? – с интересом спросил Шалфей, подлетая пониже к моему лицу. – Как насчет Галена? – Он усмехался довольно и злобно одновременно.

– Глупый вопрос, – сказала я. Шалфей состроил обиженную гримасу – не слишком искренне.

– Я не буду больше делить тебя с гоблином. И не хочу пить от Мрака. – Он задумался и в задумчивости приземлился на подушку у меня на коленях. Пурпурный шелк заметно промялся. Шалфей всегда оказывался тяжелей, чем я предполагала или даже чем помнила. – Так, значит, Никка – он один остался.

Я кивнула:

– Решено.

– Ты не спросила Никку, позволит ли он эльфу пить свою кровь, – напомнил Холод.

Я вгляделась в сногсшибательно красивое лицо. Он все же невероятно красив – вопрос только в том, хватит ли мне одной его красоты. Ответ, разумеется, отрицательный.

– Никку мне спрашивать не нужно, Холод. Он придет, стоит мне позвать, и сделает то, что я скажу. Он не станет пускаться в споры – просто сделает то, что нужно.

– А я – нет.

Холод вскинул лицо кверху – воплощенное высокомерие и дерзость. Я вздохнула.

– Я тебя люблю, Холод.

Его взгляд смягчился, неуверенность на миг проглянула из надменной маски.

– Я люблю наши ночи, я так много люблю в тебе – но я стану королевой. У меня будет абсолютная власть над двором. Кажется, ты не понимаешь, что это значит. Это значит, что править буду я, кто бы ни стал королем. Ты слышишь, Холод?

– Тебе нужна марионетка, а не король.

– Нет, мне нужен партнер, который знает, что жизнь – не только пряники, и не заводит бесполезных споров.

– Я себя переделать не смогу, – сказал он тоном, противоречившим каменному спокойствию лица.

– Знаю, – тихо сказала я.

Пару секунд он выглядел совершенно несчастным, но надменность победила. Придворная маска вернулась на место. Он неподвижно смотрел на меня, и уговаривать его было бессмысленно. Передо мной стоял Убийственный Холод – а с холодом не поспоришь. Ищи от него укрытие или умирай.

Он сказал мне холодно как никогда:

– Я пришлю тебе Никку. Я скажу ему только, что ты его зовешь.

– Хорошо.

Я не смогла справиться с холодом в собственном голосе. Я была зла на Холода, зла и разочарована, и не знала, как исправить положение. Тоже мне будущая королева, в собственной личной жизни порядок не могу навести! Плохо дело.

– Спасибо, Холод, – прибавила я.

– Не стоит, принцесса, это всего лишь моя обязанность.

Он повернулся к выходу.

– Не надо, Холод, – сказала я вдогонку.

Он только голову слегка повернул:

– Чего не надо?

– Все принимать на свой счет. Тебя никто не хотел задеть. Некоторые вещи просто приходится делать, и ничего личного в этом нет.

– Мне можно идти?

Я помолилась про себя, чтобы мне хватило терпения на этого невыносимого типа, и сказала вслух:

– Да, и пришли сюда Никку.

Он вышел не оглядываясь; рука у него так и тянулась к пояснице, а значит, там было припрятано оружие. Холод почти никогда не ходил безоружным. В минуты растерянности он непроизвольно хватался за оружие, как иные женщины – за украшения.

– Да-а, – протянул Рис. – Плоховато получилось.

– Больно уж он обидчив нынче, – хмыкнул Шалфей, – и злее обычного.

– Это страх, – мягко сказал Рис.

– Что? – удивилась я.

– Страх, – повторил он. – Чем больше Холод нервничает, тем выше он задирает нос, а "нервы" – всего лишь новый синоним для страха.

– Но чего он боится?

– Меня. – Шалфей прянул в воздух и закружился, словно хвастаясь крыльями и виртуозностью полета.

Рис усмехнулся:

– Напугать ты можешь, но сейчас дело не в тебе.

– А в чем? – спросила я.

– Не знаю, – пожал плечами Рис.

Тут вошел Никка. Распущенные волосы плащом скрывали его тело, но он все же набросил пурпурный шелковый халат. Пурпур ему шел, подчеркивал глубокий карий цвет глаз и красноватый отлив каштановых волос. А кожа казалась темнее – больше шоколада, чем молока.

– Холод сказал, я тебе нужен.

Я объяснила, в чем дело, и он просто согласился. Ни споров, ни обид, никакого протеста – даже скрытого. Это было больше чем приятно, это было именно то, что мне требовалось этой ночью, – хоть что-то простое. Холод в моей постели – это всегда сумасшедшее желание, огромные запросы и яростное наслаждение. Сейчас же требования поменьше, ласки попроще и тихое спокойное удовольствие – это как раз то, что доктор прописал.

Я откинулась на руки Рису, угнездилась у теплого плеча, голову положила ему на грудь. Никка лег рядышком со мной, опершись на локоть. Он не прикоснулся ко мне, так что я ощущала только звенящую вибрацию его ауры, его магии. Мне хотелось, чтобы он прижался ко мне всем телом, прильнул к спине, но просить я не стала. Я его звала не ради секса. Эта ночь принадлежала Рису, а Рис перестал делить меня с Никкой после того, как мы победили Безымянное и он обрел часть своей прежней силы. Я предполагала, что сейчас, когда к Рису вернулась еще часть прежнего величия, он еще меньше захочет делиться. Но я чувствовала теплое тело Никки за спиной, и мне так хотелось попросить...

Я подняла голову и заглянула Рису в глаза, не забыв при этом игриво проехаться волосами по его груди.

– Может, Никка с нами останется?

– Я так и ждал этого вопроса, – ухмыльнулся Рис, но ухмылка тут же уступила место напряженному, чисто мужскому взгляду.

Я провела рукой по животу Риса, добралась до соска и принялась рисовать вокруг него кружочки, пока сосок не встал торчком, а Рис не задышал заметно чаще. Страж перехватил мою руку.

– Прекрати, или я соображать перестану.

– Это мысль, – улыбнулась я, сознавая, что улыбка получается довольно настырной.

– Меня, как вижу, остаться не приглашают, – заметил Шалфей, приземляясь на упругую рельефную плоскость живота Риса.

– Почему же, оставайся, – сказала я, – но не в постели и не со мной.

Шалфей топнул ногой по животу стража.

– Нечестно, нечестно, что от моего гламора вы испытаете столь дивные ощущения, а мне в плодах моего труда отказано! Остальные-то от этого дара вкусят!

– Это ты потребовал двоих стражей, Шалфей. Ты прекрасно знаешь, как действует на меня и на других твой гламор.

Он скрестил руки на груди:

– Да-да, конечно, опять моя вина!

Обида на личике эльфа вдруг сменилась довольной и похотливой улыбочкой.

– Давай поспорим?

Я приподняла голову и резко ею мотнула:

– Нет!

– О чем поспорим? – спросил Рис.

– Не ввязывайся, – предупредила я.

Страж внимательно на меня посмотрел:

– А что такого?

– Ты не знаешь, что такое его гламор. А я знаю.

Тень типичного для сидхе высокомерия скользнула в улыбке Риса. Это наша ахиллесова пята, пардон за смешение мифологий. Высокомерие подводило сидхе далеко не однажды за нашу долгую историю.

– Надеюсь, трое сидхе сумеют устоять перед магией эльфа-крошки.

Я повернула его лицо к себе:

– Рис, ты же помнишь, что нельзя недооценивать фей-ри, даже если имеешь дело не с сидхе.

Он отдернулся от моей руки. Я не хотела притрагиваться к его шрамам, мои слова совсем не имели того смысла, который Рис им придал. Он разозлился, как всегда, когда ему напоминали о том, что с ним сделали гоблины.

– По-моему, это ты забыла, кто мы такие.

Голубые кольца в его глазу мягко засветились: бирюза зимнего неба и васильковая синева вспыхивали и пульсировали в такт волнам его гнева и его силы.

– Если я вновь стал Кромм Круахом, Мерри, Шалфей со мной не справится.

Я хотела возразить: "А если не стал?", но его взгляд меня предостерег. С мужским самолюбием лучше не шутить.

– Я богом не была, Рис. Я не знаю, как это бывает.

– Зато я знаю, – сказал он яростно, почти враждебно.

Я таким его еще не видела. Впрочем, распознать страх я умею. Рис боялся, что никогда не станет прежним. Я этот страх видела уже столько раз и на стольких лицах, что узнаю его без труда. Этот страх владеет всем моим народом – страх, что мы обречены на поражение, что мы уже проиграли судьбе, что мы все истаем и умрем. Страх этот так давно уже живет в нас, что превратился в общую фобию.

Запретить сейчас Рису спорить с Шалфеем – значило бы практически в открытую усомниться в его силе, в его владении магией. Я имела в виду совсем другое, но объяснить это мужчине невозможно: у мужчин – всех до одного – есть свои слабости. У женщин, впрочем, специфических слабостей тоже хватает. Слабость Риса – то, что его самолюбие так легко уязвить, моя слабость – то, что я готова ублажать его самолюбие почти любой ценой. Я знала, что поступаю неправильно, но я сказала:

– Делай как знаешь, но не говори потом, что я тебя не предупреждала.

– Так спорим мы или нет, белый рыцарь? – ехидно спросил Шалфей. – Я попытаюсь всех вас зачаровать, и если мне сие удастся, вы исполните мое заветное желание.

– Будь осторожен, Рис, – напомнил Никка.

– Я не такой дурак, – отмахнулся тот. – Какое желание? Я не соглашусь на то, чего не знаю.

– Переспать с принцессой.

Рис качнул головой.

– Я могу поставить только то, что принадлежит мне. Телом принцессы распоряжается она сама.

– Соития не будет, – предпочла уточнить я. – Шанса занять трон я тебе не дам.

Шалфей пожал миниатюрными плечиками.

– Ладно. Ну, коль не сама потеха, так что тогда?

Должна признать, за недели, что я испытывала гламор Шалфея, мое любопытство разгорелось. Его соблазняющие чары были лучшими из всех, что мне встречались. С помощью магии он всего одним укусом в палец мог подвести меня к оргазму. Скажи я, что не задумывалась, не будет ли еще лучше, если я разрешу ему меня ласкать, – и я бы соврала. Но не одна эта мысль вдруг заставила меня замереть и прикусить язык.

Мои теперешние любовники – наверное, лучшие в мире, но кое в чем они отказывали и мне, и себе. Нашей общей целью была моя беременность, а значит, любой акт заканчивался одинаково. Мы не могли позволить себе тратить семя впустую. Пусть мне не раз удавалось упросить мужчин дать мне ласкать их ртом, ни один из них не довел дело до конца, как бы я ни умоляла или как бы этого ни хотелось им самим. А ведь им на протяжении веков запрещалось не только соитие, им запрещалась любая разрядка, даже от собственных прикосновений. Они упускали так много и помимо соития! Они жалели об этом вслух, но ни один не попытался осуществить желание на практике, ведь это означало упустить шанс. Шанс отдать мне свое семя. Шанс стать королем. Я вдруг почувствовала себя кем-то вроде племенной кобылы. С кем спариваются только ради потомства, не ради удовольствия. Я знала, конечно, что стражи меня хотят, но хотели бы они меня, если бы могли выбирать свободно? Желали бы меня мои великолепные мужчины без дополнительной приманки в виде трона?

Гален – да, и в этом, кроме всего остального, была его прелесть, но другие? В других я уверена не была. От этой мысли на сердце у меня тяжелело. Разве предпочли бы прекрасные сидхе недоростка-смертную, так похожую на человека, будь у них выбор? Я ответа не знала, а мужчины правды не скажут. Конечно, они хотят меня – другого ответа я не получу. Но только Гален да еще Рис обращали на меня внимание, когда я была отщепенкой, когда – после смерти отца – меня при дворе едва терпели.

Неустанная гонка за беременностью внушала мне подозрение, что только эта гонка и удерживает мужчин возле меня. Вообще-то так оно и было. Как только я забеременею и имя отца станет известно, все остальные тут же отдалятся, вернутся к холодной отстраненности. Стражи не будут моими вечно. Я посмотрела на Риса, самого маленького из Воронов королевы, но мускулистого до последнего дюйма, твердого, натренированного, невероятно сильного. Повернулась к Никке – и он ответил мне взглядом из-за спутанных волос, темные глаза обжигали огнем сквозь роскошную шоколадную завесу. Я не раз вела губами и пальцами по линиям крыльев на его спине, по этой самой яркой в мире татуировке. Никка был чуточку слишком нежен в постели на мой вкус, слишком покорен. Но он красив и на короткое время принадлежит мне, я могу делать с ним что захочу. Все вокруг беспокоились, что я никак не забеременею. Меня это тоже огорчало, но я понимала, что беременность закроет для меня много дверей, отрежет от того, что мне так нравилось. И раз уж стражи пока мне принадлежат, я хотела по-настоящему ими обладать, а не только изображать фабрику по производству детей.

– Она что-то задумала, – сказал Никка.

– С чего бы это на твоей мордочке появилось такое выражение, а, Мерри? – спросил Рис.

– Если гламор Шалфея победит нас, я хочу ласкать его ртом до самого конца.

– Ты же знаешь, почему мы так не делаем, – нахмурился Рис.

Я села на кровати, отодвинувшись от Риса.

– Знаю, знаю, мне нужно забеременеть, но секс существует не только для того, чтобы делать детей. – Я глубоко вздохнула. – Я хочу испытать все, а не просто раз за разом пытаться сделать ребенка.

Меня вдруг захлестнула грусть.

– Когда-нибудь кто-то из вас станет отцом моего ребенка, и как только мы узнаем имя счастливчика, всем остальным придется уйти. – Я обвела их взглядом, даже малыша-эльфа, стоявшего на животе у Риса. – Я хочу попробовать с вами все, что можно, пока у меня есть шанс.

Я положила ладони на бедра стражей:

– Вам целыми веками было запрещено все, не только соитие. Разве вы не хотите попробовать все снова?

Рис сел, вынудив Шалфея вспорхнуть в воздух, и обнял меня:

– Мне так жаль, Мерри... Прости. Я бы рад, но...

Я вывернулась из его рук.

– Но терять семя мы не должны. Ну да, да, это важно, я даже не спорю. Но хотя бы иногда, время от времени, я бы хотела делать только то, что нам взбредет на ум, и не беспокоиться, заведем мы в результате ребенка или нет.

– Вряд ли Дойл нам разрешит, – сказал Никка.

Злость пронеслась по мне горячим ветром. Она будто подстегнула мою магию, под кожей разгорался свет. Я развернулась к младшему стражу:

– Ты здесь видишь Дойла?

– Нет... – растерянно прошептал Никка. – Прости, Мерри, я не хотел...

– Я – принцесса и будущая королева! – Я мотнула головой. – Мне надоело, что со мной вечно спорят! Ладно, ладно, с вами двумя сегодня будет ваш любимый акт, но с Шалфеем – нет.

Я протянула руку Шалфею, и он спустился ко мне. Он был странно тяжелым, словно весил больше, чем положено. Мне приходилось держать на руке королеву Нисевин – она ничего не весила, сплошь воздух и эфир, но Шалфей был сделан из мяса.

– Ты ведь сделаешь то, что мне нужно, а, Шалфей?

– Со всем моим удовольствием, принцесса.

Он отвесил глубокий поклон, вспорхнул с ладони, быстро поцеловал меня в уголок губ и со смехом взмыл в воздух.

– А знаешь, как много женщин-сидхе не стали бы сосать мужскую игрушку?

– Ты слишком часто соблазнял благих, – буркнула я.

Он оглядел меня, паря на узорчатых крыльях:

– Быть может. А может, слишком многие при Неблагом Дворе имеют острые зубки. Надо смотреть, куда суешь, а то потеряешь не только добродетель.

– Я не кусаюсь, – сказала я.

– Фу, как плохо, – надулся Шалфей.

Я улыбнулась:

– Ну, если ты хочешь погрубее...

Он на миг посерьезнел:

– До некоего предела.

– Скажешь, когда он наступит.

– Твой предел Мерри не узнает, если ты нас всех не зачаруешь. Что мы получим, если ты проиграешь? – вмешался Рис.

– Я больше никогда не попытаюсь довести – или ввести – принцессе мой предел.

– Слово чести? – уточнил Рис.

Шалфей положил руку на сердце и на редкость изящно поклонился прямо в воздухе.

– Слово чести.

Мне тут же захотелось от всего отказаться, потому что слишком хорошо я знала Шалфея. Он не стал бы спорить, не будь он уверен в выигрыше. Но я не успела и рта открыть, как Рис сказал:

– По рукам.

Я вздохнула, а потом вдруг поняла, что едва ли не надеюсь, что мы проиграем. Но проиграем мы или выиграем, с Дойлом мне надо будет переговорить. Королева отдаяа мне стражей в полное мое распоряжение, но что, если она заберет их обратно, когда у меня появится король? Неужели они упустят единственную за тысячи лет возможность изведать все возможные ласки? Потребовать стражей обратно и снова им все запретить – это очень похоже на Андаис. Она садистка по натуре. Может, Дойл взглянет на все моими глазами, если я ему это изложу. А если нет, попробую приказать. Хотя на приказ у меня надежда слабая. Попытки приказать Мраку сделать что-то, что он считал неправильным, обычно кончались тем, что приказ игнорировался. Андаис обмолвилась, что не пускала Дойла в свою постель потому, что он не удовлетворился бы скромной ролью консорта, случись ей забеременеть. Он стал бы настоящим королем, не только по названию, – а она властью не делилась. Я начинала понимать ее точку зрения.

Да поможет мне Богиня, я в чем-то согласилась с моей злобной теткой. Плохо дело, правда?

Мы трое устроились на подушках, я примостила голову у Риса на плече; Никка сполз пониже, чтобы положить голову мне на живот, его волосы рассыпались вокруг коричневым шелковым покрывалом. Шалфей порхал над нами, похожий на похотливого ангелочка.

– Не многим из фейри предлагался столь роскошный приз!

– Никак не могу решить по твоему виду, на секс ты рассчитываешь или на жратву, – буркнул Рис.

– На то и на другое, не сомневайся! – Шалфей неторопливо подплыл к нам поближе. Рис подставил ему ладонь, но эльф скользнул в сторону. Я тут же, не думая, подняла руку, чтобы не дать ему приземлиться на голые груди. К таким интимным частям я предпочитала его не подпускать.

– Эй, ты ж у нас кровь пьешь, не у Мерри! – вмешался Рис.

– Не тревожься, гуинфор, ты не будешь обойден вниманием, но поскольку я, как и ты, насколько мне известно, отдаю предпочтение женщинам, лучше мне начать с нашей прелестной принцессы. Так получится вернее.

– Меня не звали гуинфор уже очень давно.

– Ты был гуинфор, что значит «белый лорд», и будешь им снова, – торжественно заявил Шалфей.

– Может быть, – усмехнулся Рис, – но эта лесть не объясняет, почему ты приземлился на руку Мерри, а не на мою или Никки.

Шалфей весил не так уж много, фунта два, наверное, но долго держать его на весу мне не улыбалось.

– Он свои чары лучше знает, Рис, дай ему действовать, как он хочет. Я все же хочу поспать этой ночью. Я не то что вы, бессмертные, на моей внешности бессонные ночи сказываются.

Рис подозрительно на меня глянул:

– Что-то мне кажется, что дело не в бессоннице, а в том скорее, что ты переметнулась на другую сторону в этом споре.

– Я вообще не спорила, – напомнила я, – а когда ты еще раз решишь поспорить на мое тело, не спросив меня, лучше подумай хорошенько.

– Ты же все слышала, – удивился Рис.

– Но ты не спросил.

Он опешил на пару секунд, а потом коротко кивнул:

– Черт. Прости, Мерри, ты права. Я виноват.

– Не успел почувствовать себя богом, как манеры уже испортились.

– Прости.

– Это не главное. Лучше в ты за другое извинился.

– За что же?

– Если б я вас обоих сейчас выставила, Шалфей сделал бы все, что я захочу. Ему удовольствие важнее трона.

– К чему это ты? – не понял Рис.

– К тому, что, если б вы пришли ко мне ради секса, а не ради короны, я бы уже уговорила хоть кого-нибудь из вас сойти с заезженной дорожки банального акта.

– Мерри, Кел убьет тебя, если победит в этой гонке. Если он станет королем, тебе не жить. Мы – твоя стража, мы должны защищать твою жизнь любой ценой, даже когда это идет вразрез с какими-то нашими желаниями. Или твоими, если на то пошло.

Шалфей взялся ручонками за мой палец, и от единственного этого прикосновения у меня перехватило горло, и пульс понесся вскачь. Рука по собственной воле поплыла к грудям и легла между ними. Шалфей будто в один миг потяжелел, рука устала его держать.

Рис пытался сфокусировать на нас взгляд и не мог:

– Что это?

– Шалфей, – выдохнула я.

Никка потерся щекой о мой живот, а мне почудилось, что он ласкает меня гораздо глубже, гораздо интимней. Он поднял глаза на меня и Шалфея.

– Что он с нами сделал? – растерянно спросил страж.

– Погладил мне палец, – ответила я.

– Проклятие, – сказал Рис. – О черт.

Шалфей расхохотался тоненько, самодовольно.

– О, это будет потешно!

Рис начал что-то говорить, но Шалфей обвил руками три средних пальца у меня на руке и прижался к ладони неправдоподобно нежной кожей.

– Да спасет нас Консорт, я ловлю твои ощущения. У него такая нежная кожа, нежнее всего, что я трогал...

Шалфей провел волосами по кончикам моих пальцев. Волосы нежнее пуха, словно тончайшая паутина, слишком мягкие для настоящих. От их прикосновения к моим пальцам Никка вздрогнул всем телом, а Рис прижался к моему бедру. Готовый, нетерпеливый.

– Не понимаю... – проговорил Рис севшим голосом.

– Я пыталась тебе объяснить, – сказала я. – Ты не стал меня слушать.

– Почему мы такого не чувствовали, когда он к нам прикасался? – спросил Никка.

– Не знаю.

– Я знаю, – ухмыльнулся Шалфей, скользя вниз по моей руке и усаживаясь верхом на запястье. – Но не скажу.

Он обвил мне запястье обеими ногами, и я вдруг отчетливо осознала, что под его паутинной юбочкой на нем ничего нет. Прикосновение крошечного кусочка плоти показалось мне гораздо интимней, гораздо значимей, чем должно было показаться.

Я чувствовала, как бьется пульс у него в паху. Толчки крови отдавались пульсацией в моем запястье, словно моя собственная кровь отвечала ритму крошечного тела.

– Руку, белый лорд! Теперь я ее возьму.

Только секунду спустя Рис сообразил, что от него что-то требуют. Одну его руку я прижимала к кровати, а другой он прикрывал живот, словно боялся удара.

– Капельку крови, только отведать. Ничего другого, гуинфор, ничего другого.

– Не надо меня так называть, – пробормотал Рис.

– Но ты белый лорд, – возразил Шалфей. – А Белый Лорд, Рука Восторга и Смерти, не боится ничего и никого.

Рис потянулся к малютке-эльфу, медленно, нехотя, растерянный и почти оглушенный чувственным призывом магии Шалфея. Спор был проигран еще до того, как Шалфей дотронулся до стража.

Шалфей у меня на руке походил на резную деревянную фигурку – когда эльфов изображают летящими на травинках. Только стеблем служило мое запястье, и сила Шалфея гнала меня вперед, правила мной, как правят, говорят, бескрылые эльфы стебельками сорванных цветов. Вот интересно, цветам бывает так же хорошо, когда на них летят? Нравится ли им, когда их срывают с корней и бросают в ночное небо?

Шалфей обнял ладошками палец Риса, прижался к кончику пальца алым ротиком, похожим на расцветающую розу. Я ловила стук сердца Риса, словно музыку откуда-то издалека, басовый ритм, который слышишь ночью за стеной, лежа в постели, и не можешь понять, откуда он доносится. Шалфей, не отрывая рта от кожи Риса, приоткрыл губы.

Рис вскрикнул:

– Нет!

Шалфей чуть отвел голову и воззрился на стража блестящими черными глазенками:

– Предашь ли ты клятву, белый лорд? Ужель твоя доблесть покинет тебя пред лицом единственного эльфа-крошки?

Я видела, как бьется жилка на шее Риса – быстро-быстро.

– Я забыл, какими вы были, – выдавил он.

– Что-что забыл? – переспросил Шалфей, водя губами по пальцу Риса.

Рису пришлось сглотнуть, прежде чем ответить.

– Забыл, что прежде вы были отдельным двором и что сила не от роста зависит.

Шалфей хихикнул.

– А помнишь, что еще мы умели?

– Ваш гламор пьянил нас, как пиво в субботний вечер.

– Да, белый лорд, да, и потому оба двора нас терпели. – Его губы потянулись к пальцу Риса, и следующие слова он произнес, уткнувшись в кожу: – Безымянное вернуло многое, и не только вам.

Зубы вонзились в плоть Риса.

Спина стража выгнулась, голова запрокинулась, глаз закрылся. Я укол боли едва ощутила – как отдаленную вспышку удовольствия.

Никка пополз вверх, извиваясь, пока едва не коснулся лицом ноги Шалфея. Страж схватился за мою талию словно в испуге – а может, в нетерпении. По одной его позе я поняла, что он тоже улавливает отголоски наслаждения и боли Риса.

Шалфей потянул в себя кровь, и я почувствовала, как он ее высасывает. Я хорошо уже знала по себе, как это бывает, как к паху протягивается тонкая, длинная нить прямо от крошечного ротика, целующего кончик пальца. Каждым движением языка и губ Шалфей возбуждал органы, которых он никак не мог касаться через точечную ранку на пальце.

Пульс Шалфея бился вместе с жилкой у меня на запястье, быстрее, быстрее, чаще и чаще, и к нашему ритму присоединился еще один. Словно мы с Шалфеем заставили сердце Риса прыгнуть ему в руку, и Шалфей почти захлебывался густым, мощным прибоем крови белого стража. Я чувствовала, как стук сердца Риса отдается по телу эльфа, словно тот – камертон, резонирующий, вибрирующий проводник между двумя нашими трепещущими сердцами.

Рис прижался ко мне крепче. Пах его вжимался мне в бедро, и, кажется, почти против его воли он начал двигаться. Я чувствовала, как он трется о мое бедро. Двое мужчин вошли в ритм. Я ощущала, как всасывается в Риса эльф, и на каждый глоток Рис вжимался в меня, вбуравливаясь в тело, словно пытался найти новый путь.

Рис засиял тем белым светом, что жил внутри него. Трехцветный глаз лучился голубым неоном. Губы раскрылись, Рис потянулся ко мне, и едва он меня поцеловал, моя магия рванулась вверх, так что, когда страж отвел голову, магия звездным мостом натянулась меж нами. Мое тело мерцало белым светом, словно я проглотила луну и ее сияние лилось сквозь мою кожу.

Шалфей между нами казался статуэткой из чистого золота, жилки в его крыльях сияли, как витраж в потоках солнечного света. Он не был сидхе, но сила есть сила. Несколько мгновений я видела, как пульсирует его алый рот, словно он и впрямь держал в губах сердце Риса.

Рука Риса сжалась у меня на плече, пальцы вонзились в кожу; я чувствовала, как хочется ему сжать в другом кулаке хрупкое тельце Шалфея. Рис дышал все чаще и быстрее, и вот он выгнулся дугой, запрокинув голову. Расплавленное сияние лилось у него под кожей – как проливается кипящим фосфором ослепительный свет в разрывы туч. Белые кудри взвихрились у лица под ветром собственной магии стража и подернулись сиянием, словно кто-то горящей волшебной палочкой провел по прядям. Глаз распахнулся, и я успела заметить, как кружатся неоново-синие кольца – будто смерч, готовый обрушиться на меня, на всех нас. И тут Рис ударился об меня с такой силой, что мне стало больно, – и я пришла в себя, а сила чуть поутихла, именно так, как было нужно. Страж вскрикнул – за миг до того, как пролиться на меня жгучей волной, хлынувшей и оросившей мое бедро.

От этих ощущений спина у меня выгнулась, рука простерлась куда-то вверх, я корчилась и извивалась на кровати, но не могла сдвинуться с места, запертая между тараном тела Риса и обвивавшим талию и ноги Никкой.

Пульс Риса стал тише в моих жилах, замедлился, а потом пропал так внезапно, что я испугалась. Мне пришлось открыть глаза и убедиться, что страж здесь, что он жив. Странно, я ведь чувствовала, что он по-прежнему прижимается ко мне всем телом, – но мне нужно было еще его сердцебиение, которым я ненадолго завладела. Рис лежал рядом со мной в изнеможении, спутанная грива закрыла лицо, гладкая шея обнажена – и под тонкой кожей на горле бьется жилка, будто попавшая в западню. Магия стража поблекла, как луна, скрывшаяся за облаками.

Я хотела спросить, все ли с ним хорошо, но от ощущения пульса в теле Шалфея слова замерли у меня на губах, и я повернулась навстречу сверкающему взгляду маленьких черных глаз. Золотое сияние Шалфея не поблекло – наоборот, он сиял ярче, чем когда-либо, крылья многоцветным всполохом обрамляли пламя его тела. Лицо горело не столько вожделением, сколько яростью, триумфом и силой.

– Что бы ни пожелала моя госпожа, пусть будет по ее желанию, – прохрипел он.

Никка протянул вперед дрожащую руку, и Шалфей расхохотался:

– О, как ему невтерпеж! Я счастлив!

– Не злорадствуй, – одернула его я. Голос был неустойчивый, как будто я еще не совсем пришла в себя.

– Ах, но как же иначе? Доннан выразил мне высочайшую хвалу.

– Доннан? – переспросил Никка и покачал головой. – Я никому не главарь и не главарек, Шалфей, какие б волосы у меня ни были[3 - Доннан (Donnan) – уменьшительная форма от гэльского корня "donn", означавшего "вождь", "предводитель", второе значение – "человек с каштановыми волосами".].

Голос у него подрагивал, но сквозь слабеющую дымку гламора – наш с Рисом лунный свет едва пробивался, словно сквозь полог леса, – я видела, что Никка определенно не желал называться никогда не принадлежавшим ему титулом.

– Твоя воля. Пусть будет Никка, – сказал Шалфей. Он ухватил пальцы Никки и потянул его руку к моей, так что ладонь стража оказалась между моими пальцами и телом эльфа. Ладонь была горячей – и скользила по моей руке. От этого невинного прикосновения гаснущий свет моей кожи вспыхнул заново – словно луна решила дважды взойти за эту ночь.

Шалфей втащил руку Никки себе на колени и потянулся к запястью маленьким пухлым ротиком. Он запечатлел на запястье стража алый поцелуй – как раз там, где под кожей бьется голубая жилка, так близко к поверхности, что похожа на нетерпеливую любовницу, жаждущую отдаться.

Никка подвинулся вверх, полулег на меня, перенеся часть веса на другую руку; я бросила на него быстрый взгляд и увидела его – полным золотистого света, что уже начал исходить из светло-коричневой кожи стража, как будто внутри него взошло солнце. Я чувствовала магию Никки, она трепетала надо мной, словно натянутая в воздухе завеса жара. Волшебство Шалфея застало Риса врасплох, но Никка учел чужую ошибку – если это была ошибка – и использовал собственную силу, чтобы противостоять гламору.

Шалфей прокусил кожу запястья, и боль отвлекла Никку, заставила ахнуть и закрыть глаза, но он по-прежнему удерживал тело на весу надо мной. Я не чувствовала сердцебиение Никки так, как это было с Рисом. Никка боролся с гламором.

Я скользнула рукой по груди Никки, по животу вниз.

Мое прикосновение выгнуло спину стража, нарушило его концентрацию. Гламор Шалфея затопил нас обоих, и кровь, мчавшаяся в моих венах, белым светом рванулась сквозь кожу, вихрем взметнула волосы. Кожа Никки стала густо-янтарной, золотистой, цвета темного меда – если бы мед мог гореть. Потому что он горел, пылал золотым светом, которого мне еще не случалось у него видеть. Гламор Шалфея словно сдернул с него кожу – и обнажил чистую силу.

Золотистая сила побежала наперегонки с моей магией, моим телом, моим наслаждением, и сияние Никки лилось впереди моего, перекликалось с ним, разгораясь все ярче и ярче, пока комната не наполнилась тенями от нашего сияния, тенями, которым не было места в этой комнате, словно наш огонь обрисовал контуры того окружающего, что не имело ничего общего с этой комнатой, и этой постелью, и этими телами. Магия рванулась из нас – дикая и свободная, – и Шалфей пылал в самой ее середине.

Я вернулась в собственное тело, вопя и брыкаясь, колотя по кровати, по мужчинам, по всему, до чего могла дотянуться. Я чувствовала, как мои ногти полосуют чью-то плоть, и мне этого было мало. В чувство меня привели три обстоятельства: обжигающий поток крови на лице, неутихающий вопль Никки и ощущение крыльев под ладонями. Где-то в подкорке я не хотела порвать крылья Шалфея, будто выросшие под моим прикосновением.

Кто-то схватил меня за руки, завел их мне за голову, прижал к подушке – и я не сопротивлялась. Я ничего не видела. Кровь залила мне глаза и склеила веки, ресницы пропитались кровью. Слишком много крови для чуточку жестковатого секса. Я бешено заморгала – и подумала, что у меня двоится в глазах. Надо мной неоном светились две пары крыльев. Одна принадлежала Шалфею – теперь ростом почти с меня, он меня придавил к кровати, – но вторая была больше, чуть ли не больше всей меня, коричнево-кремовая, окаймленная розовым, с красно-синими глазками на каждом крыле. Эти вторые крылья еще не развернулись полностью – как у бабочки, только что покинувшей куколку.

Я смотрела вверх – прямо в лицо Никке. Лицо, застывшее наполовину в гримасе страдания, наполовину в экстазе и совершенно растерянное. На всех нас сверкала кровь, светилась расплавленными рубинами, мерцала магией, еще парящей в воздухе. Кровь принадлежала Никке – вылилась, когда крылья вырвались из его спины.

За руки меня держал Рис, постаравшийся, правда, отодвинуться от нас как можно дальше. Он был заляпан кровью, но кровь впитывалась прямо под моим взглядом, словно сама кожа ее поглощала.

– Я думал, ты порвешь им крылья, – объяснил он, в голосе еще различался страх. Интересно, сколько же глоток вопило под конец.

Кровь будто стекалась к Рису. Он пил силу этой странной крови из этих странных ран.

Никка и Шалфей прижимали меня к кровати своим весом, хотя Шалфей был ближе к середине тела, а Никка с меня почти сполз. Я загляделась на крылья – словно витражи, светящиеся сами по себе. Крылья Никки расправлялись на глазах, росли с каждым ударом его сердца.

Губы Шалфея были перемазаны растаявшими рубинами. Я никогда не видала, чтобы кровь так сияла. Шалфей нагнулся ко мне, и я почувствовала силу – не только его гламор и не магию Никки, но силу самой крови. Эльф поцеловал меня, и сила обожгла мне кожу, заставила поднять лицо навстречу поцелую, и мы впились друг в друга. Он пил из моего рта, словно из цветка, и я пила из его губ, словно из чаши. Мы пили, сосали, вылизывали силу из ртов друг друга.

Когда мы прервали поцелуй, кровь почти исчезла – как будто не была кровью. Рис казался вырезанным из белого света, а глаз его горел словно синее солнце. Он стек с постели, мотая головой.

– Хватит с меня, благодарствую. Остальное я просто посмотрю.

Не знаю, что бы я ответила, если б вообще нашла какие-то слова, но кто-то из мужчин в постели дернулся, и я повернулась к ним.

Я потянулась потрогать волосы Шалфея. Когда он был крошечным, волосы были очень мягкими, но сейчас они были мягкими невероятно – я всего лишь запустила пальцы в этот дивный шелк и тут же изогнулась всем телом от наслаждения.

Никка вскрикнул, и я подняла к нему взгляд, следя, как уходит из его глаз страх, поглощаемый чувством более темным – и более ярким. Глаза Никки светились, когда он потянулся ко мне губами. Шалфей чуть подвинулся, позволяя Никке отведать меня. Страж лизнул мой рот изнутри, словно чашу, из которой он пытался добыть последние капли напитка.

Я скользнула руками по телам обоих мужчин одновременно. Кожа Шалфея на ощупь казалась теплым шелком. Кожа Никки была горячей, жарче. Шалфей вздрогнул и изогнулся, невозможно мягкий и твердый одновременно. Но Никка был весь словно сгусток силы, мне трудно было различить хоть что-то, кроме рокочущего ритма магии внутри его тела.

Шалфей взгромоздился на меня, шепча прямо в кожу:

– Помнишь ли свое обещание, принцесса?

– Да, – прошептала я, – да.

Я смотрела, как Шалфей надвигается на меня, видела, как близится к лицу его упругая плоть. Крылья Шалфея закрывали Никку, так что страж был полускрыт многоцветной завесой. Его собственные крылья почти совсем уже раскрылись – огромные, изогнутые, сияющие красками.

Шалфей тронул меня за лицо, привлекая к себе внимание. Я никогда еще не видела его нагим в полный рост. Он притронулся к моим рукам, остановив их скольжение по своему телу.

– Осторожнее, Мерри, или это случится раньше, чем я узнаю сладость твоего рта.

Я ощутила скользнувшие под мои бедра руки Никки, почувствовала, как он приподнимает меня.

– Да, Мерри, скажи "да"! – Голос у него был хриплым от желания, но я знала, что скажи я "нет", и он остановится. Только я не сказала "нет".

Я выпустила Шалфея настолько, чтобы сказать:

– Да, Никка, да.

Я чувствовала, как Никка бьется в меня, руки скользят дальше мне под спину, поднимают меня выше, держат, обдавая жаром.

Я закричала, но сладкая плоть в моем рту заглушила звук. Никка держал меня на уровне своих бедер, помогая мне изогнуться так, чтобы Шалфею было легче.

Крылья цветным морем мелькнули надо мной, словно паруса волшебных кораблей, и я ощутила, как растет внутри меня теплая тяжесть, заполняя меня словно бассейн водой, по капле наслаждения на каждом размахе.

Шалфей сиял, как солнечный луч, более темный свет Никки я ловила лишь временами, он сиял, словно солнце проглотило что-то коричневое и стремилось выплеснуть его светом. Мою кожу они превратили в белоснежное кипение, и белое пламя плясало на мне, и что-то зелено-золотое тоже, и я поняла, что это мои глаза сияют так ярко, что бросают зеленые отсветы на подушки.

Я снова и снова глотала солнечный луч, и солнце било мне между ног, и над всем этим блистали крылья, танцевали краски, бежали по воздуху – пока я не увидела, что комнату заполонили бабочки, созданные из магии и неонового свечения.

Когда я пришла в себя, Шалфей лежал на боку, скорчившись и зажав мою руку. Никка рухнул на меня ничком, придавив ноги, крылья изгибались над его спиной, ягодицами и бедрами, а изящно выгнутый длинный "хвост" одного из нижних крыльев свесился с кровати, едва не касаясь ковра.

Я не слышала ничего, кроме грохота крови в собственных жилах. Слух возвращался постепенно, и первое, что я расслышала, – дрожащий смешок Шалфея. Кажется, он спросил: "Как сидхе выживают после такой любви? Меня она убила бы за месяц". Он повернулся ко мне, и я увидела его глаза.

По краю радужки остался блестящий черный цвет, но внутри шло кольцо угольно-серого, а в нем – кольцо нежнейшего бледно-серого цвета.

Я смотрела в трехцветные глаза Шалфея и думала, что он скажет, когда увидит себя в зеркале.

Шалфей, стоя на цыпочках и почти уткнувшись носом в стекло, гляделся в зеркало над комодом. Он разглядывал свои новые глаза, которые его, кажется, совершенно зачаровали. А меня, кажется, совершенно зачаровал он. Каждый раз, как он попадался мне на глаза, я прилипала к нему взглядом. Просто не могла справиться с собой. Кожа у него была такая нежно-желтая, словно его выкупали в солнечном свете. Он весь был точеный, как статуэтка: от ступней – вот так, когда привстал на носочки, – через икры и бедра, через округлость ягодиц, гладкую спину, разлет плеч и до самых кончиков сложенных за спиной крыльев.

Широкая желтая полоса с ярко-синим напылением и пятнами оранжевого и красного сияла яснее, чем когда-либо. Черные жилки, каркас для нежно-желтой материи крыльев, казались широкими и четкими, как миниатюрные дороги; наверное, я могла бы пройти по ним и оказаться где-то в другом месте. В волшебном месте, где ко мне на зов слетятся крылатые любовники и нет никаких забот. И трона. И убийц.

Я нахмурилась и закрыла глаза руками, чтобы не видеть блистательного зрелища: Шалфея у зеркала. Не так уж мне хочется попасть в то место... Хотя, конечно, здесь я кривлю душой. Разве не самая моя заветная мечта – жить так, чтобы в мою постель стремились потому, что я желанна, любима или хотя бы просто нравлюсь, а не потому, что я наследница трона и дочь Эссуса? Настоящий гламор, настоящие чары питаются вашими же чаяниями и желаниями. Чем они интимнее, чем больше скрыты – тем труднее устоять.

В холодной тьме под закрытыми веками я сосредоточилась на ритме дыхания. Когда Шалфей не маячил перед глазами, было полегче. Я смогла начать думать о чем-то еще, кроме секса, который у нас только что был и которого мне хотелось еще, хотелось трогать крылья, узнать, могут ли широкие черные жилки и вправду проложить дорожку к самым заветным мечтам...

Стоп, Мередит! Не туда. Я попыталась не думать совсем, а только считать вдохи и выдохи. Я глубоко вдыхала и медленно выдыхала. Когда пульс поуспокоился, я бросила считать частые глубокие вдохи и перешла к обычному счету. Досчитав до шестидесяти, я медленно отвела руки.

Взгляд уперся в живот – рельефный до неправдоподобия. Я знала, чей это живот. Я глянула вверх и обнаружила грудь, а потом и лицо Риса.

– Как ты себя чувствуешь, Мерри?

Я качнула головой.

– Не знаю, – прошептала я, словно боялась заговорить вслух. До этого момента я и не понимала, что напугана. Но чего я боюсь?

Я почувствовала движение кровати и только потом сообразила, что у меня за спиной Никка. Он уже не казался обжигающе-горячим, зато будто хранил тепло самой земли. Тепло, которое остается в жирной коричневой почве и хранит семена и защищает от долгой зимы маленьких зверушек. Когда руки молодого стража легли мне на плечи, мне показалось, что меня завернули в самое теплое и мягкое одеяло в мире. Так тепло, так уютно и спокойно, что кажется – можно свернуться калачиком и заснуть на полгода, а потом встать свежим и новым, и земля тоже словно родится заново. Магия самой весны была в этих ладонях.

Что-то, наверное, отразилось у меня на лице, хотя был ли это страх, желание или еще что-то – одна Богиня знает, потому что я точно не знала. Рис опять спросил:

– Что с тобой, Мерри?

– Позови Дойла, – прошептала я. Только это мне и удалось сказать, прежде чем Никка развернул меня к себе и поцеловал в сгиб шеи. И я утонула в благоухании свежевспаханной земли и густом аромате весенней зелени. Его губы пахли весенним дождем. Мои руки скользнули на его плечи и наткнулись на крылья – от чего я открыла глаза и прервала поцелуй, чтобы взглянуть за плечи Никки на их новый облик.

Когда крылья были лишь рисунком на спине Никки, детали различались с трудом. Сейчас же их ширь и яркие краски двумя куполами возвышались над плечами стража. Основной тон был бледно-бежевый, как светлая львиная шкура, а кончики верхних крыльев будто окунули в темно-розовую и красновато-лиловую краску. По краю крыльев шли фестоны из темных лиловых линий, перемежающихся с белыми и фиолетовыми, отороченные сбоку красновато-коричневым, словно на загар легла прядь темно-рыжих волос. Эта волнистая радужная полоса – лиловый, белый, фиолетовый и красно-коричневый – на нижних крыльях дублировалась, и бежевый фон по бокам от нее был золотистого оттенка. На верхних крыльях красовался "глазок" крупнее моей ладони, зеленовато-синий в центре, окаймленный черным, желтым (почти совпадавшим по тону с общим светлым фоном) и ярко-голубым кругами, и над этим ярким "глазом" лежал красно-фиолетовый штрих, словно задранная в удивлении бровь. Второй "глазок" – на нижних крыльях – был больше моей головы, походил на сияющее голубовато-зеленое озерко, и каждое кольцо красок в нем было обведено черной линией, словно нарочно подчеркивавшей цвета. Светло-желтое кольцо вокруг искрящегося голубовато-зеленого центра, потом мерцающая синяя линия и надо всем – изогнутая полоса красновато-лилового. Внешнее черное кольцо у больших "глазков" было крупнее, и этот густой черный бархат, окружавший великолепие красок, омывался розово-оранжевым морем. Зубчатая цветная полоса обтекала край нижних крыльев, как и на верхних: лиловый, белый, фиолетовый и красно-коричневый цвета соседствовали с ярко-розовым и оранжевым и уходили вместе в длинные изогнутые "хвосты", так что эти дополнительные украшения крыльев казались темными из-за густоты цветных линий.

Нижняя поверхность крыльев была словно приглушенная копия верхней, и только "глазки" сияли насквозь с той же ослепительной яркостью. Густые каштановые волоски словно шелковистым мехом прикрывали основания крыльев, так что не разглядеть было, где они отходят от спины Никки.

Никка целовал меня в щеку, но я не могла оторвать глаз от его крыльев. Когда он добрался до подбородка, а я так и не взглянула на него, он слегка куснул меня в шею. Я ахнула, но в лицо ему так и не посмотрела. Он выбрал местечко ниже на шее и укусил посильнее. Достаточно сильно, чтобы я зажмурилась, а когда я открыла глаза, передо мной было его лицо.

Лицо было то же, что и прежде, это был Никка, но все же совсем другой. В нем появилась какая-то одержимость, в глазах, на лице, на губах я читала вопрос. Я видела жажду в карих глазах. Пульс бешено забился. Меня напугало желание на лице стража. Не желание даже, потребность.

Он низко рыкнул.

– Я хочу впиться в тебя зубами. Я хочу кормиться тобой! – Он схватил меня за руки, сжал их до синяков, в глазах вспыхнул страх. – Что это со мной? Во что я превращаюсь?!

– Ты голоден? – Я слышала, как задаю вопрос, но не помнила, как он пришел мне в голову. Пульс замедлился, я была совершенно спокойна, умиротворена.

Никка мотнул головой.

– Нет, ни есть, ни пить я не хочу. – Он встряхнул меня, потом вроде опомнился. Я видела, как он пытается разжать хватку у меня на руках, но он так и не отпустил меня. – Я хочу тебя, Мерри, тебя.

– Хочешь секса?

– Да... Нет... – Он нахмурился, а потом завопил от отчаяния: – Я не знаю, чего я хочу!

Он ошарашенно на меня посмотрел:

– Я хочу тебя, но так, словно ты и пища, и питье, и любовница.

Я кивнула и положила руки ему на локти. Даже там кожа у него была мягкая. Была ли она такой нежной до того, как у него выросли крылья? Я не могла припомнить. Я вообще не могла припомнить Никку без крыльев. Словно он стал настоящим, только когда крылья вырвались у него из спины.

– Она – Богиня, – проговорил Дойл от порога. – Любой из нас жаждет прикосновения божества.

В глубине своего неестественного спокойствия я точно знала, что он прав.

– Я могу превратить его в то, чем желает его видеть Богиня. Сейчас, этой ночью.

– Но она – Богиня, а ты – смертная, и тебе нужно больше сна, чем ей, – возразил Дойл, скользя в комнату, словно обрывок самой тьмы. Он подошел к дальнему краю постели и после секундного колебания нагнулся. Он так и остался на коленях у кровати, но давление на меня, о котором я прежде и не подозревала, ослабело. Я смогла дышать, и пульс вернулся к бешеному ритму. Страх возник опять с выплеском адреналина, от которого у меня голова пошла кругом, но тут же исчез – так же быстро, как появился. Никка растерянно моргал.

– Что это было, вот сейчас? Что это было? – Он выпустил мои руки и осторожно попятился по постели, стараясь не повредить крылья.

Дойл не двинулся с места.

– Похоже, чаша обладает собственной волей.

– О чем ты? – спросила я.

– Она не завернута и лежит на боку.

Я перебралась на другую сторону и увидела, что он вытащил чашу из-под кровати, потянув за край шелковой наволочки, на которой она по-прежнему лежала, хоть уже и развернутая.

– Я ее завернула, Дойл. Даже если б она упала случайно, она не могла так аккуратненько развернуться, да еще и шелк разгладить.

Дойл посмотрел на меня, стоя на колене и держа уголок шелка двумя пальцами.

– Я уже сказал, Мерри, чаша имеет свою волю, но будь я на твоем месте, я убрал бы ее подальше от постели. Или ты будешь очень весело проводить каждую ночь, когда кто-то из нас будет с тобой.

Я вздрогнула:

– Да в чем дело, Дойл?

– Богиня решила вновь заняться нашими делами, насколько я понял.

– Расшифруй, пожалуйста.

Он посмотрел мне в глаза:

– Чаша вернулась, и в день ее возвращения милость ее пролилась на нас снова. Кромм Круах опять среди нас, как и Конхенн. Те из нас, что были богами, вернулись к прежней славе, и те, что богами не были, приобретают силы, о которых им и не мечталось.

– Богиня использует Мерри как посланника, – предположил Рис, но нахмурился и качнул головой: – Нет, скорее Мерри напоминает живую версию чаши. Она наполняется благодатью и проливает ее на нас.

– Я не имею отношения к тому, что сила вернулась к тебе, – буркнула я, положив руки на бедра.

Рис улыбнулся:

– Может, и так.

– Ты был в той комнате, – припомнил Дойл.

Я посмотрела на него и встряхнула головой:

– Нет, Дойл, с Мэви и Холодом совсем не то произошло, что с Рисом.

Дойл поднялся и провел руками по незастегнутым джинсам, словно пытался стереть с пальцев какое-то ощущение. Какое? Силы, магии, прикосновения шелка? Я едва не задала вопрос, но Шалфей меня перебил:

– Посмотри на мои глаза, Дойл, посмотри – вот что сделала наша прелестная Мерри!

Шалфей обежал кровать, чтобы дать Дойлу полюбоваться своими глазами.

– Рис мне сказал, что твои глаза теперь трехцветны. Крылья Шалфея чуть обвисли, словно от разочарования, что его сюрприз подпортили.

– Я теперь сидхе, Мрак, что ты на это скажешь?

Губы Дойла чуть искривила усмешка, какой я у него еще не видела. У кого-нибудь другого я бы эту усмешку назвала жестокой.

– А ты не пробовал еще уменьшаться?

– А что такого? – насторожился Шалфей.

Дойл пожал плечами, улыбка стала заметней.

– Ты пробовал сменить форму с тех пор, как изменились твои глаза? Просто ответь.

Шалфей замер, стоя между мной и Дойлом, и я увидела, как затрепетали его крылья, словно цветок на сильном ветру. Он вздрогнул еще раз и еще, а потом запрокинул голову и завыл. Без слов, без надежды – отчаянный, щемящий плач.

Я будто приросла к месту, пока не затихли последние отзвуки этого крика.

– Что случилось?! – Я потянулась к его плечу поверх крыла. Он отпрыгнул.

– Не тронь меня! – Он попятился к двери. За его спиной возник Холод, и Шалфей отпрянул и от него. Кажется, мы все его пугали.

– Что случилось? – снова спросила я.

– Для крылатых быть сидхе имеет свою цену, – бросил Дойл со злорадной ноткой. Я уже догадывалась, что у них вышла какая-то грызня, но я и не представляла, насколько она была злобной. В жизни не видела, чтобы Дойл опускался до подколок.

Шалфей ткнул пальцем в сидящего на кровати Никку:

– Он о крыльях не знает ничегошеньки! Он никогда не плыл над весенним лугом, не знал, как чист и медвян бывает ветер! – Он стукнул кулаком в голую грудь. – Но я знаю! Знаю!

– Я не понимаю, – сказала я. – Что такого страшного для Шалфея в том, что он стал сидхе?

– Ты украла у меня крылья, Мерри, – ответил он, и на лице появилось выражение такой невыносимой утраты, что я потянулась к нему. Мне надо было его обнять. Прикоснуться к нему. Попытаться стереть это выражение из его глаз.

Он выставил мне навстречу бледную желтую ладонь.

– Нет, довольно, Мерри. С меня на сегодня сидхе довольно.

Рис откашлялся, и Шалфей опять испуганно вскинулся – и обнаружил, что Рис стоит почти вплотную к нему, пройдя к зеркалу через всю комнату. Шалфей загнанно огляделся, словно ища выход из ловушки, в которую мы его поймали. Холод и правда перегораживал единственный выход, но Шалфей не был в ловушке. Во всяком случае, в том, что я называла ловушкой.

Шалфей опять указал на Никку:

– Знаешь, как мы звали бы его, если бы он с такими крыльями родился?

Все вокруг попытались состроить непроницаемые лица, хотя получилось в результате что угодно от сарказма до высокомерия. Рис сказал наконец:

– Я сдаюсь. Как вы звали бы Никку, если бы он родился с крыльями?

– Проклятым! – выплюнул Шалфей, словно слова грязнее в мире не было.

– Почему проклятым? – не могла понять я.

– У него есть крылья, а летать он не может! Он слишком тяжел, чтобы крылья ночного мотылька могли поднять его в воздух. – Шалфей стукнул себя по груди: – Как и я теперь слишком тяжел для моих.

– Что тут у вас?.. – спросил с порога Гален, протирая глаза. Его спальня была отсюда самой дальней.

Никто из нас не успел сказать ни слова, как Шалфей промаршировал к нему, протиснувшись мимо Холода.

– Глянь, глянь, во что меня превратили!

Гален вытаращился на Шалфея:

– Что... Твои глаза!

Шалфей оттолкнул его с пути, прошипев напоследок через крылатое плечо:

– Злые, злые сидхе!

И ушел.

– Давай за ним, Рис, – скомандовал Дойл. – Присмотри, чтобы ничего не случилось.

Рис подчинился без возражений. Ушел он нагишом, как и Шалфей. Я понадеялась, что снаружи никто не притаился с инфракрасной камерой, а потом сообразила, что снимки в газетах – не самая большая наша беда. Слишком я давно оставила волшебную страну и живу среди людей, а то вообще бы о такой ерунде не подумала.

– А что может случиться? – спросила я.

– Что-нибудь с самим Шалфеем.

– То есть как бы он с собой чего не сделал от отчаяния, что лишился способности летать?

Дойл кивнул.

– Бывало, крылатые фейри таяли и умирали, когда теряли крылья.

– Я не хотела ему вреда...

– Сидхе опасней всего, когда не хотят вреда, – сказал Холод с горечью, которой мне у него наблюдать еще не приходилось.

– Сегодня моя ночь, – напомнил Никка. До сих пор он в разговоре участия не принимал, и стоило мне взглянуть в его карие глаза, как у меня внизу все напряглось. Желание Никки было не просто откровенным, оно было свирепым, совсем не то что обычная его нежность.

– Судя по твоему виду, – сказал Дойл, – ты все еще опьянен силой. Думаю, чаша на сегодня с тобой не закончила. Я боюсь, что для Мерри это обернется плохо.

Никка помотал головой, не отрывая взгляда от меня, словно все остальное для него не существовало.

– Моя ночь.

Гален перешагнул порог и уставился на крылья Никки.

– Ух ты, это что-то новенькое!

– Многовато сегодня новенького, – настороженно заметил Дойл.

Никке не было дела ни до чего.

– Моя ночь. – И он протянул ко мне руку.

– Нет, – сказал Дойл, взял меня за руку и отвел подальше от кровати.

– Она моя сегодня! – возмутился Никка, и я подумала, что сейчас они подерутся или по крайней мере поругаются.

– Формально – не твоя, а Риса, – поправил Дойл, – и оба вы свое уже получили.

– Если Рис свое получил, то следующий на очереди – ты, Дойл, – сказал Холод.

Никка сжал кулаки:

– Нет! Мы не закончили! – Голос его словно исходил откуда-то из глубин. Может, Никка и стал крылатым, но энергия его была не от воздуха, а от земли.

Дойл передвинул меня себе за спину, отгородив от Никки. Крылья укрывали стоящего на коленях в кровати стража, будто волшебный плащ.

– Приди в себя, Никка. Я не знаю, какие виды на тебя имеет Богиня, но пока мы не убедимся, что для Мерри это безвредно, нам нужно быть осторожней. Твоя божественность не стоит жизни Мерри. Ничто на свете не стоит такой цены.

Я выглянула из-за черной гладкой руки Дойла и увидела, как Никка пытается справиться с собой. Казалось, что он борется с какой-то чуждой силой, и этой силе плевать на то, чего хочет или не хочет Никка.

Страж повалился на четвереньки, крылья улеглись у него вдоль спины, волосы густой каштановой волной накрыли лицо и половину кровати. Он вздохнул так глубоко, что содрогнулся всем телом, радуга крыльев затрепетала. Когда Никка поднял голову, на лице у него была страдальческая гримаса, но он кивнул:

– Дойл прав, прав. – Он шептал это снова и снова, словно убеждал самого себя или ту силу, что им владела.

Дойл шагнул к нему и нежно тронул за лицо.

– Прости, брат, но безопасность Мерри – на первом месте.

Никка кивнул. Вряд ли он почувствовал руку Дойла. Глаза у него будто ничего не видели.

Дойл отступил от кровати, оттесняя меня все дальше, словно по-прежнему не доверял Никке.

– Никто, не получивший еще божественности, не должен спать с Мерри, пока мы не поймем, чего добиваются чаша и Богиня.

– Так что остаются только Рис и Холод, – сказал Гален. Не слишком обрадованный.

– Только Холод – пока не выясним, как много силы вернулось к Рису, – поправил Дойл.

– Не так много, как я надеялся, – сказал появившийся на пороге Рис. – Шалфей задурил мне голову, как вино в субботний вечер.

– А где Шалфей? – спросила я.

– Вся эта магия, видимо, привлекла внимание Конхенн. Она занялась утешением нашего свежеиспеченного сидхе.

– Я думал, с него на эту ночь сидхе хватило, – удивился Гален.

Рис пожал плечами:

– Конхенн умеет уговорить.

– Это ж до какого отчаяния она дошла, что позвала его к себе, – сказал Холод.

– Ну, не знаю, – сказала я. – В последние две недели она без всяких околичностей дала понять, что обрадуется любому из нас в своей постели.

– Мы и так спим в ее постели, – заметил Дойл.

Я посмотрела на него укоризненно:

– Только чтобы быть рядом, пока она не нарыдается и не заснет. Я не это имела в виду.

Дойл позволил себе намек на улыбку.

– Когда скорбь Мэви пошла на убыль, она... дала понять, что была бы не против более ощутимого "присутствия рядом".

Улыбка меня поразила. Наверное, попытки Мэви соблазнить моего Мрака были "ощутимей", чем мне казалось. Рис фыркнул:

– Сейчас ее утешают очень даже ощутимо.

– Вы не понимаете, – сказал Холод. – Никто из вас не понимает.

– Чего не понимаем? – спросила я, глядя в холодное красивое лицо.

– Насколько велика ее нужда, что она приняла Шалфея.

– Он теперь сидхе. Не знаю, надолго ли, но на сегодня – точно.

– Это навсегда, – сказал Холод.

Я нахмурилась:

– Нет, магия может превратить в сидхе на время, как Слезы Бранвэйн. Но сидхе нужно родиться.

– Это неверно, – возразил Холод.

И мне припомнилось вдруг прекрасное дитя, танцующее на снегу. Почему-то казалось нормальным, что изначально бесплотное существо превратилось в сидхе. Но малые фейри или люди в сидхе превратиться не могут. Они не становятся сидхе, так просто не бывает.

– Когда-то мы собирали новых сидхе словно грибы в лесу, – сообщил Холод. – Они росли как после дождичка.

– Отец мне о таком не рассказывал. – Я не хотела сказать, что не поверила, но тон выдал мои сомнения.

– Это было две тысячи лет назад, если не больше, – объяснил Дойл. – С первым великим заклятием мы потеряли способность творить новых сидхе. Мало кому из нас хочется говорить о настоящих утратах.

– Подозреваю, что наши утраты были не так безвозвратны, как нас заставили поверить, – заметил Холод.

– Нас никто не обманывал, – сказал Дойл.

Холод смерил его долгим взглядом:

– Чашу утратил Благой Двор, Дойл. И они же вынудили нас расстаться с большей частью нашей сущности.

Дойл мотнул головой.

– Я не стану спорить на эту тему. Ни с кем из вас, – добавил он, взглянув на Риса и Галена.

Гален развел руками:

– Я никогда и не спорил.

– Ты слишком молод, – согласился Дойл.

– Ну так, может, объяснишь что-нибудь тем, кому еще не стукнуло полтыщи лет?

Дойл улыбнулся уголком губ.

– Почти все великие реликвии, что исчезли бесследно, принадлежали благим. Реликвии неблагих остались, хотя потеряли в силе. Поговаривали, что Благой Двор разгневал Богиню или Консорта, раз они лишились благодати.

– Мы считали, будто они совершили что-то настолько дурное, что божественный лик отвернулся от них, – сказал Холод.

Я повернулась к нему:

– То есть ты так считал.

Он кивнул. Его лицо казалось лицом прекрасной статуи, слишком красивым для живого лица, слишком надменным, чтобы к нему притронуться. Он опять спрятался за холодной маской, которую веками носил при Неблагом Дворе. Я знала уже, что маска была способом защиты – камуфляжем, если хотите, – чтобы прятать за ней боль. Несколько слоев этой защиты я сдернула и увидела, что за ней скрывается. К сожалению, на этой стадии копания в обидах и страданиях мы и застряли. Мне ужасно хотелось двигаться дальше, к следующему слою. Не одни же обиды у Холода за душой. Я в этом уверена... почти.

– Так считают многие, – сказал он.

Дойл пожал плечами:

– Все, что я знаю, – это что мы многое потеряли и что переселились в Западные земли. Кроме этого, я ни в чем не уверен. – Он сердито глянул на Холода. – И ты тоже.

Холод открыл было рот, но Дойл поднял руку:

– Нет, Холод, мы не станем бередить эту рану. Сегодня не станем. Мерри будет только твоей, пока мы не убедимся, что не опасны для нее. Тебе этого мало?

– Пойду-ка я спать, – довольно неожиданно сказал Рис, и все повернулись к нему. – Старые склоки мне неинтересны, а после того, как я мгновенно поддался гламору Шалфея, я не уверен, что вновь стал Кромм Круахом. А если я не бог, то слоняться возле Мерри мне не стоит. – Он послал мне воздушный поцелуй. – Спокойной ночи, моя принцесса! Поутру нам всем нужно будет собраться и успеть на самолет в Сент-Луис. Так что не проболтайте тут всю ночь.

Он погрозил нам пальцем и удалился. Гален поглядел на нас с Дойлом и Холодом.

– Мне тоже пора, наверное. – Он взглянул на меня с болью и сожалением. – Что бы тут ни происходило, надеюсь, мы скоро со всем разберемся.

Я сказала ему в спину:

– Посмотри, как там Китто, хорошо? А то он наверняка проснулся от этого шума.

Он кивнул и ушел, очень стараясь не оглядываться, словно не хотел нас видеть.

– Никка, ступай-ка тоже к себе, – велел Дойл.

– Я не ребенок, чтобы отправлять меня в детскую!

Мы все на него вытаращились, потому что Никка никогда не спорил с Дойлом. Вообще-то он ни с кем не спорил.

– Кажется, с крыльями ты и храбрости набрался, – отметил Дойл.

Никка посмотрел на него очень хмуро:

– Я уйду, если ты уйдешь тоже.

– Намекаешь, что Дойл хочет выставить тебя, чтобы остаться со мной самому? – спросила я.

Никка промолчал, злобно глядя на Дойла.

Холод вынырнул на миг из своей хандры, чтобы сказать:

– Это я просил Дойла остаться.

Никка перевел мрачный взгляд на Холода:

– Зачем?

– Он может обеспечить безопасность Мерри.

Никка сполз с постели и встал перед нами очень прямо – стройное, атлетичное, бронзовое видение, обрамленное буйной гривой волос и еще этими крыльями. Кажется, крылья привлекали меня больше, чем должны были. То есть, конечно, они были прекрасны – но они просто притягивали мой взгляд, мое внимание. Что-то во мне хотело их потрогать, покататься по их великолепию, покрыть все тело многоцветной пудрой пыльцы.

Дойл взял меня за руку, и я вздрогнула. Сердце скакнуло к горлу – непонятно почему.

– Тебе нужно уйти, Никка. Ты зачаровываешь ее, как змея зачаровывает птичек. Не знаю, какой ценой можно разорвать эту твою власть над ней, но не стану рисковать ее жизнью, чтобы это выяснить.

Никка зажмурился, плечи у него ссутулились – но из-за этого крылья мазнули по полу, и ему пришлось снова выпрямиться. Тонкой рукой он откинул волосы с лица, и они упали сбоку каштановым водопадом.

– Ты прав, мой капитан. – По его лицу скользнула тень страдания. – Я поищу, осталась ли еще свободная кровать. Если мы и дальше так будем обходиться со спальнями, их на нас не напасешься.

Я потянулась потрогать его крылья, когда он проходил мимо меня, и Дойл перехватил мою руку, привлек меня к себе и сжал оба моих запястья.

Никка посмотрел через плечо на меня, потом на Дойла.

– Мы вернемся к этому разговору, Мрак. – Голос опять был будто не его, и взгляд такой я у него никогда не видела.

Дойл даже попятился, прижав меня теснее.

– С радостью, но не сегодня.

Холод встал рядом с Дойлом, забыв собственные претензии от удивления при виде Никки, угрожающего Дойлу.

– Уходи, Никка, – сказал он.

Никка повернулся к нему:

– С тобой тоже разговор будет, Убийственный Холод, если пожелаешь.

– Не надо, Никка, не бросай им вызов, – сказала я.

Он тем же мрачным взглядом смерил меня с ног до головы. Взгляд меня почти напугал: он как будто намекал на что-то большее, чем жажда секса. Скорее в нем была жажда обладания, собственничество.

– Ты просишь меня не бросать им вызов, а сама стоишь, прижавшись к полунагому телу Дойла.

Такого выражения лица я никогда у него не видела – словно какой-то незнакомец с лицом Никки стоял сейчас передо мной. Никка повернул к Холоду это незнакомое лицо.

– И ты, кто никогда не был богом, ты теперь станешь править нами? Если тебе одному будут принадлежать ее ночи, ты станешь королем! – Его голос был пропитан такой яростной ревностью, что она уже походила на ненависть.

Холод чуть выдвинулся вперед, загородив нас.

– Давно я не видел такого взгляда, но я помню эту зависть и ревность и помню, чего она нам стоила.

– Диан-кехт! – воскликнул Дойл. – Ты попал под власть диан-кехт!

Я не понимала, в чем дело, но пахло чем-то недобрым, это было ясно даже мне.

– Диан Кехт был одним из первых детей Дану, богом-целителем, но о какой власти вы говорите?

– Он убил из зависти своего сына, потому что сын превзошел его в целительском искусстве.

Дойл кивнул.

Никка злобно зашипел, и лицо его на миг превратилось в жуткую гримасу. Но в следующий миг его красота вернулась, только в глазах сохранилась ненависть.

– Он одержим, – едва выговорила я, с ужасом это осознавая.

– Ты прервал их, когда еще не все кончилось, – сказал Холод. – Могла из-за этого случиться такая дрянь?

– Не знаю, – опять сказал Дойл, но я затылком почувствовала, как его сердце забилось сильнее. Он был встревожен, но проявилось это только в учащенном пульсе.

Никка вдруг осел на пол едва ли не в обмороке. Он поднял голову, и я увидела в его глазах ужас.

– Я был зол, что ты нас остановил. Я ревновал. Чаша дает тебе то, что ты даешь ей. Во всем виновата моя злость. – Он застонал: – Я не могу с этим справиться!

Я взмолилась, как делала уже сотню раз:

– Помоги ему, Мать!

Едва выговорив эти слова, я ощутила, как напрягся весь мир – словно сама вселенная задержала дыхание. По комнате разлилось сияние, словно у кровати взошла луна. Мы все повернулись к источнику света. Чаша стояла у стены, где Дойл ее и поставил, но теперь из нее лился свет. Я вспомнила сон, в котором мне впервые явилась чаша, вспомнила вкус чистого света, чистой силы на губах.

– Пусти меня, Дойл, – сказала я. Его ладони тут же разжались. Не знаю, то ли он меня послушался, то ли просто был поражен изливающимся из серебряной чаши лунным светом.

Лицо Никки снова стало прежним, но я почему-то была уверена, что улучшение лишь временное. Что диан-кехт вернется, как только погаснет свет. Закончить нужно до этого.

Я потянулась к руке Никки, склонилась к нему, но по лицу его пробежала уродливая тень. Диан-кехт осталась на месте, а Никке хватило бы сил пробить кулаком стену.

– Встань на колени, – скомандовала я, и он так и сделал без всяких вопросов, потому что это был Никка. Он чуточку замешкался, устраивая крылья так, чтобы они не помялись на полу, а потом терпеливо, с ожиданием посмотрел на меня. – Кто-нибудь, держите его за руки.

– Зачем? – удивился Холод, а Дойл просто подошел, взял Никку за запястья темными ладонями и вытянул его руки вперед.

Я зашла Никке за спину, осторожно переступив через расстеленное на полу нежное великолепие крыльев. Босыми ногами я встала между его голенями, и он расставил колени пошире, давая мне встать ближе; я прижалась к его ягодицам, спине, плечам, его голова легла мне на грудь. Крылья взмахнули, окутав меня на миг; их бархатистая ласка оставила у меня на коже мерцающую россыпь красок. Запустив пальцы в волосы Никки, я пробралась сквозь их теплую массу до затылка, чтобы почувствовать жар его тела. Потом, зажав его волосы в горсти, я оттянула голову назад, как за ручку, обнажив безупречный выгиб шеи. Прямо передо мной оказались карие глаза, приоткрытые навстречу мне губы.

Тот мерзкий незнакомец попытался в какой-то миг проглянуть сквозь Никку, вложить в добрые глаза свою зависть и злость, но я держала стража за волосы, запрокинув голову для поцелуя, а Дойл стягивал ему запястья будто черной веревкой. Диан-кехт опоздала со своей борьбой. Я поцеловала Никку и ощутила, как сила льется из моих губ ему в рот. Словно само мое дыхание было волшебством, и я вдохнула его в рот Никки одним долгим, прерывистым вздохом.

Крылья Никки сомкнулись вокруг меня бархатной пеленой, мягкой и опутывающей, удерживающей на месте, потому что я боялась их раздвинуть, боялась порвать. Никка дрожал под моими губами, и крылья дрожали тоже, крошечные частички цветной пыльцы сыпались на меня сухим дождем. Сила пошла на убыль, и когда она исчезла, Никка впился в меня губами. Крылья смыкались вокруг меня объятием более нежным, чем прикосновение мысли, и снова распахивались, и с каждым взмахом крыльев на меня просыпался сияющий водопад пыльцы.

Я вся отдалась этому поцелую, трепещущим крыльям, бархатной ласке осыпающейся пыльцы – и увидела Никку посреди пестрящего летними цветами луга. Стояла ночь, но Никка сиял так ярко, что цветы раскрывали головки ему навстречу, словно навстречу солнцу. И вдруг воздух наполнили феи-крошки – не несколько десятков, как мне случалось видеть, а сотни. Словно разверзлась земля и выбросила их в небо. И тут я поняла, что это были цветы; что цветы отрастили крылья и взлетели в небеса.

Никка поднялся в воздух, словно взбежал по верхушкам травинок, – и я поняла, что он летит, летит к облаку фей.

А потом я как будто провалилась опять в свое тело. Я так и стояла, прижавшись к Никке, одной рукой вцепившись ему в волосы, но смотрела я в лицо Дойлу. Его глаза широко открылись, и он начал что-то говорить, но было поздно. Ко мне он не притрагивался, но он прикасался к Никке, как и я.

Меня окружала ночь, и лес стоял вокруг, где я никогда не бывала. Надо мной крышей нависал огромный дуб, его коренастый перевитый ствол был размером с дом, а ветви обнажены, как в пору позднего листопада. Я почему-то знала, что дерево живое, только уснуло, готовясь к морозной зиме. Вдруг древесную кору прорезал тонкий луч света, он стал шире, и я поняла, что это открывается дверь – дверь внутри ствола. Вместе с потоком золотистого света во тьму пролилась музыка, кто-то в черном плаще появился в двери, шагнул в осеннюю ночь, и дверь закрылась за ним. Ночь показалась еще темнее, словно свет меня ослепил. Незнакомец откинул капюшон, и я узнала Дойла – он вглядывался сквозь ветви в холодные звезды над головой. Тени по обе стороны от дерева вдруг сгустились, потом задвигались, обрели форму, повернулись и уставились на меня горящими глазами – красными и зелеными. Они оскалили пасти, полные кинжальных клыков, а потом одна за другой вытянули к небу огромные черные морды и залаяли. Дойл стоял во мраке, слушая эту жуткую музыку, и улыбался.

Я услышала голос Холода, далекий как сон:

– Мередит, ты слышишь меня, Мередит?

Я хотела сказать "да", но забыла, как это – говорить. Забыла, где я. На летнем лугу, в облаке пестрых крыльев, – или в ночи, пронзенной лаем гончих? Или я стою, прижавшись к Никке, и смотрю Дойлу в изумленные глаза? Где я? И где я хочу быть?

Последний вопрос был полегче. Я хотела быть в своей спальне. Хотела ответить встревоженному голосу Холода. И стоило мне только это подумать, как я оказалась в спальне. Я шагнула прочь от Никки, так и стоявшего на коленях на полу. Дойл, пошатнувшись, попятился к стене. Никка упал на четвереньки, едва удержавшись, чтобы не рухнуть ничком.

– Мерри, – с трудом выдохнул Дойл. Произошедшее словно обессилило их обоих. А тогда, с Холодом и Мэви, без сил осталась я. Я повернулась к Холоду – он смотрел на меня со смесью страха и восторга.

– Теперь я себя усталой не чувствую, – сказала я ему и шагнула вперед, оставив Дойла с Никкой в изнеможении валяться на полу, ловя ртом воздух.

Холод от меня попятился, явно мало что соображая, потому что забился между кроватью и туалетным столиком, сам себя загнав в ловушку. Он снова и снова качал головой:

– Глянь на себя, Мередит, посмотри на себя! – Он показал на зеркало.

Первое, что я увидела, – это краски. Кожа у меня покрылась бежевыми, розовыми, лиловыми, фиолетовыми полосами и еще белыми, но белое терялось на моей сияющей белизне. По бокам струились красновато-коричневые ленты, похожие на засохшую кровь. На плечах и на ногах переливались зелено-голубые, очерченные черным и желтым круги, а по краю шел мазок синевы такой сверкающей, что казалось, будто он сейчас запляшет, играя светом, по икрам и плечам. Моя магия была в силе, и кожа сияла словно жемчужина с заключенной внутри нее свечой, но цветные пылинки действовали как призмы, и магия вспыхивала в каждой капле цвета, так что за мной тянулся радужный шлейф, будто крылья Никки распустились у меня за спиной. Глаза мои горели трехцветным огнем – расплавленное золото, нефритовая зелень и изумруд ярче всех драгоценностей мира. Но сейчас цветные кольца не просто светились, нет, – каждый цвет пылал костром, словно глаза выбрасывали языки пламени. Я вспомнила золотые и зеленые отсветы, полыхавшие, когда я занималась любовью с Никкой и Шалфеем, и поняла, что именно так должны были выглядеть тогда мои глаза: цветное пламя, перетекающее из цвета в цвет, как в настоящем костре, – неутихающая, непрестанная смена красок. Я застыла у зеркала, вытянувшись на носочках, чтобы рассмотреть все поближе, и поняла, что стою точно как Шалфей немного раньше. Волосы у меня сияли рубинами, но сегодня словно каждая прядь горела отдельным огнем, и волосы пылали у лица и ласкали плечи.

Мне случалось видеть себя в сиянии магии, но такой – никогда. Этой ночью я буквально горела силой.

– Я тебе не нужен, Мерри, – сказал Холод. – Я не родился сидхе, я не могу быть консортом богини.

Я обернулась и посмотрела на него пылающими глазами. Я почти ждала, что, повернувшись, увижу что-нибудь новое, но все осталось на местах. А чувство было такое, словно должно было появиться новое видение.

– Я видела, как ты танцевал на снегу. Ты был похож на прекрасное дитя.

– Я никогда не был ребенком, Мередит. Не был рожден. Я был мыслью, представлением, идеей, если хочешь. Да, идеей, которую оживили боги. Те самые боги, чья сила теперь струится в моем теле. Их ревность к росту моей силы, к моему превращению в Убийственного Холода – вот из-за чего я не остался при Благом Дворе.

Я шагнула к нему, отойдя от зеркала.

– Неужели они так уступают Убийственному Холоду королевы?

– Не в том дело, Мередит. Они мне равны. Может, с оружием я их превосхожу. Но они смотрят на меня и вспоминают время, когда превосходили меня во всем, и это их ранит.

– И потому они тебя изгнали.

Он кивнул.

Я стояла теперь прямо перед ним, так близко, что смогла провести рукой по его халату, легко-легко, почувствовав только шелк, но не тело под ним. А я хотела тело. Мне вдруг представилось во всех красках, как я прижимаюсь к белой коже Холода, перемазывая его всего сияющим водопадом пыльцы. Видение было таким живым, что глаза у меня сами зажмурились, спина выгнулась, и руки потянулись вперед.

Холод поймал меня за локти.

– Что с тобой, Мерри?

Я открыла глаза навстречу его встревоженному лицу. Посмотрела на руки, сжимающие мои локти. Как раз там осталось несколько дюймов кожи, не тронутой пыльцой, так что его ладони пока сохранили белизну.

– Со мной все хорошо. И даже еще лучше. – Голос мой звучал странно, как-то глубоко, почти объемно – словно я была пустой морской раковиной, из которой доносились слова. Я отняла свои руки у Холода и потянулась к поясу его халата. Один рывок – и узел развязался, полы халата разошлись.

Холод перехватил мои ладони.

– Я не хочу делать тебе больно.

Я рассмеялась каким-то диким смехом:

– Ты мне больно не сделаешь.

Его хватка у меня на руках стала почти болезненной.

– Ты опьянена магией, Мередит, но смертной ты быть не перестала.

– Божественность дается только раз, и ты свое уже получил, – сказала я. – Сейчас это только новая сила, с которой тебе нужно научиться обращаться. Дело практики, дисциплины и самоконтроля.

Я отдернула руки, и он ослабил захват, давая мне высвободиться. Потянувшись к разошедшимся полам халата, я нащупала тонкую завязку, которая их еще удерживала, и дернула за нее. Халат распахнулся, обнажив полосу бледной кожи.

– И я знаю, что с дисциплиной и самоконтролем у тебя проблем нет, Холод... – мои руки скользнули под шелк, тронули кожу, – ...и если практика может создать совершенство, то это точно ты.

Тут он рассмеялся – коротко и едва ли не удивленно.

– Почему тебе всегда удается привести меня в хорошее настроение? Я ведь тебя сегодня чуть не убил.

Я провела руками по его торсу, по груди, обвела пальцами соски, заставив задержать дыхание.

– Нам всем сегодня выпали неожиданности, Холод. Но, кажется, у меня все лучше получается приносить сидхе божественность.

Я добралась до его плеч – пришлось встать на цыпочки, чтобы снять с них халат. Он отодвинулся от стены, позволяя халату соскользнуть на пол, и шелк серой лужей разлился у его ног.

– Вижу, – выговорил он еще ниже и тише, почти задыхаясь.

Я смотрела на его наготу, и она показалась мне еще прекрасней, чем в первый раз, когда я его увидела. Радость видеть Холода раздетым никогда не становилась меньше. На него было почти трудно смотреть, сердце рвалось от его красоты.

Я поцеловала его в грудь, прямо над сердцем. Лизнула кожу, а потом сосок – очень коротко, и он вздрогнул и засмеялся одновременно. Я смотрела в радостное лицо и думала, что вот этого я от него и хочу. Больше секса, больше чего бы то ни было мне нужна его радость.

Он посмотрел на меня серыми глазами, в которых еще светился смех.

– Я смотрю тебе в глаза, и они все те же.

Я принялась целовать дорожку вниз по его груди.

– Те же? – переспросила я.

– Ты не стала думать обо мне хуже, – пояснил он.

– Я о тебе думаю лучше. Много лучше!

Он вцепился пальцами мне в волосы и оторвал от себя, заставил взглянуть себе в глаза.

– Ты не считаешь меня хуже потому только, что я не родился сидхе?

Я попыталась вернуться к поцелую, но его рука сжалась у меня на волосах, и я судорожно вздохнула. Пульс у меня забился быстрее, чем от ощущения его во рту.

– Бог вдохнул в тебя жизнь, Холод. Если это недостаточно хорошо, то я не знаю, что достаточно.

Он вздернул меня на ноги за волосы так резко, что мне стало больно, он меня почти напугал. Не по-настоящему, а тем страхом, что приправляет жесткий секс. Он поцеловал меня, и поцелуй оказался свирепым, с ищущими языками, нетерпеливыми губами, с зубами, словно он не мог решить, то ли поцеловать меня, то ли съесть. Он разорвал поцелуй, оставив меня задыхающейся, с идущей кругом головой.

Глаза у него сверкали ледяным серебром, кончики волос мерцали, как иней на свету.

– Я хочу, чтобы ты всего меня измазала в этом. – Он провел свободной рукой у меня по плечу, перемазавшись в металлически-синем, зеленом, пурпурном. Он размазал пыльцу у меня на лице, на губах и поцеловал меня опять – нетерпеливо, алчно. Когда он отстранился, щека и губы у него были покрыты сверкающей пыльцой, словно частичками неоновой пудры.

Я закинула руки ему на шею, а он обхватил меня за талию, приподнял, протащил по себе вверх. Сияющие краски размазались у него по коже, и я застонала от одного этого вида. Холод осторожно опустил нас на кровать и, едва я коснулась бедрами матраса, ударил в меня.

Я завопила, запрокинув голову, зажмурив глаза, и другой вопль вторил мне. Пока Холод не прекратил движение, не застыл надо мной, я не поняла, что кричал не он.

Я открыла глаза. Холод смотрел не на меня, а куда-то в изножье кровати. Вопль повторился – мужской крик боли, бессловесный, мучительный, и где-то очень близко.

Холод оттолкнулся от меня, перекатился через кровать. Я взобралась на четвереньки и подползла к краю кровати. Холод стоял на коленях у головы Дойла, Никка – у его ног. Спина у Дойла выгнулась, руки хватали воздух. Все его мышцы словно напряглись одновременно – и совершенно несогласованно. Если б он был человеком, я бы заподозрила яд, но сидхе отравить нельзя, во всяком случае, стрихнином.

У него вырвался еще один крик, и все тело скрутило спазмом.

– Помогите ему!

Холод замотал головой.

– Не знаю, что с ним.

Я скатилась с кровати, но не успела до него дотронуться, как кожа у него будто лопнула, и тело потекло словно вода – если бы вода могла кричать, и корчиться, и истекать кровью.

Холод успел схватить меня за руку и оттащить от Дойла.

– Мы не знаем, в чем здесь дело.

Я не сопротивлялась, потому что Холод был прав. Я просто съежилась у него в руках, не зная, что делать. Вроде бы я – принцесса фейри, а могла сейчас только сидеть и смотреть, как сильное тело Дойла превращается в массу мокрых от крови мышц и влажно блестящих на воздухе костей.

Дойл закричал опять, и я закричала тоже. В спальню с мечами и пистолетами сбежались все – и никто не знал, чем тут помочь. Я взмолилась, точно как за Никку, но на сей раз из чаши не полился свет. Ничего не изменилось, только Дойл бился в судорогах и кровавая лужа все шире расплывалась по ковру.

Холод отполз подальше от края лужи. При этом он на миг потерял равновесие и выпустил мою руку, а я поступила очень глупо – наперекор всякому здравому смыслу, – но иначе поступить не могла. Я должна была потрогать то, что лежало на ковре, потому что это не мог быть Дойл. Эта извивающаяся масса мышц, костей и жил не могла быть моим высоким красивым Дойлом. Просто не могла.

Мои пальцы уткнулись в теплое влажное мясо, не в кожу. То, чего я коснулась за миг до того, как Холод отдернул меня прочь, прежде было где-то глубоко внутри тела, ничья рука не должна была этого трогать.

Холод с ужасом смотрел на кровь у меня на пальцах.

– Не надо так больше, Мерри.

– Это что, шерсть? – спросил Рис, ткнув бледным пальцем.

Я оглянулась на то, что осталось от Дойла, и поначалу ничего не увидела. А потом среди остатков темной кожи разглядела такую же темную шерсть, медленной волной укрывающую груду мяса, прежде бывшую человеком. Шерсть затопила блестящие кости, и они, скрытые от глаз, немедленно принялись ворочаться и перестраиваться, рокоча как камни. Из хаоса шерсти и костей возникла пасть – и она испускала человеческий вопль.

Когда же все кончилось, в луже крови и лимфы на боку лежал огромный черный пес. Я напрасно пыталась уместить это в мозгу, отыскать в мохнатой твари что-то от Дойла – это был пес, самый настоящий. Огромный и черный, похожий на мастиффа. Я припомнила призрачных псов, что соткались в моем видении из теней деревьев. То, что лежало перед нами, было их близнецом.

Огромная косматая голова чуть приподнялась, но тут же бессильно упала обратно. Я хотела ее погладить, но Холод мне не дал.

– Пусти меня, – сказала я.

Рис присел возле задних лап собаки.

– Собачий облик Дойла. Я думал, что больше его не увижу. – Он протянул руку, в которой не держал пистолет, и погладил мохнатый бок.

Пес поднял голову, посмотрел на Риса и опять повалился на ковер, словно движение отняло слишком много сил.

Я глядела на мохнатую тварь и была невероятно счастлива, что Дойл жив, а не валяется грудой мяса, и мне плевать было, собака он или кто. Это было настолько лучше того, чего я боялась! Он не умер. А я давно уже знала, что пока есть жизнь – есть надежда. Только в смерти надежды нет. Я искренне верила в реинкарнацию, я знала, что в другой жизни встречу своих мертвых снова... Но это было слабым утешением в восемнадцать лет, когда погиб мой отец. И вряд ли стало бы утешением, если бы Дойл превратился в нечто такое, что нельзя вылечить, а можно только прикончить из жалости.

– Пусти меня, Холод!

Страж нехотя освободил меня.

– Ты меня слышишь, Дойл? – спросила я.

– Я все тот же, Мерри. – Голос у него был ниже обычного, отдавал рычанием, но определенно это был его голос.

Я подползла к Дойлу на коленках, проваливаясь в мокрый ковер. Кровь уже остывала. Я потрогала длинное шелковистое ухо, и Дойл ткнулся огромной головой в мою ладонь.

Рис гладил его по лохматому боку.

– Всегда вам, оборотням, немножко завидовал. Думал, что, должно быть, здорово иногда побыть зверем. – Он задержал руку на груди Дойла, над сердцем, как будто слышал что-то еще, кроме его гулких ударов. – Но мне не случалось видеть такого болезненного превращения.

Я провела рукой по теплой и на удивление сухой шерсти – как будто она не выплыла из-под всей этой крови. Впрочем, может, и не выплыла. Я не слишком хорошо представляла, как происходит метаморфоз, да и никто не представлял. Способность менять облик была едва ли не первым, что потеряли фейри с исходом из Европы. Те из нас, кто хоть и бежал в Америку, но держался все время в наших полых холмах, многое со временем вернули, но мало кто из фейри не был чуточку ретроградом – они недолюбливали современную науку, а то и просто в нее не верили. Так что ученые это явление не исследовали.

Шерсть была невероятно густая и мягкая.

– Превращение бывает таким трудным, когда один сидхе заставляет другого превратиться против его воли.

Моя рука скользнула по шерсти и наткнулась на руку Риса. И от этого легчайшего касания по всей руке, по плечу и груди пробежала дрожь – мускульный спазм, одновременно приятный и болезненный. У меня перехватило дыхание, я большими глазами уставилась на Риса.

Грудь Дойла вздымалась и опадала под нашими ладонями, сердце стучало огромным барабаном.

– Магия еще не ушла, – хрипло проговорил Рис.

Дойл перекатился на спину, огромная пасть широко открылась, блеснули зубы размером с небольшие ножи. Мы с Рисом дружно отдернули руки – на случай чего. Ведь Дойл сказал нам всего несколько слов. В животной форме все по-разному сохраняют память о себе самом – кто больше, кто меньше. Я никогда не видела Дойла в другом облике, кроме сидхе.

Дойл вытянул вверх лапы, каждая шире моей ладони. Он зарычал, но в рыке слышались слова:

– Оно растет, растет внутри меня, я чувствую!

А потом собачье тело вдруг лопнуло, как кожура семечка, и из него вырвалось что-то огромное, черное, с шерстью много короче, чем у пса. Нам с Рисом пришлось податься назад. Холод схватил меня в охапку и уволок к стене, очистив пространство для огромного тела, поднимающегося у изножья кровати.

Оно струилось вверх, как джинн из бутылки, вот только бутылкой было тело Дойла. Гигантская черная лошадь заклубилась в воздухе – так мог бы клубиться дым или пар, но твердая плоть в норме не выстреливает фонтаном в воздух и не валит столбом, как дым от костра.

Мэви и Шалфей вошли в дверь как раз вовремя, чтобы увидеть, как конь окончательно обретает плоть. Тело собаки просто исчезло, изошло дымом у громадных копыт коня.

Пес был размером с небольшого пони, а конь – куда крупнее. Запрокинув голову, он едва не ободрал нос о потолок. Шея была потолще моей талии. На ковре оставались отпечатки копыт размером с суповую тарелку. Конь неуклюже переступал длиннющими ногами, и при малейшем его движении все отшатывались в стороны. Все мои стражи глядели на него во все глаза. Китто, кажется, испугался больше всех. Он пробрался к выходу и, наверное, только загородившие дверь Мэви с Шалфеем не дали ему удрать. Еще одна фобия к списку проблем моего гоблина.

Молчание прервал Шалфей:

– Да будь я проклят!

– Дождешься, – ответил конь. В голосе по-прежнему слышались интонации Дойла, но уже без собачьего рычания. Голос стал выше и утратил звериный тембр. Кажется нелепым, что лошадиный голос звучал более по-человечески, чем собачий, но так оно и было.

Дойл тряхнул гривой такой же черной, как его прежняя шевелюра.

– В этом облике я не бывал со времен Первого заклятия.

Рис шагнул вперед и потрепал гладкую шею. Лошадиная шкура блестела, как черный самоцвет.

Я тоже попыталась подойти к коню, но Холод меня задержал, крепче прижав к себе голой спиной. Возбуждение у него прошло, я почувствовала. Он прошептал:

– Еще не кончилось, не чувствуешь разве?

– Что?

– Магию, – выдохнул он одними губами.

– Так в тебя вжавшись, я только тебя чувствую. Вы все для меня пахнете магией.

Тут он посмотрел на меня внимательней, и я поняла по его глазам, что эта мысль раньше не приходила ему на ум.

– То есть мы мешаем тебе воспринимать другую магию?

– Да, – кивнула я.

– Это нехорошо, – сказал он.

Я потерлась о него всем телом, и он немедленно отреагировал.

– Мне это нравится, – сказала я. – Мне нравится, что вы со мной.

Не знаю, что он ответил бы, потому что конь попытался встать на дыбы, но места ему не хватало. Он возвышался над нами будто черный демон, копыта молотили по воздуху. Рис бросился прочь, покатился по полу, пока не уперся в чьи-то ноги.

Огромное тело распахнулось посередине, будто черный плащ. Из отверстия высунулись черные крылья, и лошадиное тело тут же изошло черным дымом, а может, туманом.

Когда этот то ли дым, то ли туман рассеялся, на ковре стоял огромный черный орел. Размах крыльев у него был футов восемь, а то и больше. Одно крыло уперлось в стену и подогнулось. Ему здесь было тесно.

Орел был почти с меня ростом. Никогда не видела такую огромную птицу, да еще так близко. Орел глянул на меня искоса черным на черном глазом, и, к моему удивлению, взгляд был совершенно Дойлов.

Рис наконец сумел встать.

– Прелестно, еще и орел. Не знал, что ты и птицей бываешь.

Черный клюв открылся, мелькнул бледный язык:

– Раньше не бывал.

Голос прозвучал совсем уж высоко, скорее орлиный клекот, чем человеческий голос.

Теперь никто не попытался подойти ближе. Никто не попытался дотронуться до него. Орел на миг сложил крылья и снова их распахнул, и мощная грудь раскрылась как плащ – Дойл шагнул к нам из сгустка тьмы, который клубился как дым, но пах туманом.

Секунду он постоял перед нами, совершенно голый, и медленно осел на ковер. Я бы рванулась к нему, но Холод меня опять удержал. Никка и Рис подбежали к Дойлу первыми. Он сумел подставить руку и не упасть ничком.

– Как ты, капитан? – спросил Никка.

– Зрелище было – высший класс! – ухмыльнулся Рис.

Дойл попытался улыбнуться, но тут рука у него задрожала и медленно подогнулась. Дойл лег на бок на ковер. Завязка из его косы исчезла вместе с одеждой, и пряди расплелись, разметавшись по полу.

– Пусти меня, Холод, сейчас же!

– Ты хочешь к нему подойти, – с нескрываемой печалью сказал страж.

Я оглянулась на него:

– Конечно, как к любому из вас, если он ранен.

Холод качнул головой:

– Дойл для тебя не любой.

Я нахмурилась:

– Да, как и ты.

Он опять покачал головой и нагнулся, прошептав мне прямо в лицо:

– С тех пор, как он делит твою постель, ты от меня отдалилась. – Он выпрямился и отпустил меня. Я видела, как он собирается на глазах в высокого, красивого Холода. Величественного, бесстрастного, с гордой осанкой и надменным лицом. Только в глазах так и остались страдание и злость.

Я тряхнула головой:

– Сейчас не время.

Он смотрел в сторону, будто меня и не было.

Я повернулась к остальным:

– Рис, с Дойлом ничего страшного?

– Не-а, просто упадок сил. Это все то первое превращение – он сопротивлялся как проклятый.

Дойл произнес тихо, но отчетливо:

– Чем меньше я сопротивлялся, тем легче все проходило.

– Хорошо. Поднимите его на кровать, ему нужно отдохнуть, – велела я и снова повернулась к Холоду. Глядя ему прямо в глаза, я сказала: – Потом все уйдут, кроме Дойла, Риса и Холода.

Тут все принялись переглядываться.

– Давайте, ребята. Не тяните.

Я тоже устала. И не только физически. А еще с меня хватило. Хватило моего великолепного Холода. Я решила прибегнуть к грубой правде, потому что все прочее я уже попробовала.

Наверное, что-то такое было у меня в голосе, потому что никто не стал спорить. Приятно для разнообразия.

Когда дверь за ушедшими закрылась, а Рис устроил Дойла на кровати, я занялась Холодом.

– В других обстоятельствах я поговорила бы с тобой наедине, но только почему-то никто из вас не хочет меня слушать, пока мои слова не поддержит кто-нибудь еще из стражей. Я хочу, чтобы ты правильно меня понял, Холод.

Страж окатил меня ледяным взглядом:

– Я понял, что сегодня в твоей постели будет Дойл.

Я покачала головой.

– Нет, Холод. Проблема не в Дойле в моей постели, проблема в тебе.

Он смотрел куда-то вдаль, изображая внимание, но ничего вокруг не видел и не слышал.

Я крепко стукнула его в грудь – до лица мне было не достать. От неожиданности он посмотрел на меня, и на миг я разглядела у него в глазах настоящее чувство. Но миг прошел, и он опять превратился в надменную статую.

– С этими надуванием губ пора кончать.

Он холодно на меня глянул:

– Я не надуваю губы.

– Надуваешь. – Я повернулась за подтверждением к Дойлу и Рису.

Рис укрывал своего начальника одеялом.

– Надуваешь, – кивнул он.

Дойл не повернул головы – может, даже такое движение было ему непосильно.

– Увы, старина, надуваешь.

– Не понимаю, о чем вы говорите, – заявил Холод.

– Стоит задеть твои чувства, и ты обижаешься. Померещится тебе, что кто-то может занять твое место у меня в сердце, – и ты обижаешься. Проигрываешь в споре – обижаешься.

– Я не обижаюсь.

– У тебя прямо сейчас на лице обиженная гримаса.

Он открыл рот от удивления.

– Это не обида. Обижаются детишки, воины так не поступают.

– Тогда как ты называешь свое поведение? – спросила я, уперев руки в боки.

Он немного подумал и сказал:

– Я просто веду себя в соответствии с твоими поступками. Если ты предпочитаешь мне Дойла, я ничего не могу поделать. Я предложил тебе лучшее, на что способен, и этого оказалось мало.

– Любовь – это не только секс, Холод. Вот это мне от тебя не нужно.

– Что – это?

– Это. – Я ткнула пальцем ему в грудь. – Эта поза холодного безразличия. Мне нужно, чтобы ты был собой, самим собой. Настоящим.

– Настоящий я тебе не нравлюсь.

– Неправда. Я люблю тебя настоящего, но тебе нужно перестать обижаться на каждую мелочь. Перестать дуться. – Я отступила на шаг, чтобы смотреть ему в глаза, не задирая шею. – Я слишком много думаю о том, как бы не задеть твои чувства. Мне нельзя так отвлекаться на твои переживания, Холод.

Он отошел от стены.

– Понимаю.

– Куда ты? – удивилась я.

– Ухожу. Ты же этого хочешь?

Я повернулась к стражам:

– Объясните ему, а?

– Она не хочет, чтобы ты уходил, – сказал Рис. – Она тебя любит. Больше, чем меня, к примеру. – У него в голосе обиды не было, просто констатация факта. Я не дернулась возражать, он говорил правду. – Но каждый раз, натягивая эту высокомерную мину, ты отталкиваешь Мерри. Она отдаляется от тебя, когда ты дуешься.

– Высокомерная мина, как ты ее называешь, только и спасает мой рассудок от штучек королевы.

– Я не королева, Холод, – напомнила я. – Мне не нужны мальчики для развлечений. Мне нужен король рука об руку со мной. Мне нужно, чтобы ты повзрослел.

Глупо говорить, что пора повзрослеть, мужчине, который старше меня на века. Но приходится, к сожалению.

Дойл заговорил, не поднимаясь с подушек, и слышно было, что говорить ему трудно:

– Если б ты справился со своими эмоциями, ей бы не нужен был никто другой. Стоило тебе понять это вовремя, и никакого соревнования между нами не было бы.

Я в этом не была так уверена, но говорить это вслух не стоило. Я промолчала.

– Какая разница, кого она любит, если нет ребенка! – бросил Холод.

– Для тебя разница есть, судя по твоему поведению. – Дойл закрыл глаза, будто заснул.

Холод растерянно нахмурился:

– Я не знаю, как с этим справиться. Этим привычкам сотни лет.

– Давай так решим, – предложила я. – Как только ты начнешь надувать губы, я тебе скажу, а ты попытаешься остановиться.

– Не знаю...

– Попробуй, – сказала я. – Просто попробуй, больше я ничего не прошу.

Лицо у него стало очень серьезным, он кивнул:

– Попробую. Вы не убедили меня, что я дуюсь, но я попробую этого не делать.

Я его обняла. Он улыбался, когда я его отпустила.

– Ради твоего взгляда я бы пошел на целое войско. Разве это не важнее, чем какие-то эмоции?

Если кто-то думает, что биться с целым войском проще, чем разобраться в собственных чувствах, то ему пора к психиатру.

Но это мнение я тоже оставила при себе.

Наутро золотая богиня Голливуда рыдала за нашим обеденным столом. Может, виноваты были гормоны беременности, а может, и нет. Мэви любила делать вид, будто мозгами в семье обладал Гордон, но когда ей было нужно, соображала она очень хорошо. Ум у нее был холодный и очень опасный. Ее проще было раскусить, когда она пыталась соблазнять, а вот когда она действовала по расчету... Рыдания могли быть искренними, а могли быть попыткой манипулирования. Я не хотела ей плохого, но в каком-то смысле лучше бы она рыдала по-настоящему, чем пыталась применить ко мне свои способности. Она опять стала богиней Конхенн, а перед ней веками не могли устоять мужчины и женщины посильнее меня.

Я остановилась в дверях, раздумывая, не сбежать ли, но не успела. Мэви подняла голову, обратив ко мне заплаканные прочерченные молниями глаза. Волосы у нее оставались золотистыми, как обычно под гламором, но глаза были настоящие. Ну разумеется, кожа у нее нисколечко не подурнела – она же благая сидхе. Разве ей хватит такта покрыться пятнами или завести круги под глазами? И нос у нее не покраснел абсолютно, хоть она и вытирала его салфетками "Клинекс". У меня нос краснеет, когда я плачу, и глаза тоже краснеют. Мэви, наверное, могла рыдать годами и выглядеть все так же безупречно.

Она промокнула глаза.

– Ты оделась на выход?

На голос слезы подействовали в отличие от кожи. Она гнусавила, будто не один час прорыдала. Мне почему-то стало легче от того, что с голосом ей не так просто управляться, как с кожей. Мелочность, да; можно даже сказать – стервозность, но вот такая я.

Она отметила, что я оделась для выхода, а не что я оделась к лицу. Похоже на замаскированное оскорбление. Если фейри потратил время на возню с гардеробом, то не сделать ему комплимент – оскорбление, если только не считаешь, что он явно промахнулся с выбором. Сегодня я одевалась очень тщательно. Я знала, что мне предстоит встреча не только с тетушкой, но и с репортерами. Эти нас поджидали везде, куда бы мы ни пошли.

Длинная черная юбка обтягивала мне бедра и расширялась книзу, а ткань была из искусственных волокон – чтобы не помялась в самолете. Черный кожаный ремень с такой же пряжкой туго перехватывал талию. Черный жакетик-болеро наброшен поверх блузочки из зеленого шелка со спандексом. Старинные золотые серьги с изумрудами создавали дополнительный зеленый акцент. Сапожки до середины икры на трехдюймовых каблуках: черная кожа просто сияет. Я решила, что изумрудная блузка подчеркнет зелень моих глаз, а ее обтягивающая ткань и полукруглый вырез позволят похвастаться бюстом. Я бы и юбку покороче надела, но не в январском Сент-Луисе. Риск обморозиться перевесил желание показать ножки. Впрочем, юбка была двуслойная, и даже нижняя юбка развевалась при ходьбе, а уж верхняя просто летела по воздуху от малейшего ветерка.

Я думала, что хорошо выгляжу – пока не услышала очень уж продуманную фразу Мэви.

– Похоже, ты мой наряд не одобряешь, – сказала я, снимая чехол с чайника. Гален весь Лос-Анджелес оббегал в поисках чехла для чайника, достойного кухни богини. Стражи обычно пили за завтраком крепкий черный чай – все, кроме Риса. Этот считал, что крутые детективы чай не пьют, так что пил кофе. Ему же хуже, мне чаю больше останется.

Мэви воззрилась на меня, едва ли не шокированная:

– Я порой забываю, что самые важные для формирования годы ты провела среди людей. Впрочем, ты даже для людей слишком прямолинейна. – Она опять промокнула глаза, хотя слезы из них уже не текли, только на щеках еще оставались влажные полоски. – Ты не поддерживаешь игру.

Я насыпала в чай сахар, налила сливок и размешала.

– Какую именно?

– Я на тебя зла и потому намекнула, что ты недостаточно хорошо выглядишь. Ты не должна была переспрашивать, чем мне не понравился твой наряд. Ты должна была заволноваться, что я нашла твой наряд неудачным. Это должно было тебя грызть, должно было подорвать твою уверенность в себе.

Я отпила чаю.

– А зачем тебе это нужно?

– Это ты виновата в том, что случилось ночью.

– В чем виновата?

Она едва не всхлипнула в голос.

– В том, что я переспала с этим... с этим лжесидхе.

Я не сразу поняла, о чем она говорит.

– Это ты о Шалфее?

Она кивнула, и тут уже слезы потекли. Не просто потекли – она уронила голову на светлую столешницу и разрыдалась так, словно душу выплакивала.

Я поставила чашку и подошла к ней. Не могла я спокойно слушать эти рыдания. Я их наслушалась уже за недели после смерти Гордона, но в последнее время она плакала реже. Чему я была рада. В сказках часто говорится о горькой доле несчастных смертных, влюбленных в нестареющих существ, но Мэви показала нам обратную сторону такой любви. Когда бессмертное существо влюбляется в смертного – бессмертному приходится хуже. Мы умираем, а они нет. Простая жуткая правда. Глядя, как Мэви убивается по Гордону, я думала, во что я влипаю, выбирая мужа-сидхе. Ведь кого бы я ни выбрала, рано или поздно он станет вдовцом. Этого не избежать. Не самая приятная мысль.

Я тронула ее за плечо, и она всхлипнула громче.

– Шалфей что-то тебе сделал? – спросила я, тут же поняв, как глупо это прозвучало.

Мэви подняла голову ровно настолько, чтобы окатить меня презрительным, хоть и заплаканным взглядом.

– Он ничего не может сделать принцессе Благого Двора, – прогундосила она.

– Конечно, нет, прости, что спросила. – Я потрепала ее по плечу. – Но если он не сделал тебе больно, почему же ты плачешь? Вряд ли секс был так плох.

Она зарыдала в голос, закрыв лицо ладонями. Кажется, она выкрикнула что-то вроде "Он был чудесен", но слишком уж неразборчиво, чтобы я была уверена.

Я никак не могла понять, чем она так расстроена, но она явно страдала. Я обняла ее за плечи и прижалась щекой к волосам.

– Но если все было чудесно, зачем же плакать?

Она что-то ответила, но я опять не разобрала.

– Прости, Мэви, я не слышу, что ты говоришь.

– Не могло оно быть чудесно!

Хорошо, что она на меня не смотрела, потому что лицо у меня наверняка было совершенно растерянное.

– Ты впервые за целый век ощутила вкус плоти сидхе. Конечно же, это было чудесно!

Она отняла ладони от глаз и повернулась ко мне, так что мне пришлось шагнуть назад.

– Ты никак не поймешь, – сказала она. – Он не сидхе! Это обман, иллюзия – как та ваша яблоня, выросшая у меня в доме. Утром она развеялась.

– Та яблоня?!

Она кивнула.

Я не удержалась от недоверчивой гримасы:

– Но я ее трогала – листья, цветы, кору. Я запах вдыхала. Она была настоящая! Иллюзия может что-то скрыть или заставить принять один предмет за другой, но создать что-то на пустом месте иллюзия не может. Она должна отталкиваться от чего-то настоящего.

– Как правило, так. Но когда-то сидхе умели творить такие иллюзии, что о них можно было лоб расшибить. Ты, может, думаешь, что воздушные замки – это просто сказочки? Когда-то сидхе их строили. Мы могли творить предметы из ничего. Создавать из одной магии вещи не менее реальные, чем все на земле.

– Так, значит, дерево было настоящее, – медленно проговорила я.

– Настоящее – пока действовала магия. Если б оно успело дать плоды, можно было бы наесться яблоками. Именно так нас кормили волшебные животные: их было немного, но они возникали заново, когда их съедали.

– Я знаю, что подобные иллюзии возможны, но отец говорил мне, что способность их производить исчезла уже очень давно.

Мэви кивнула:

– Давно.

– То есть этот дар возвращается к нам вместе с прочей магией?

– Да. – Тут она улыбнулась довольно бледной копией той улыбки, что сверкала в сотнях блокбастеров за десятки лет до того, как появилось слово "блокбастер". Она взяла меня за руки. – Ты нам его вернула, Мерри, ты и твое волшебство.

– Нет, – покачала я головой. – Нет, не я – Богиня. Без ее божественной помощи я бы ничего не сделала.

– Ты слишком скромна, – сказала она.

– Может быть, – согласилась я и не удержалась, чтоб не добавить: – Впрочем, при таком дурном вкусе к одежде скромной быть нетрудно.

Она отвела взгляд:

– Прости... Мне хотелось тебя задеть.

Я сжала ее руку и отняла у нее свои ладони.

– Почему?

– Потому что я винила тебя в том, что поддалась Шалфею.

– Если верить Рису, поддался скорее Шалфей.

Она по-настоящему покраснела.

– Верно. Противно, но верно. Я увидела, как он сияет в темноте. Он светился как золотая луна. И я... – Она отвернулась, пряча от меня лицо. – Он же не из твоей стражи. Я подумала, что он мне не откажет, и не ошиблась.

– Ты его соблазнила, у вас все отлично получилось, а теперь у тебя приступ утреннего раскаяния?

– Глупо, да?

– Фейри не раскаиваются в сексе, Мэви.

– Ты толком не жила при Благом Дворе, Мерри. Ты не знаешь наших правил.

– Я знаю, что вы считаете низшими всех, кроме чистокровных сидхе, как бы они ни были одарены.

Она повернулась на стуле и посмотрела мне в глаза:

– Да, так.

– Не думала, что ты сохранила этот предрассудок.

– И я не думала.

Я сделала еще одну попытку понять:

– Так ты расстроена тем, что тебе понравилось переспать с сидхе не по рождению?

– Я расстроена, потому что Шалфей – не принц двора сидхе, вашего или нашего. Он – эльф-крошка, которого магия превратила в нечто большее, но он не сидхе, Мерри. Он никогда не станет истинным сидхе. Сотни лет спустя он еще не будет сидхе, несмотря на трехцветные глаза.

– Вот видишь, какие они! – сказал появившийся в дверях Холод. Мы обе не слышали, как он пришел, и обе вздрогнули.

На нем была обычная белая рубашка, брюки и галстук, но серебряный галстук сверкал не так ярко, как волосы, струившиеся по плечам. Темно-серые брюки сшиты из плотной ткани, и хорошо сшиты, так что спереди они были просторными, а сзади красиво обтягивали. Я этим зрелищем успела насладиться. Серебряная булавка с алмазом и такие же запонки посверкивали при движении. Привычные мокасины сегодня сменили темно-серые сапоги, большей частью скрытые под широкими брючинами.

– Кто "они"?

– Благие, – сказал он, словно выругался. Именно так благие упоминают обычно неблагих.

Мэви поднялась со стула:

– Как ты смеешь!

– Что смею? – спросил он.

– Как ты смеешь оскорблять Благой Двор!

– Они на наш счет не стесняются, – ответил Холод с не совсем понятной мне злостью. Я только надеялась, что злость не стала заменой детским обидам. Менять одну проблему на другую в мои планы не входило.

Мэви открыла изящный ротик и снова закрыла. Обвинить его во лжи она не могла, потому что он говорил правду. Наконец она проговорила: "Не знаю, что и сказать", – заметно сниженным тоном.

Холод повернулся ко мне:

– Она бы к Шалфею близко не подошла, будь она, как прежде, дамой Благого Двора.

– Ну, не уверена, – сказала я. – Я – живое свидетельство тому, что не одна благая отдавалась чужакам.

Он покачал головой, и его волосы засверкали под светом ярче, чем бриллианты булавки и запонок. С его волосами не могла сравниться никакая драгоценность.

– Уар Чудовищный женился на твоей бабушке, чтобы снять проклятие. Бесаба пошла за твоего отца из-за мирного договора. Поверь мне, Мерри, по своей воле сияющие с нами постель не делят.

– Ну да, кому и знать, как не тебе, Джекки Иней!

Холод изменился в лице, но не отступил. Он повернулся к Мэви и подошел к ней так близко, что – по американским меркам – вторгся в ее личное пространство. Она не отстранилась, и тогда он вторгся в ее личное пространство уже по меркам фейри. Они едва ли не соприкасались телами по всей длине, и было это жутковато, а не эротично. Холод был выше Мэви, но всего на пару дюймов. Они смотрели друг другу в глаза, как равные противники.

Мэви смотрела в глаза Холоду, но обращалась ко мне:

– Он не всегда был сидхе, знаешь? – В спокойном голосе чувствовалась ненависть, как чувствуется в воздухе надвигающаяся гроза.

– Да, – сказала я. – Я знаю о происхождении Холода.

Она поглядела на меня с явным удивлением:

– Он бы не рассказал тебе сам.

Я качнула головой:

– Он мне даже показал – своим волшебством. Я видела, как он танцевал на снегу. Я знаю, кто он сейчас и чем он был, и для меня это ничего не меняет.

Красивое лицо отразило уже не удивление, а шок. Она шагнула ко мне и взяла за руку:

– Конечно же, меняет. Ты думала, что спишь с сидхе, а он всего только одушевленная горстка льда!

Я посмотрела на ее руку, должно быть, со всей неприязнью, какую начинала чувствовать, потому что руку она тут же убрала.

– Ты правда так думаешь... Для тебя это ничего не меняет.

Я мотнула головой:

– Ничегошеньки.

– Не могу понять... – озадаченно сказала она.

– Только этой ночью ты снова стала Конхенн. Ты впервые за сотню лет переспала с сидхе. И вот ты проснулась поутру – и в тебе ничего не осталось от Мэви Рид. Ты говоришь точно как дамочка из Благого Двора. Никогда не понимала, почему благие усвоили викторианские взгляды на секс – это так не по-эльфийски!

– Конечно, не понимаешь. Откуда тебе понять? Спать с человеком – еще приемлемо, но не с эльфом-крошкой. Желание перевесило вчера мой здравый смысл. Я была опьянена магией. А теперь протрезвела.

– Но тебя изгнали из Благого Двора, Мэви, а Неблагой Двор не обращает внимания на происхождение, только на результат. Важно не откуда ты взялся, а чем ты можешь быть полезен.

Она качнула головой:

– Сегодня у меня никак не получается спрятать глаза. Я не могу заставить их скрыться под гламором, и я не знаю почему. Я десятки лет носила гламор, я к нему привыкла, будто к своему настоящему внешнему виду. И вот я не могу защитить им глаза. Ты дала мне силу, Мерри, но и отняла кое-что.

– Может быть, – сказала она, но слова прозвучали неуверенно. На самом деле она так не думала.

– Не имеет значения, что о тебе подумают при Благом Дворе, Мэви. Если ты туда и вернешься, Король Света и Иллюзий тебя уничтожит. Но тебя с радостью примут при Неблагом Дворе. Ты можешь поехать с нами и сегодня же оказаться в самом сердце волшебной страны. – Я смотрела ей в лицо и успела заметить вспыхнувшее в глазах желание прежде, чем она успела его скрыть. Она вежливо улыбнулась:

– Я благая сидхе, Мерри.

– И я принадлежал когда-то к золотому двору, – сказал Холод.

– Никогда ты к нему не принадлежал, Джекки Иней, никогда!

Он улыбнулся очень холодно.

– Позволь я перефразирую. Когда-то меня с трудом терпели при дворе красоты и иллюзий. Терпели, потому что моя сила росла, когда силы остальных таяли. Я рос благодаря людским верованиям, а не стараниями кого-то из сидхе. Обо мне люди помнили, даже когда позабыли всех ваших дивно-прекрасных богов. Крошка-мороз, Джекки Иней, Джек Холод.

Он опять шагнул к Мэви, и на этот раз она не удержалась и попятилась – самую малость.

– Но кто помнит теперь о Конхенн? Где все стихи и песни, что тебе пели? Почему помнят обо мне, а тебя забыли?

– Не знаю, – прошептала она.

– И я не знаю, но так оно есть. – Он наклонился к самому ее лицу, чуть ли не к губам. – Они меня помнят, хотя забыли почти всех. Загадка.

Он начал светиться, словно в нем спряталась луна; свет вспыхнул в глазах, посеребрив их почти до оттенка его же волос. Волосы сияющим ореолом взметнулись вокруг тела под исходящим от него волшебным ветром. Он стоял перед Мэви, словно греза, отлитая из расплавленного серебра.

Так близко от его магии она не могла ему не ответить. Слишком долго она жила без прикосновений сидхе. Такую жажду не утолить за одну ночь, и нескольких касаний магии недостаточно. Такой голод много сильнее.

Ее магия выплеснулась золотистой вспышкой, отбелила ее волосы, заставила их разметаться по воздуху. Холод стоял к ней так близко, что их сила перемешивалась, золото и серебро сплавлялись воедино между их телами. От божественности здесь не было ничего, просто сила сидхе.

Я смотрела на них и думала, что понимаю своих предков-людей, считавших сидхе богами. В наше время их, наверное, приняли бы за ангелов – а может, за пришельцев с Марса. Я смотрела на их сияние и даже сквозь сияющий ореол различала откровенное желание на лице Мэви. А на лице Холода было только удовлетворение.

Он наклонился, прижавшись к ней сияющими губами. Поцелуй был вполне целомудренным – физически, – но магия ударила в Мэви копьем серебряного света. Длинный луч силы едва ли не рассек пополам золотистое сияние. На миг оно потемнело в центре – вспыхнуло как настоящий костер, красным и оранжевым. Но Холод тут же отстранился, шагнул назад, оставив ее сиять в одиночестве.

– Ты мне не отказала бы. Даже сейчас, когда воспоминание о Шалфее грызет твою душу.

Его магия схлынула, оставив ему его обычную бледную красоту, но уже не победительное сияние.

Магия Мэви чуть поблекла, когда она ответила:

– Я могла бы взять в постель кого-то из малых фейри в любой день из прошедшего века. Изгнанника, такого же, как я. Я этого не делала, потому что надеялась, что однажды двор узнает об измене Тараниса, и я вернусь, когда он умрет. Любовников-людей мне бы простили, благие всегда любили развлечься с людьми под покровом тьмы. Но до малых фейри опускаться нельзя – если хочешь сохранить репутацию при Высшем Дворе фейри.

– Есть и другой Высший Двор, – напомнил Холод.

Она качнула головой:

– Нет. Для меня – нет.

На это головой покачал он:

– У нас такие высказывания в ушах навязнут во время визита к Благому Двору.

– Ты многое забыл, Холод. Мои соплеменники способны и не на такие высказывания.

Страж вздохнул:

– Я помню даже слишком хорошо, Мэви. – Он погрустнел на миг. – Не хочу туда возвращаться и видеть, как они посматривают на нас свысока.

– Ну так останься здесь, со мной. – Она повернулась ко мне: – Не езди туда, Мерри. Таранис не просто так хочет, чтобы ты приехала. Он ничего не делает просто так, а его мотивы вряд ли тебе понравятся.

– Знаю, – сказала я.

Она сжала руки в кулаки:

– Так зачем тогда едешь?

– Затем, что она будет королевой Неблагого Двора, а начинать царствование с демонстрации страха перед Таранисом недопустимо, – ответил появившийся в дверях Дойл.

– Но вы и вправду боитесь Тараниса, – сказала Мэви. – Все его боятся.

Дойл пожал плечами. На нем были заправленные в сапоги до колена черные джинсы, черная футболка и черная кожаная куртка. Даже пряжка на ремне была черная. Только украшавшие острые уши сережки были серебряные, а в мочках – по крупному бриллианту.

– Боимся или нет, а на лицах должна быть только храбрость.

– И ради этого стоит умереть? Стоит дать убить Мерри? – Она довольно театральным жестом указала на меня. Ну, в конце концов, она актриса. Впрочем, сидхе любят позу даже без профессиональной подготовки.

– Королева Андаис убьет его, если он убьет Мерри.

– Он выпустил Безымянное только чтобы убить меня и сохранить свой секрет. Ты правда думаешь, что его остановит угроза войны между дворами?

– Я не говорил о войне, Мэви.

– Ты сказал, что королева убьет Тараниса, это означает войну.

Дойл покачал головой.

– Я думаю, что в случае убийства наследницы Андаис сделает одно из двух: либо вызовет его на личный поединок, чего Таранис не захочет, либо пошлет к нему убийцу тайно.

– То есть Тараниса убьешь ты, – расшифровала Мэви.

– Я больше не Мрак королевы. – Дойл подошел ко мне. – Я слышал, у ее гвардии новый капитан.

– Кто? – спросил Холод.

– Мистраль.

– Громовержец... Но он давно в опале.

Дойл кивнул.

– И все же теперь он ее первый рыцарь.

– Он не убийца, и действовать тайно он не способен. Он приходит с ветром и свистом, как его тезка, – с явным пренебрежением заметил Холод.

– Зато Шепот способен, – сказал Дойл.

Холод удивился и замолчал, Мэви нахмурилась:

– Мне эти имена не знакомы.

– От былой их славы мало что осталось, – сказал Дойл. – Теперь они носят эти имена.

– Шепот, – повторил Холод. – Я думал, он потерял рассудок.

– Я тоже это слышал.

Мистраля я помнила. Он был как раз такой, каких королева терпеть не могла, – шумный, самодовольный, легко вспыхивающий и злопамятный. Настоящий буян, но слишком могущественный, чтобы отказать ему в просьбе принять к темному двору после того, как его выкинули из золотого. Королева никогда не отказывала в приеме могущественным, но любила их не слишком и даже использовала нечасто. Она умела устроить так, чтобы они сидели в дальнем углу и не лезли на глаза.

Мистраль был в опале всю мою жизнь, так что я с трудом припоминала его лицо и не была уверена, довелось ли нам хоть раз говорить. Отец считал его глупцом.

– Не припомню стража по имени Шепот, – сказала я.

– Когда-то он не угодил королеве, – объяснил Дойл, – и она его наказала. Она послала его к Иезекиилю в Зал Смертности на... – Он нахмурился и глянул на Холода: – На сколько? На семь лет?

– Кажется, да, – кивнул Холод.

Я поперхнулась и не сразу смогла заговорить.

– Его послали на пытку на семь лет? – Голос прерывался от ужаса. Я бывала в Зале Смертности. Я точно знала, как искусен в своем ремесле Иезекииль, и семи лет его заботы просто не могла вообразить.

Они оба кивнули.

Даже Мэви побледнела. Благой Двор не одобряет пытки, во всяком случае – прямые, в каких Иезекииль был искусником. У них есть много более изящные способы, магические – менее непосредственные, менее грязные. Можно заставить человека извиваться от боли, и не марая рук. Королева Андаис предпочитает дерьмо называть дерьмом. Пытка – дело грязное, иначе что в ней толку?

– Я слышала жуткие истории о вашем Зале Ада.

– Видишь, Таранис даже термины заимствует из религии, что терзала и преследовала наших приверженцев, – сказал Холод. – Его двор обезьянничает с людей.

– Да, с людей века восемнадцатого, а то и пораньше, – поправила я.

Холод пожал плечами, будто несколько столетий разницы погоды не делают.

– Зовите его как угодно, но если ваша королева назначает такие кары – это гарантия, что я не захочу быть принятой к ее двору.

– Чем же он заслужил семь лет у Иезекииля? – спросила я.

– Не думаю, что кто-то знает, кроме самой королевы и Шепота, – ответил Холод.

Я взглянула на Дойла:

– Ты был ее правой рукой не меньше тысячи лет. Ты с ней практически не расставался, пока она тебя не послала за мной в Лос-Анджелес. Ты-то все знаешь, правда?

Он негромко вздохнул.

– Если бы она хотела, чтобы это кто-то знал, она бы рассказала сама. Я не стану подвергать вас опасности, выдавая эту крупицу правды.

Я не настаивала. Не хотелось бы дать Андаис повод и нас послать в Зал Смертности. Я спокойно доживу до конца своих дней, и не зная, чем Шепот заработал семь лет пыток, только бы мне самой не пришлось слышать сладострастное пришепетывание Иезекииля – пусть всего минуту.

Холод повернулся к Мэви:

– Ты не хочешь поехать с нами к Неблагому Двору, хотя знаешь, что Таранис может снова попытаться тебя убить, едва за нами закроется дверь.

– В аэропорту вы передадите меня новым телохранителям.

– Таким же людям, как те, кто едва не погиб, спасая тебя от Безымянного? Как те, кого перебили бы всех до одного с тобой вместе, если бы мы не пришли на помощь?

– Мы сядем на самолет одновременно с вами и улетим за границу, подальше от короля и от его власти.

– Может быть, она окажется в большей безопасности, чем мы, Холод. Потому что мы полезем в самое его логово, в средоточие его силы.

– Но при Неблагом Дворе, под защитой королевы, ей было бы все же меньше риска, – возразил Холод.

– Мы это уже обсуждали, – сказал Дойл. – Все решено.

Холод опять посмотрел на Мэви:

– Не в том дело, что тебе противен Неблагой Двор, и даже не в том, что ты его боишься – нас боишься. Ты боишься другого: вступив под темные своды и оказавшись снова в волшебной стране, ты не уйдешь оттуда.

– Андаис может посадить меня под стражу – для моей же безопасности, разумеется, и даже вы не сможете меня освободить, – сказала Мэви.

– Тебе не нужна будет стража, Конхенн, ты просто примешь тьму, поскольку свет тебя отверг. Немало благих лордов и леди узнали, что тьма и вполовину не так ужасна, как они думали, и вдвое менее опасна, чем им говорили.

Холод шагнул к ней, а она на шаг отступила.

– Они приняли тьму, потому что у них не оставалось выбора, – едва выговорила она. – Либо тьма, либо вечное изгнание из волшебной страны.

– Вот именно, – подтвердил Холод. – Среди нас нет пленников. Шепот мог покинуть Неблагой Двор. Королева не преследовала бы его, потому что знает: сидхе, покинувший Неблагой Двор, места себе не найдет. Нигде в волшебной стране его не примут. Мы подчиняемся королеве не потому, что лишены своей воли, а потому, что даже семь лет пыток лучше изгнания – а ведь именно так обошелся с тобой твой король.

Она выбежала из кухни, но я успела заметить слезы у нее на глазах.

– Это обязательно было говорить? – спросил Дойл.

Холод кивнул.

– Да. Думаю, да. Она подвергает себя опасности, отказываясь поехать к Неблагому Двору. Это глупо.

– Не настолько глупо, как по собственной воле войти в Благой Двор, – заметил Дойл.

Двое мужчин обменялись взглядами, в которых промелькнуло что-то мне неясное. Плечи Холода слегка ссутулились, но он снова выпрямился и сказал:

– Эта идея тоже не из удачных.

– Да, ты говорил.

Холод повернулся ко мне.

– Я пойду туда с Мерри, но удовольствия мне это не доставит. – Он улыбнулся, но задумчиво, с такой грустью, что у меня сжало сердце. – И боюсь, моя прекрасная принцесса, что и тебе тоже.

Я бы с ним поспорила, если б могла, – только я была с ним согласна.

– Вначале мы посетим Неблагой Двор, Холод, а потом двор гоблинов и только после – Благой Двор.

Он покачал головой, и улыбка стала еще горше.

– Буду надеяться, что зрелище гоблинского двора станет худшим в этой поездке, но боюсь, никакой ужас не сравнится с сияющей красотой, что ждет нас напоследок.

Увы, спорить с ним никто не стал.

Не могу сказать, что частный самолет Мэви Рид был некомфортабельным, потому что он таким не был. Только Дойл – единственный из нас – терпеть не мог летать. Он сразу ушел на свое место, застегнул ремень и мертвой хваткой вцепился в подлокотники откидного кресла. Он изо всех сил зажмурился, вжался в сиденье – и все это только подтвердило, что, случись кому напасть на нас в воздухе, от Дойла много пользы не будет, хотя бы поначалу. Когда я впервые обнаружила, что он боится самолетов, мне было даже приятно. Он стал казаться менее совершенным, не таким уж королевским убийцей, Мраком королевы. С тех пор словно вечность прошла, и такие утешения мне давно не нужны. Сейчас я смотрела на Дойла через узкий проход и видела, как от него расходится напряжение, словно какая-то магическая энергия. Ну, страх тоже может питать магию.

– Я бы спросил, о чем ты думаешь, – сказал сидящий рядом Холод, – но я и так догадываюсь.

Я повернулась к нему, откинувшись на подголовник:

– О чем же я думаю?

– О ком. О Дойле.

Холод не был ни зол, ни обижен. Может, голос не слишком радостный, но обиды не было. Прогресс.

– Я вспоминала, что когда-то из-за страха полетов он казался мне не таким уж идеальным убийцей на службе королевы.

Лицо Холода стало закрываться той самой ледяной маской.

– И только?

Я взяла его за руку.

– Не надо обижаться, Холод. Я правда думала, что единственный случай, когда Дойл может оказаться не на высоте, это если на нас нападут на самолете.

Я видела, как Холод старается проглотить обиду. Он ею едва не давился, но все же пытался проглотить. Так старательно пытался, что я не отважилась сказать, о чем подумала еще: что даже если б я воображала разнузданные картинки с Дойлом в главной роли, это все равно не Холодово дело. Мне вроде бы полагалось наслаждаться всеми моими стражами. Но я придержала язык. Холод честно старался, и не стоило сейчас обвинять его в собственничестве – очень несвойственном фейри чувстве. Я пожала ему руку и промолчала. Хорошая девочка.

Рис присел передо мной на колени. Он надел повязку на глаз, белую, расшитую жемчугом. Очень подходящую к белому шелковому плащу, широкополой шляпе и кремовому костюму. Единственным цветовым пятном в его одежде был бледно-розовый галстук. Рис походил на помесь мороженщика и киношного детектива сороковых годов. Он даже кудри свои под шляпу затолкал. Без кудрявой шевелюры он выглядел моложе – круглая мордашка и аппетитные губы. Он меня старше на сотни лет, я до его возраста просто не доживу, но сейчас он смотрелся так, словно и за тридцатник не перевалил.

Рис мне улыбался.

– Дойл мне что-то дал для тебя. – Страж оглянулся на своего капитана, так и сидевшего с плотно зажмуренными глазами, и хохотнул. – Он знал, что будет недееспособен.

И Рис вытащил из кармана плаща белый футлярчик для драгоценностей. Моя улыбка испарилась.

– Это обязательно?

– Да. – Он вдруг стал гораздо старше: в красоте он не потерял нисколько, но мальчишеское обаяние исчезло, словно примерещилось.

Холод наклонился к нам и добавил:

– Это кольцо королевы, Мерри. Она сама тебе его дала, это знак, что ты – ее наследница. Ты должна его носить.

– Я не против надеть кольцо, – сказала я. – Но у нас с собой чаша, и я боюсь, что в ее присутствии магия кольца усилится, как всякая другая.

Стражи переглянулись, и по лицам было ясно, что такая мысль им в головы не приходила.

– Черт, – сказал Рис. – И правда проблема.

Холод стал очень серьезен:

– Может, проблема, а может, решение. Когда-то кольцо обладало огромной силой, а не просто выбирало королеве способных к зачатию партнеров.

– Очень интересно, – заметила я. – То и дело слышу, что кольцо – одна из великих реликвий, но никто, даже отец, не говорил, на что же оно было способно.

Я посмотрела на одного стража, потом на другого, а они опять переглянулись. Явно никто из них не хотел пускаться в объяснения.

– Ну? – намекнула я.

Они дружно вздохнули. Рис поудобнее сел на пятки, но футляр открывать не спешил.

– Когда-то кольцо делало Андаис неотразимой для любого мужчины, которого оно признавало.

– Судя по вашим физиономиям, это не самое худшее. А еще что?

Они опять обменялись взглядами.

– Ну, давайте бросайте второй сапог.

– Второй сапог? – не понял Холод.

– Она хочет сказать, говорите начистоту, – перевел Рис, один из считанных стражей, кто не сидел в холмах безвылазно. У Риса был свой дом за пределами страны фейри. Дом с электричеством, с телевизором, со всем, что нужно. Наверное, из всех сидхе только он знал, кто такие Хэмфри Богарт или Мадонна.

– Помнишь, во всех фильмах про Золушку есть момент, когда она появляется в дверях и принц застывает на месте? – спросил меня Рис.

– Помню.

– А потом он идет к Золушке, словно ему ничего больше не остается?

Я кивнула:

– Да.

– Вот настолько неотразимой.

– То есть, если кольцо реагировало на мужчину, он становился кем-то вроде очумелого подростка?

– Не совсем, – вздохнул Рис.

– Не только мужчина, – пояснил Холод.

Я непонимающе на них глядела:

– То есть?

Шалфей пробрался к нам по проходу. Он был одет в брюки Китто и футболку, ради крыльев продранную на спине. В талии он был потоньше Китто, так что ремень ему пришлось туго затянуть. На ноги он надел кроссовки Китто и тоже зашнуровал их как можно туже, потому что нога у него была узкая, уже, чем у гоблина. Еще он набросил на плечи плед, потому что куртку тоже пришлось бы порвать на спине, и теплее от нее не стало бы. Ему нужен был теплый шерстяной плащ особого покроя, давно придуманного в холмах специально для крылатых фейри человеческого роста. Никка тоже замерзнет, когда мы приземлимся. Но мы предупредили встречающих, и плащи они привезут прямо в аэропорт. А пока Шалфей кутался в плед, словно уже замерз. Одежды на его новый размер у него не было.

– Они все пытаются деликатно дать тебе понять, принцесса, что когда-то кольцо подбирало пары.

Я хмуро на него глянула.

– Ох, снова молодость... – Он так вздохнул, словно ничего хорошего в возвращении молодости не было. – Кольцо могло выбрать плодовитую пару хоть через всю комнату, не обязательно было к нему прикасаться. Мужчина и женщина безумно влюблялись друг в друга и жили потом долго и счастливо.

– Как-то мне трудно привязать это "долго и счастливо" к королеве Андаис.

– Она кольцо ценила как оружие или как хороший инструмент. Она объявляла бал, рассылала приглашения всем подходящим сидхе, а нас, малых фейри, звали прислуживать за столом или развлекать гостей. А потом королева вставала у входа в зал и каждой входящей дамы касалась кольцом – и почти всякий раз к этой даме спешил кто-то из мужчин. Двое избранных влюблялись друг в друга без памяти, в ближайшие месяцы зачинали ребенка, женились и были счастливы вовеки. Да, когда-то кольцо подбирало не просто плодовитую пару. Оно делало пару неразлучной. Так мы его и звали – Неразлучное кольцо. Откуда, думаешь, смертные взяли сказку о неразлучных влюбленных?

Я удивленно дернула бровями:

– Как-то я об этом не думала. Я точно знаю, что сказки чаще всего – просто болтовня.

– Но некоторые детали... – Он вытащил руку из-под пледа и помахал желтым пальцем у меня перед носом: – Существенные подробности... Они взяты из нашей истории. Из правдивых рассказов.

Шалфей помрачнел.

– Не все мы родом из Ирландии, Шотландии или вообще с Британских островов. Среди нас есть беглецы чуть ли не со всей Европы.

– Я в курсе, – сказала я.

– Ну так пользуйся своими знаниями. Принц Эссус наверняка говорил тебе, что многие сказки – это переиначенные рассказы о реальных событиях.

– Отец говорил, что большинство сказок попросту выдуманы.

– Большинство, – согласился Шалфей, – но не все.

Он опять погрозил пальцем:

– Если чаша вернула полную силу кольцу... – он указал на футляр, – и если здесь, на самолете, летит твой истинный супруг, то ты об этом узнаешь. А если нет – то узнаешь тоже.

Я посмотрела на маленькую коробочку, и она вдруг показалась гораздо важнее, чем за миг до того.

– Королева кольцом так не пользовалась, – сказал Рис. – Для себя – нет.

– Вы ошибаетесь, – тихо сказал Никка из-за наших спин. – Когда пал в битве тот, кого она любила по-настоящему, она выбирала себе любовников с помощью кольца. С его помощью она могла зачаровать мужчину-сидхе, как мы зачаровываем людей.

Я повернулась к Никке. На нем были темно-коричневые, почти черные слаксы и того же цвета сапоги. Волосы струились по обнаженному торсу – крылья у него были еще больше, чем у Шалфея, и хоть мы и попробовали натянуть на него футболку из шелка со спандексом, нам пришлось эту идею бросить. Слишком большие были крылья, и форма неудобная – сплошные выступы и хвосты.

– Когда Овейн погиб, я думал, она сойдет с ума.

Дойл так и не открыл глаз, пальцы впивались в подлокотники, но голос у него звучал вполне нормально.

– Никто не понимал тогда, что у кольца есть еще одно свойство, – продолжил он тем же спокойным голосом. – Надо полагать, оно обеспечивает своего рода волшебную защиту для созданной им пары. Оно гарантирует, что история окончится счастливо, что никаких трагических случайностей не произойдет.

Рис кивнул:

– Кольцо стало терять силу – мы знали об этом уже несколько десятков лет, с тех пор как кончился крахом большой свадебный бал. Дама вошла в двери зала, и никто не вышел ей навстречу. Но никто не осознавал, что кольцо защищает нас от опасностей, а не только дарит счастье и потомство.

– До самой битвы при Родане, – подхватил Холод, – где мы потеряли две сотни сидхе. И многие из них были обручены кольцом.

– Первый случай в истории, когда пара, соединенная кольцом, встретила смерть не в один день, не со спокойной душой, – сказал Дойл.

– Тогда распалась не одна пара, – поправил Рис, – их были дюжины. Никогда не слышал такого плача. – Он покачал головой.

– Кое-кто из потерявших возлюбленного предпочел истаять, – сказал Дойл.

– Покончить самоубийством, ты хочешь сказать, – буркнул Рис.

Дойл приоткрыл глаза, глянул на Риса и зажмурился снова.

– Если тебе так больше нравится.

– Не важно, что мне нравится, это правда.

Дойл пожал плечами:

– Будь по-твоему.

– А кольцо подбирало когда-нибудь для одного сидхе двух или больше партнеров? – подал голос подошедший из хвоста самолета Гален. Вся его одежда была цвета весенней зелени.

– Ты имеешь в виду, нового возлюбленного, если кто-то терял супруга? – уточнил Дойл.

– И это, и буквально – двух и больше партнеров одновременно. То есть что дети рождались у каждой созданной кольцом пары, это понятно. Но подобрать истинную половинку, найти настоящую любовь, не просто зачаровать – с этим у кольца трудностей не было?

Дойл опять открыл глаза и даже повернулся, чтобы взглянуть на Галена.

– Ты не веришь, что половинки существуют, что для каждого есть свой идеальный возлюбленный или возлюбленная?

Спроси это кто угодно другой, и я подумала бы: что за глупый вопрос?

Гален покосился на меня, но заставил себя встретить темный взгляд Дойла:

– Я не верю в любовь с первого взгляда. Я думаю, нужно время, чтобы любовь окрепла, как крепнет дружба. Вот в вожделение с первого взгляда я верю.

Он подошел к моему креслу. Я чувствовала его присутствие словно тепло костра, хотелось, чтобы он положил руки на спинку сиденья, чтобы это тепло было поближе. Он меня словно услышал: положил руки на спинку кресла, и мне пришлось бороться с желанием уткнуться затылком ему в пальцы. Почему-то теперь, так близко от коробочки с кольцом, я сомневалась, захочется ли мне дотрагиваться до Галена, когда я надену кольцо. Я была почти уверена, что решение не дотрагиваться ни до кого – лучший вариант, пока не станет ясно, как подействовала на кольцо чаша.

– Может, королева даст мне разрешение не носить кольцо, пока мы не доберемся до полых холмов? – спросила я.

– Нет, – ответил Дойл. – Она особо упомянула, чтобы ты его надела.

Я вздохнула. Гнев Андаис вызывать не хотелось. Просто очень не хотелось.

– Ладно, давайте сюда футляр и все отойдите подальше.

– Это ж не бомба, – ухмыльнулся Рис. – Просто кольцо.

Я сердито на него посмотрела.

– После всего, что вы наговорили, я бы лучше бомбу взяла. – Ну, не совсем так, подумала я про себя, но все же...

Я не хотела, чтобы за меня кого-то выбрали прямо здесь и сейчас. Я не знала, кого выберет кольцо и почему. В сердечных делах я магии не доверяла. Черт возьми, я и самим-то сердечным делам не доверяла. Любовь – штука не самая надежная.

Рис протянул мне футляр, и после моего напоминания все поднялись и отошли подальше. А Китто и без того все время сидел в хвосте салона, укрывшись пледом с головой. Прятался. Он боялся металла, боялся современной техники. Но он так многого боялся, что его страх перед самолетами был как-то не очень заметен – по сравнению с Дойлом, который не боялся почти ничего.

Остальные разделились на две группки. Одна собралась у кресла Дойла, который теперь сидел с открытыми глазами, внимательно за всем наблюдая. Другая скучковалась в хвосте самолета.

– Открывай же. – Рис стоял рядом с Дойлом.

– Она боится, – сказал Гален с ноткой той же тревоги, что скребла у меня под ложечкой.

– Чего боится? – удивился Шалфей. – Боится найти свою половинку? Что за глупость! Многие жизнь бы отдали, только бы оказаться на ее месте.

– Помолчи, – сказал Никка.

Шалфей открыл рот, собираясь поскандалить, но тут же закрыл. Вид у него был ошарашенный, словно он сам не понял, почему подчинился приказу Никки.

Я пристально глядела на коробочку у меня в руках, облизывала внезапно пересохшие под помадой губы и никак не могла понять, чего же я все-таки боюсь. Почему мне так страшно узнать, что мой суженый находится здесь, что это один из моих мужчин? Нет, осознала я. Не этого я боюсь. Что, если кольцо не найдет здесь и сейчас моего суженого? Что, если ни один из них мне не подходит? Может, именно поэтому я все еще не беременна?

Я подняла голову, обвела взглядом лица своих мужчин и вдруг поняла, что каким-то странным образом я люблю их всех. И уж точно я всеми ими дорожу. Кроме того, я не знала, как поведут себя Холод или Гален, если кольцо выберет кого-то другого. Оба они ревновали совсем не по-фейрийски. Если избранником будет не Холод... Его обида даже в сравнение не войдет с теми, что мне приходилось видеть.

Мой взгляд задержался на Галене. Я была уверена, что он меня любит, любит по-настоящему и любил даже тогда, когда и речи не шло о том, что я стану наследницей трона. Только он, если не считать Риса, хотел быть со мной еще тогда, когда наша связь не дала бы ему ничего, кроме моего тела... Ну и любви моей, наверное. Гален был истинный романтик. Думаю, он смирился с мыслью не стать моим мужем, не стать моим королем – если я забеременею от другого. Но в глубине души, уверена, он по-прежнему считал, что я – его половинка. Он сумел бы отдать меня другому, но только сохранив в душе мечту о том, как все могло бы случиться.

Я снова посмотрела на футляр. Если кольцо выберет другого, Галену придется искать новую мечту, новую любовь... Новую жизнь.

– Открой ее, – сказал Рис.

Я сделала глубокий вдох и открыла.

Это был тяжелый серебряный восьмигранник, чуть неправильный, будто отформованный всеми пальцами, на которых ему приходилось бывать. Совсем простое кольцо, почти мужское на вид, внутри гравировка на древнегэльском, слишком старом для меня, – но я знала, что там написано. "Вложи".

Ничего опасного вроде бы. И все же... Я осторожно коснулась холодного серебра, и ничего не случилось. Но ничего и не должно случиться, пока кольцо не окажется на пальце. Оно было в этом плане требовательно.

– Нужно надеть его, Мередит, – сказал Дойл. Я почти приучила их звать меня просто Мерри. И вот – начинается возвращение к придворному этикету. Терпеть его не могу.

– Да знаю я, Дойл.

– Тогда не стоит раздумывать. Нам еще до приземления нужно знать, чего ждать от кольца. Полицейское оцепление оттеснит толпу, но репортеры с камерами все равно будут ловить любую оплошность. Если что-то случится, то пусть сейчас, пока мы одни. – Он повернулся ко мне, отпустив при этом один подлокотник. Я могла представить, чего ему это стоило. – Надень его, Мерри, пожалуйста.

Я кивнула и вынула кольцо из коробочки. Оно потеплело в руке, но и только. Задержав дыхание, я подумала, помолиться мне перед тем, как его надеть, или не стоит. В последние сутки молитвы заканчивались очень уж неожиданно.

Я надела кольцо на палец. Оно мне было велико, но тут же вспыхнула первая искорка магии, и кольцо стало точно моего размера. Мелкое бытовое волшебство. Я посмотрела на мужчин:

– Никакой разницы не чувствую.

– Ты перестала его носить, потому что во время секса нас от него будто током шарахало, – напомнил Рис. – На расстоянии оно никогда не проявляло особой активности.

– На моем пальце – да.

Рис усмехнулся:

– Может, попробуешь коснуться им чьей-нибудь голой кожи и посмотреть, что получится?

– Верный совет, – сказал Дойл.

Рис пожал плечами:

– Я это предложил, я и буду первым подопытным кроликом, если никто не против.

Он шагнул вперед, но вмешался Холод:

– Я против.

Рис в нерешительности посмотрел на меня, потом на Дойла и опять пожал плечами:

– Тогда прошу. Все равно нам надо будет испытать кольцо на нескольких добровольцах – для контроля.

– Согласен, – сказал Холод. – Но сперва я.

Спорить никто не стал, хотя по лицу Галена ясно было видно, что поспорить он хотел бы. И все же не стал, и я отметила, как повзрослел Гален: он вел себя разумней Холода.

Холод подошел ко мне и вперился взглядом в кольцо у меня на пальце. Потом протянул ко мне руку, и я подняла свою ему навстречу. Его ладонь накрыла мою, пальцы скользнули по кольцу.

Словно огромная невидимая рука погладила меня спереди – будто на мне ничего не было надето, только магия ласкала голую кожу. Холод рухнул на колени, глаза распахнулись и губы полуоткрылись – то ли от желания, то ли от его внезапности. Он крепче сжал мне руку, сильнее надавив на кольцо, и магия откликнулась второй волной желания, сильнее первой. Она прокатилась по мне сверху донизу, заставила выгнуться на сиденье, вырвала крик у меня из губ. Все тело свело, и рука дернулась в руке Холода, разорвав его контакт с кольцом.

Холод почти свалился на пол, едва уместившись плечами в пространстве между сиденьями. Он дышал с трудом, и мое состояние было немногим лучше.

– У Мерри только что был оргазм, – сказал Рис. – Небольшой, но настоящий. А у тебя, Холод?

Страж качнул головой, словно не в силах был говорить. Потом все же выдохнул:

– Почти.

– Магия кольца и раньше помрачала рассудок, – отметил Дойл, – но все же не настолько.

– Так дело в Холоде? – Тон у Галена был спокойный, но тревога все равно чувствовалась.

Рис усмехнулся, перелез через ряд сидений и вклинился между сиденьем и моими ногами.

– Кажется, Холоду самому на ноги не встать.

– Помогите ему подняться, – велел Дойл.

Никка шагнул вперед, но крылья так ему мешали, что он вернулся на место. Гален помог Холоду сесть в кресло. Проход освободился, и Рис встал рядом со мной на одно колено.

– Чтобы падать было пониже, – ухмыльнулся он.

– Да тебе всегда не слишком высоко, – прокомментировал Гален.

Рис скорчил ему рожу, но на подначку не клюнул.

– Тебе просто завидно, что следующий – я.

Гален попытался придумать остроту, но потом просто шагнул прочь со словами:

– Факт, завидно.

Рис тронул меня за плечо, отвлекая от созерцания мрачного лица Галена.

– Предпочитаю, чтобы девушка во время секса хотя бы смотрела на меня.

Я выразительно на него поглядела:

– Ты ж знаешь, Рис, мужчина в сексе получает ровно столько внимания, сколько заслуживает его искусность.

– Ах! – воскликнул он, хватаясь за сердце. – Убила напрочь.

Но единственный трехцветный глаз у него светился не только смехом.

– Был бы я уверен, что не рискую зубами, я бы тебе руку поцеловал, а не погладил.

Я невольно расхохоталась, и тут его рука накрыла мою лежащую на колене ладонь. Смех оборвался вместе с дыханием, и на один выпавший из времени миг не осталось ничего, кроме потока ощущений – словно одна чувственная вспышка рождала другую, и еще одну, и еще... Пока кто-то не крикнул: "Дыши же, Мерри!", я не понимала, что я не дышу.

Дыхание вернулось с болезненным всхлипом, и глаза распахнулись. Только тогда я поняла, что успела их закрыть.

Рис практически свалился на сиденье напротив меня, на лице блуждала пьяная улыбка.

– А-ах, это было круто.

– Дело не в Холоде, – заключил Никка.

– Верно. – Дойл этому не слишком обрадовался, и я не очень понимала почему. – Гален, попробуй ты.

Кто-то попытался возражать, но Дойл не стал слушать:

– Нам надо знать, может, это реакция на тех, кто обрел божественность. А может, кольцо на всех так реагирует. Если на всех, Мерри нельзя будет дотрагиваться кольцом до стражей в аэропорту Сент-Луиса перед полицией и репортерами.

– Объясни-ка мне еще раз, почему в Сент-Луисе нас встречает людская полиция, – попросил Рис. Взгляд у него еще был затуманен, но голос звучал уже почти нормально.

– Одна бульварная газетка напечатала снимок, где мы все бежим в дом Мэви с пистолетами, но не слишком одетые. Посла при дворах не убедили заверения королевы, что это было просто недоразумение, а не новое покушение на принцессу. Мое мнение, как и мнение королевы: правители Сент-Луиса не хотят, чтобы их обвинили в беспечном отношении к безопасности принцессы. Если что-то случится, они хотят сказать, что сделали все от них зависящее.

Правители Сент-Луиса. Порой я надолго забывала, как стары они все – Дойл и прочие. А потом кто-то выдавал что-то в таком вот роде, и становилось ясно, что их словарь и образ мыслей формировались задолго до появления Конгресса или мэров с президентами.

– Слова королевы уже не всегда сходят у людей за правду, – продолжал Дойл. – Посол был крайне недоволен, когда ему не предъявили принца Кела. Он не верит, что принц в отъезде.

Таблоиды первыми начали строить догадки, почему принц Кел, завсегдатай злачных местечек Сент-Луиса и Чикаго, вдруг решил посидеть дома. Где принц на самом деле? Почему он исчез именно сейчас, когда в страну фейри вернулась принцесса Мередит? Последнее обстоятельство было точно подмечено, но мы все равно не могли дать никаких объяснений. Сказать правду – что принца подвергли полугодовой пытке взамен смертной казни – нельзя было ни людской прессе, ни даже политикам.

Помимо прочих преступлений, Кел основал в Калифорнии культ поклонения себе как богу. Наверное, думал, что его не разоблачат – слишком далеко это от дома. К несчастью для него, именно в Лос-Анджелесе я устроилась работать в детективное агентство. Если бы Кел об этом знал, он перенес бы свои делишки в другое место, а меня постарался бы убить как можно скорее. В одном из пунктов договора, подписанного с нами администрацией Томаса Джефферсона, значилось, что если кто-то из сидхе на земле Соединенных Штатов заставит людей почитать себя как бога – нас всех изгонят из этой страны. Любого другого сидхе казнили бы за одно это преступление. Но Кел, кроме того, дал колдуну-человеку способность магически обольщать, магически насиловать женщин-фейри. Пусть чаще всего доля крови фейри у них была небольшой, все равно – нельзя давать людям силу фейри, зная заранее, что она будет обращена против фейри же. Так не делается. А еще Кел высасывал из тех женщин магическую энергию. Часть украденной энергии он отдавал своим почитателям, но львиную долю оставлял себе. Магический вампиризм у нас считается преступлением. И карается очень неприятной смертью. Единственное исключение – это дуэль. На дуэли или на войне разрешено делать все, что не нарушает кодекса чести, причем у многих фейри этот кодекс довольно своеобразный. Словом, Кел заслужил смертную казнь, но он был единственный сын королевы, наследник ее трона наравне со мной. Мало кто из придворных узнал, как далеко зашел Кел в своей измене. Считается, что он наказан за покушение на мою жизнь. А вот и нет. Не настолько королева меня любит.

Так что вместо смертной казни его подвергли действию того магического средства, которое он выдал людям. Афродизиака, от которого все тело скручивает желанием, от которого на стены лезешь в жажде прикосновений, в жажде траха. Я его на себе испытала, так что говорю со знанием дела. Кела намазали Слезами Бранвэйн, одним из последних наших могущественных зелий, и приковали в темнице наедине с его жаждой. Для кого угодно это жуткое испытание. Но ему не сделали ничего, что он сам не делал бы с другими, – разве что срок побольше. Полгода в темнице – это очень долго. Три месяца он там уже провел, и еще три месяца оставалось. При дворе заключали пари о том, выдержит ли его рассудок. А еще о том, кто из нас раньше убьет другого.

– Если люди нам не верят, мы ничего не сможем поделать, – сказал Холод.

– Верно, но мы хотя бы можем давать меньше пищи для сплетен. – Дойл повернул голову к Галену: – Коснись кольца, посмотрим, что будет.

Гален шагнул в проход между сиденьями. Глаза у него горели, от его взгляда меня бросило в жар.

Он встал на колени у моего кресла и взял мою ладонь в обе свои, не дотронувшись до кольца. Низко наклонившись, он шепнул мне почти в губы:

– Хочу, чтобы кольцо отозвалось на мое прикосновение. Хочу, чтобы оно запело во мне, чтобы нас обоих бросило на колени.

Наши губы и наши руки сомкнулись одновременно.

Кольцо вспыхнуло огнем, напрягло все у меня внизу, защипало губы – словно я попыталась поцеловать что-то наэлектризованное. У Галена губы были нежные и нетерпеливые, но как он ни старался покрепче сжать кольцо, того почти невыносимого накала страсти, как с Холодом и Рисом, не возникло. Кольцо просто окатывало нас все новыми волнами электрического пульса. Я не слишком люблю ощущения от электрического тока и потому разорвала поцелуй и попыталась отнять руку у Галена. Он меня не отпустил.

– Пусти, Гачен, мне больно.

Он выпустил мою руку медленно, нехотя.

Я села прямее, глубоко и часто дыша, выкарабкиваясь из остатков магии.

– Правда очень больно было.

– Ты просто не любишь электричества, – сказал Рис.

– Очень даже люблю – в лампах, в компьютере, только не у меня на коже, пожалуйста.

– Фу, какая ты скучная.

Я сердито на него посмотрела, но тут же повернулась к Галену, стоявшему возле меня с расстроенным видом. Вид легко объяснялся тем, что кольцо не подействовало на него так, как на Риса с Холодом, но может, дело было не только в этом.

– А ты? – осторожно спросила я. – Ты тоже электричество любишь?

Он несколько растерялся, но ответил:

– Никогда им не пользовался, кроме как в бытовых приборах.

– Тебе понравились ощущения от кольца?

– Да.

Я сделала мысленную пометку. Пусть мне самой не нравится электрический ток как элемент сексуальной игры, но если кому-то из мужчин нравится – можно над этим подумать. Вполне могу подключать к ним электродики, на здоровье, только бы мне самой не приходилось это испытывать, разве что силу разряда проверить. Никогда не цепляй к другому устройство, которое не проверил на себе, – правило такое. Пусть сам ты им пользоваться потом не будешь, но знать, что чувствует тот, кого ты к нему подключаешь, – необходимо.

– Похоже, сила кольца выросла во всех отношениях, – заметил Дойл.

Я кивнула.

– Не помню, чтобы оно раньше выбрасывало столько энергии.

– Но оно не подействовало на нас так, как на Холода и Риса, – сказал Гален так же уныло, как выглядел. Что бы ни чувствовал Гален, это всегда было видно. Просто написано было – в глазах, на лице. Хотя время от времени ему уже удавалось скрывать свои чувства. Мне было и радостно это видеть, и горько сознавать необходимость такой скрытности. Слишком опасно держать при себе Галена, когда у него по глазам можно все мысли прочитать. Ему необходимо было научиться контролировать проявление эмоций, но наблюдала я этот процесс без удовольствия. Мы словно отнимали у Галена часть того беззаботного веселья, которое и делало его Галеном.

Я тронула его за подбородок левой рукой, без кольца. Королева всегда носила кольцо на левой руке, и я поначалу тоже по привычке надела его на левую руку – но выяснила, что кольцу больше нравится на правой. Так что на правой оно и будет. Я не спорю с магическими артефактами, если без этого можно обойтись.

Я приложила ладонь к щеке Галена, и он глянул на меня грустными зелеными глазами.

– И Рис, и Холод обрели божественность. Наверное, поэтому с ними было сильнее.

– Очень хотел бы поспорить, – сказал Рис, – но не могу. Думаю, Мерри права.

– Ты точно так думаешь? – спросил Гален, совсем как ребенок, который верит, что все сказанное вслух – правда.

Я погладила его по щеке, от теплой мягкости висков до закругления подбородка.

– Не просто думаю, Гален, уверена.

– И я уверен, – сказал Дойл. – Так что если Мерри не будет задерживать руку в руках стражей, особых проблем не возникнет. При Неблагом Дворе все знают, что кольцо снова ожило на руке Мерри. Хотя вряд ли представляют, насколько ожило.

– Оно прибавляло в силе еще до возвращения чаши, – напомнила я.

Дойл кивнул.

– Потому мы и положили его в ящик, чтобы не мешало заниматься любовью.

Рис состроил обиженную гримасу:

– А мне так это нравилось!

Не убирая руки со щеки Галена, я повернулась к Рису:

– Хочешь, я тебя привяжу и повожу электродами по коже?

Рис дернулся, будто я его ударила. Одна эта мысль заставила его вздрогнуть всем телом. И мне сразу захотелось воплотить ее в жизнь. Захотелось доставить ему это удовольствие.

– Это было "да", тут не ошибешься, – сказала я.

– О да, – выдохнул он.

Гален уже хихикал. Рис нахмурился:

– Что такого смешного, ты, зелень?

Гален залился смехом так, что не сразу сумел выговорить:

– Ты же бог смерти...

– Ну так что? – спросил Рис.

Гален уселся на пол в узком проходе, поджав колени, но все же повернулся к Рису:

– Я представил, как тебя подключают к розетке, словно чудовище Франкенштейна.

Рис попытался рассердиться, но не смог. Он улыбнулся уголками губ, потом улыбка стала шире, еще шире – и он рассмеялся вместе с Галеном.

– А что это за чудовище Франкенштейна? – спросил Холод.

Тут они залились еще сильнее, заразив всех, кто знал, в чем фишка. Серьезными остались только Дойл с Холодом. Все остальные за время жизни в Калифорнии успели приобщиться к радостям телевидения. Даже Китто смеялся под своим пледом в хвосте салона. Не знаю, то ли шутка и правда была хороша, то ли пришлась кстати, а может, просто надо было разрядить напряжение. Скорее последнее, потому что, когда пилот объявил, что через пятнадцать минут мы приземляемся, она вдруг перестала казаться такой смешной.

Полчаса спустя шутка не смешила вовсе. Впрочем, когда перед тобой маячит пресс-конференция с вопросами, на которые нельзя ответить правду, – мало что может рассмешить по-настоящему.

На летном поле нас взяли в кольцо полицейские города Сент-Луис – в количестве, которого мне раньше видеть не приходилось. Кольцо стражей вокруг меня, кольцо полицейских вокруг стражей... Я себе казалась крохотным цветочком за огромным забором. В другой раз надену каблуки повыше.

Мы вошли в зал для встречающих частные рейсы и соединились с еще одной группой стражей. Я из новеньких хорошо знала только Баринтуса. Заметила его, когда полицейские на секунду расступились: он мелькнул между черной спиной Дойла и коричнево-кожаной Галена. Холод шел за мной следом, в подметавшей пол шубе из серебристых лис. Я ему намекнула, что ради этой шубы погибло слишком много зверей, но он ответил, что носит ее лет пятьдесят, а тогда на владельцев меховых пальто так косо не смотрели. А еще он потрогал мой длинный кожаный плащ и заметил:

– Может, не будешь упрекать меня, когда на самой надето полкоровы?

– Но я ем говядину, так что носить кожу – это просто экономично, используется все животное целиком. Ты же лис не ешь.

Лицо у него приобрело непонятное выражение.

– Ты даже не представляешь, что мне случалось есть.

Что на это сказать, я не придумала. Кроме того, как только мы вышли из самолета, январская стужа ударила в лицо будто молотком. Перелет из Лос-Анджелеса в Сент-Луис посреди зимы вызвал почти физическую тоску, я даже споткнулась на трапе. Холод, потеющий в своей аморальной шубе, успел меня подхватить. Мех всегда теплей, чем кожа, даже если на подкладке. И все же я укуталась поплотнее в плащ, натянула кожаные перчатки и проследовала по трапу, а Холод держал меня за локоть голой рукой. Он отпустил меня, когда я ступила на твердую землю, и мои телохранители тут же рассыпались в кольцо. Шалфей и Никка прикрывали тыл. Много помощи от Никки при внезапном нападении ждать не приходилось – во-первых, огромные крылья мешали ему двигаться, он к ним не привык, и во-вторых, он кутался в плед. Сидхе не могут замерзнуть насмерть, но нередко чувствительны к холоду. Никка олицетворял весеннюю энергию, холод он переносил с трудом. Крылья у него за спиной обвисли, как побитые морозом цветы.

Рис выругался вполголоса:

– Надо было прикупить пальто потеплее.

– А я тебе что говорил? – хмыкнул Гален, хотя сам наверняка мерз в кожаной куртке. В такую чертову стужу нужно носить что-то, прикрывающее ноги и зад.

Из нас, не обзаведшихся шубами, теплее всех было Китто – в парке небесно-голубого цвета, не особенно красивой, зато теплой.

В зале прилета было достаточно тепло, чтобы у меня запотели очки. Я их сняла и разглядела в толпе мерцающие волосы Баринтуса. Они не так блестели, как у Холода – мало кто из сидхе мог таким похвастаться, – но в своем роде были просто уникальны.

Волосы у него были как океанские волны. Умопомрачительная бирюза Средиземного моря, насыщенная синева Тихого океана, синевато-серый цвет моря перед штормом, переходящий в иссиня-черный – цвет глубоких холодных вод, где течение ворочается тяжело и мощно, как огромные твари из океанских глубин. Цвета лились и перемешивались с каждым поворотом головы, от любой игры света, так что волосы вообще не воспринимались как волосы. И все же это были именно волосы, они спадали плащом до самых пят, во весь его семифутовый рост. Только присмотревшись хорошенько, я увидела, что Баринтус одет в длинное кожаное пальто ярко-голубого цвета, как скорлупа яиц дрозда. Мягкая кожа сливалась по тону с волосами. Страж пошел к нам навстречу, улыбаясь и протягивая руки.

Когда-то он был морским божеством и все еще оставался одним из самых могущественных сидхе, поскольку потерял, кажется, меньше других. Лучший друг и главный советник моего отца. Они с Галеном чаще всех навещали нас, когда мы с отцом покинули двор – мне тогда исполнилось шесть лет. Уехали мы потому, что в этом солидном возрасте я все еще не проявила никаких магических талантов – неслыханная вещь среди сидхе, даже полукровок. Моя тетушка-королева попыталась утопить меня, как топят породистых щенков, не соответствующих стандартам породы. И тогда отец собрал меня и свиту и отправился жить к людям. Тетю Андаис крайне удивило, что он покинул волшебную страну из-за такого мелкого недоразумения. Мелкое недоразумение – именно так она и выразилась.

Синие, с вертикальными щелочками зрачков глаза Баринтуса согрелись искренним теплом, когда он меня увидел. Многие рады были меня видеть – кто из политических соображений, кто из эротических, разные были причины, – но только немногие радовались мне как другу. Он – один из немногих. Он был другом моему отцу, а теперь мне, и я уверена, станет другом моим детям, если они у меня будут.

– Рад снова видеть тебя, Мередит. – Он потянулся взять меня за руки, как обычно делал на публике, но его оттер другой страж, будто между прочим попытался меня обнять, но не тут-то было: Баринтус отдернул его за плечо. Дойл вдвинулся между нами, прикрывая меня, а я шагнула назад так резко, что налетела на Холода. Мех защекотал мне щеку, руки сомкнулись у меня на плечах – Холод был готов передвинуть меня себе за спину, подальше от слишком предприимчивого стража.

Упомянутый страж ростом был примерно на дюйм-два пониже Дойла, то есть до шести футов он все же не дорос. Первое, что бросилось мне в глаза, – это его шуба, а я редко первым делом замечаю в стражах-сидхе их одежду. Шуба стража была сшита из чередующихся широких полос черного и белого меха норки. Противно, когда ради шубы убивают, зверей, но трата меха, чтобы правильно подобрать полосы, – от такого становится просто грустно. Однако шуба очень подходила к цвету его волос, связанных в перекинутый через плечо хвост до колена. В волосах тоже чередовались полосы – черные, бледно-серые, темно-серые и белые, все пряди одинаковой толщины, так что никто не подумал бы, что он просто так седеет. Нет, либо он очень искусно выкрасил волосы, либо не был человеком. А вот темно-серые глаза, хоть и потемнее обычных, все же могли бы встретиться на человеческом лице.

– Что, и приобнять ее нельзя? – спросил он не слишком трезвым голосом.

– Ты пьян, Аблойк! – с отвращением сказал Баринтус, так стискивая плечо этого типа, что пальцы целиком скрылись в полосатом мехе.

– Просто радуюсь жизни, – кривовато ухмыльнулся Аблойк.

– Как он сюда попал? – спросил Дойл, и в низком голосе послышалось приглушенное рычание.

– Королева пожелала послать навстречу принцессе шестерых стражей. Двоих я выбрал сам, но еще трое здесь по ее выбору.

– Но почему этот? – Дойл подчеркнул последнее слово.

– В чем дело? – спросил представитель полицейской охраны. Я бы назвала его высоким, только вот стоял он бок о бок с Баринтусом, а рядом с морским богом мало кто покажется высоким. Седые волосы мужчины пострижены были очень коротко и строго, и лицо казалось слишком голым и напряженным. Удачная стрижка могла бы смягчить резкие черты, но взгляд и поза ясно давали понять, что прическа – последнее, о чем он думает.

Из-за спины полицейского выглянула Мэдлин Фелпс, пресс-атташе Неблагого Двора.

– Не беспокойтесь, майор, все в полном порядке.

Она улыбнулась, продемонстрировав очень белые и очень ровные зубы, а также темно-вишневую, чуть ли не фиолетовую помаду. Губы были накрашены в тон костюму – короткой юбке в складку и приталенному двубортному пиджаку. Наверное, фиолетовый – цвет сезона. Мэдлин такие вещи из виду не упускала. Стрижка у нее была новая – везде очень коротко, но на висках и на затылке оставлены длинные пряди. Волосы ее задевали воротник фиолетового пиджака, хоть короче, чем она, пострижен был только майор. Когда она с улыбкой повернулась к полицейскому, в волосах блеснул фиолетовый блик – вряд ли она покрасилась стойкой краской, но оттеночным шампунем наверняка воспользовалась. На тонком лице – искусный макияж, и хоть она и повыше меня на пару дюймов, для чистокровной смертной она выглядела слишком хрупкой.

– А я бы сказал, что у вас затруднения.

Мне стало интересно, почему это безопасность мне обеспечивает настолько высокопоставленный полицейский. Не скрывает ли от нас королева столько же, сколько мы утаиваем от нее? Глядя на обеспокоенное лицо майора, я подумала: "Вполне возможно".

Мэдлин, улыбаясь по-прежнему, старалась его отвлечь, даже положила руку ему на локоть – но взгляд майора не потеплел. Больше того, он смотрел на руку Мэдлин, пока та ее не убрала.

– Знаете поговорку про утку? – спросил он очень серьезно.

Улыбку Мэдлин на миг сменило удивление, но она тут же улыбнулась опять и покачала головой:

– Извините, не припомню.

– Если что-то выглядит как утка, крякает, как утка, и переваливается, как утка, то это и есть утка.

Мэдлин снова изобразила удивление, но слишком доверять этому выражению не стоило. Она спекулировала на своей хрупкости и миловидности, и только в редкие моменты удавалось понять, насколько она на самом деле деловая, расчетливая и умная.

Мне никогда не нравились женщины, скрывающие ум. Я считаю, что они этим вредят всем другим женщинам.

– Майор хочет сказать, что если что-то выглядит затруднением, звучит как затруднение и ведет себя как затруднение, то это затруднение, – сказала я.

Майор, у которого на беджике значилось "Уолтерс", посмотрел на меня холодными серыми глазами. Впрочем, обычной коповской непроницаемости во взгляде не было – что-то его здорово злило. Но что? Глаза чуточку смягчились: то ли ему понравилось, что я прервала танцы вокруг вежливости, то ли злился он не на меня.

– Принцесса Мередит, я майор Уолтерс, и я отвечаю за вашу безопасность, пока вы не проследуете на земли сидхе.

– Но, майор, – вмешалась Мэдлин, – вы делите полномочия с капитаном Баринтусом, именно таково условие королевы.

– Двух начальников быть не должно, – отрезал майор, – если не хотите завалить дело.

Он глянул на Аблойка, потом на Баринтуса – во взгляде отразилось откровенное недовольство тем, как последний распустил своих людей. Чего не знал майор и чего никто из нас никогда не признал бы при чужих – это что во всех неурядицах обычно виноваты были королева Андаис или ее сыночек. А поскольку принц Кел все еще был надежно заперт, то вина лежала целиком на королеве.

– Я заслужил право здесь находиться, Мрак. Можешь поверить, – сказал Эйб. Ухмылка исчезла, а темно-серые глаза вдруг стали очень трезвыми.

– Как это – заслужил? – спросил Уолтерс.

Ни мне, ни другим стражам спрашивать не было нужды. Заслужил – значит сделал что-то ненавистное для него, но приятное для королевы. Чаще всего связанное с сексом или болью, или и с тем, и с другим. Стражи не рассказывали об унижениях, которым их подвергала королева. В старой поговорке говорится, что к желанной цели поползешь по битому стеклу. С королевой поговорка могла осуществиться буквально. Что сделает человек, чтобы положить конец векам воздержания? И чего не сделает?..

Наверное, что-то на наших лицах отразилось, потому что Уолтерс помрачнел еще больше:

– Что вы от меня скрываете?

Баринтус и Дойл ответили ему непроницаемыми взглядами, отработанными за века дворцовых интриг. Я отвернулась к Холоду, пряча лицо от майора. У меня кончились запасы непроницаемости.

Холод обнял меня за плечи и распахнул шубу, чтобы я скользнула под нее. Наверное, многие решили бы, что он пользуется моментом привлечь меня поближе, но я знала – так ему проще достать пистолет или нож, если понадобится. Обнять меня было приятно, но долг у стражей на первом месте.

Я нисколько не обижалась – как-никак это мою жизнь они защищают.

– Насколько мне известно, майор, – ответил Баринтус, – мы не скрываем от вас ничего, что могло бы повлиять на эффективность вашей работы.

Уолтерс едва ли не улыбнулся.

– Вы не отрицаете, что скрываете от меня информацию? Скрываете от полиции?

– Зачем же отрицать? Вы слишком умны, чтобы думать, что мы расскажем вам абсолютно все, что знаем.

Майор посмотрел на Баринтуса уже добрее:

– Спасибо, что предупредили. Так вам присутствие этого Эйба не нравится?

– Не могу спорить.

– Так почему же он здесь?

Мэдлин попыталась вмешаться:

– Майор, нам давно пора готовиться к пресс-конференции.

Майор ее будто не слышал:

– Почему он здесь?

Баринтус моргнул, быстро мелькнуло третье веко – прозрачная пленка, помогавшая ему держать глаза открытыми под водой. На суше движение третьего века выдавало его беспокойство.

– Вы же слышали, что Аблойка назначила королева, а не я.

– Но почему она послала сюда пьяного?

– Протестую, – заявил Аблойк, качнувшись в направлении майора.

Уолтерс повел носом:

– Выхлоп смертельный.

– Всего лишь доброе шотландское виски, – сказал Аблойк.

Баринтус схватил его за плечи.

– Нам нужно кое-что обсудить приватно, майор Уолтерс. Уолтерс сухо кивнул и отозвал своих людей в сторону.

Двоих он попытался оставить, но Баринтус попросил забрать и их:

– Поставьте их на обе двери – снаружи, если хотите, – только чтобы они не пытались подслушать.

– За дверями они вас не услышат, если вы орать не станете.

Баринтус улыбнулся:

– Постараемся не орать.

Уолтерс махнул своим копам, и Дойл сказал им вдогонку:

– Придержите дверь для миз Фелпс, пожалуйста.

Мэдлин взглянула на него большими глазами, удивленно приоткрыв ротик. Разыгрывала удивление, слишком быстро она среагировала.

– Ну, Дойл... – Она положила ухоженную ручку на его кожаный локоть. – Мне же нужно подать вас на пресс-конференции в самом лучшем виде!

Он посмотрел на нее почти так же, как Уолтерс недавно, разве что еще выразительней. Она сняла руку и отступила на шаг. На секунду выглянула настоящая Мэдлин: упорная и безжалостная. Свой козырь она выложила с заострившимся от злости лицом:

– Королева дала мне приказ проследить, чтобы на пресс-конференции вы все выглядели восхитительно. Когда она спросит, почему я этого не сделала, я могу сослаться, что вы пошли против ее приказа?

Больше чем другие смертные, имевшие дело с двором, она знала, на что способна королева, – и знанием умело пользовалась.

Я повернулась в руках Холода, выглянув из меха:

– Мы не идем против приказов королевы.

Она взглянула на меня едва ли не презрительно. Мэдлин уже семь лет пользовалась расположением королевы. Семь лет в лучах абсолютной власти, которую имела королева над существами, способными одним щелчком свернуть Мэдлин шею. Под защитой Андаис она чувствовала себя в полной безопасности. И в общем, правомерно. До некоторых границ. Пора напомнить ей, где проходят границы.

– Это очень ответственная пресс-конференция, Мередит. – Она даже не трудилась называть мой титул, когда нас не слышали другие смертные. Взгляд ее перебежал с любимой потертой куртки Галена на куцую черную курточку Дойла и наконец на слепяще-яркую парку Китто. Губы поджались – едва заметно. – Не вся одежда годится, прически не вполне в порядке, и макияжа на вас, Мередит, безусловно, недостаточно, если предстоит фотосессия. Косметика и одежда у меня с собой. – Она направилась к двери – за упомянутыми аксессуарами, видимо.

– Нет, – сказала я.

Она оглянулась с такой надменной миной – любому сидхе на зависть.

– Я могу связаться с королевой по сотовому телефону, но я уверяю вас, Мередит, что выполняю ее приказ. – И она правда вытащила телефон из внутреннего кармана – крошечную игрушку. Он нисколько не портил вид блейзера.

– Твои действия сейчас противоречат ее приказу, – сказала я. Я знала, что кажусь слишком маленькой, почти ребенком, выглядывая из пушистого меха. Но сейчас, с Мэдлин или ей подобными, меня это не волновало – чуть ли не впервые в жизни. Нет нужды демонстрировать силу. Здесь и малого хватит.

Она помедлила в нерешительности:

– Не может быть.

– Разве тетя велела нам заняться нарядами, едва мы войдем в помещение с мороза? Это ее точный приказ?

Она прищурила искусно подведенные и накрашенные глаза.

– До подробностей не доходило. – Голос был неуверенный, но деловые интонации тут же вернулись. – Но после конференции вам нужно будет еще раз переодеться к банкету. Время назначено, и королева не любит ждать.

Она нажала на кнопку и поднесла телефон к уху.

Я шагнула вперед из уютного Холодова тепла и прошептала ей в свободное ухо:

– Я наследница трона, Мэдлин, а ты ведешь себя со мной вызывающе. Я бы на твоем месте задумалась о своем поведении, если б хотела сохранить работу.

Я расслышала из трубки голос секретаря своей тетушки, но не его слова.

– Прости, ошиблась кнопкой, – прощебетала Мэдлин. – Да, они прибыли. Определенные сложности есть, но мы со всем справимся. Да-да, прекрасно.

Она убрала телефон и попятилась от меня точно так же, как пятились люди от Андаис или Кела. Испуганно попятилась.

– Я подожду за дверью. – Она облизнула губы, взглянула на меня искоса. Не такой уж она прожженный политик. Кое-кто из тех, кто прежде пытался меня убить, теперь улыбались мне в лицо и поддакивали, представляясь лучшими друзьями. Мэдлин до таких высот двуличия не дотягивала, что изменило к лучшему мое мнение о ней.

У дверей она задержалась:

– Но поторопитесь, пожалуйста. У нас действительно очень напряженный график, а королева сказала – цитирую, – что приготовила наряды на сегодняшний вечер для всех. Она хочет, чтобы к пиршеству все переоделись.

И она вышла, не оглянувшись, словно не хотела, чтобы я видела выражение ее глаз.

Когда дверь за ней плотно закрылась, Гален спросил:

– Что это ты ей сказала?

Я пожала плечами и опять прижалась к Холоду.

– Напомнила, что как наследница трона я имею определенный вес в решении кадровых вопросов.

Гален качнул головой:

– Она даже побледнела. Всего лишь от угрозы увольнения?

– От угрозы изгнания из волшебной страны, Гален.

– Но она же не одержима эльфами, – непонимающе нахмурился он.

– Не до зависимости, и все же ее реакция ясно сказала, как она дорожит своим особым положением среди нас. Она не хочет потерять возможность касаться плоти сидхе, даже если это лишь случайные касания.

– Ты думаешь, это так важно знать?

– Это значит, что у нас есть рычаг давления на Мэдлин, которого раньше не было. Вот так все просто.

– Совсем не просто, – сказал он.

Я посмотрела в его честные глаза – он почти страдал, осознавая, что я его опережаю, превосхожу в чем-то. Может, мне никогда не пригодится информация о том, что Мэдлин достаточно дорожит работой, чтобы угождать мне, а может, и пригодится. Каждый клочок информации – о чьей-то мельчайшей слабости или преимуществе, о доброте, о жестокости, о тщеславии – мог оказаться жизненно важным клочком. Я научилась ценить любое проявление симпатии или лояльности, даже если они вызваны были всего лишь желанием угодить всем возможным хозяевам. Мэдлин не станет хуже относиться к Келу, когда его освободят, но теперь она будет относиться к нам одинаково, а это уже кое-что.

– Умница, – с улыбкой сказал Баринтус. – Но в одном Мэдлин права: времени у нас маловато.

Он подозвал другого стража. Высокого, худощавого и на вид загорелого до красивого бронзового оттенка, только это был не загар. Кэрроу всегда походил на обожженного солнцем егеря, даже каштановые волосы у него казались выгоревшими на солнце до рыжины, как у человека, постоянно бывающего на свежем воздухе. Стрижка у него была простая и короткая, и он совсем по-человечески выглядел, если не смотреть в глаза. А глаза были зелено-карие – нет, не зеленовато-карие, никаких блеклых цветов. Зелень в них была как лес под ласковым ветром – то вспыхнет сияющими изумрудами, то потемнеет почти до черноты.

Мне нередко приходилось спрашивать у сидхе, какого рода божествами они являются, но, как и Баринтус, Кэрроу был виден сразу. Передо мной стоял один из великих охотников.

Я с радостью ответила на его улыбку. Когда-то мой отец доверил ему обучить меня повадкам зверей и птиц. А когда я поступила в колледж на биологический факультет, Кэрроу посещал со мной кое-какие занятия. Ему было интересно, не продвинулась ли наука дальше со времени, когда он проверял свои знания в последний раз. В большинстве случаев все осталось на прежнем уровне, но микробиология, паразитология и введение в генетику его зачаровали. Только он один из сидхе спрашивал меня, стала бы я работать по специальности, если б не была принцессой. Всех остальных это не занимало – точнее, они не могли представить вещи занимательней, чем политика двора. Если ты можешь быть принцессой, неужто тебе захочется чего-то другого?

Кэрроу попытался встать на колено, но я поймала его за руку и притянула к себе.

Он рассмеялся легко и свободно и крепко меня обнял.

– Мне странно было услышать, что ты стала сыщиком в большом городе. – Он чуточку отодвинулся, чтобы взглянуть мне в лицо. – Я думал, ты заберешься куда-нибудь в глушь изучать животных, ну или в зоопарк устроишься работать, на худой конец.

– Чтобы заниматься такими исследованиями, надо получить хотя бы степень магистра, да и в зоопарках ее обычно требуют.

– Но почему сыщиком-то?

Я пожала плечами.

– Я подумала, что королева первым делом проверит места, где пригодится мой диплом. В агентстве я даже не сказала никому, что у меня он есть.

– Простите, что прерываю встречу старых друзей, – проговорил новый голос, – но кольцо на Кэрроу среагировало или нет?

Я повернулась на голос и обнаружила лицо, которому была не слишком рада.

– Здравствуй, Аматеон, – сказала я, не сумев скрыть неудовольствия даже в такой короткой фразе.

– О, принцесса, не трудись – я точно так же тебе не рад, как и ты мне. – Он качнул головой, и зимнее солнце блеснуло золотом и медью на его рыжих волосах. Короткие локоны запрыгали по плечам, когда он пошел ко мне.

– Тогда зачем ты приехал?

– Королева мне приказала, – сказал он так, словно это все объясняло.

– Почему? – спросила я, так как это не объясняло ничего.

Он грациозно вышагивал в кожаном, сшитом на заказ пальто. Торс оно обтягивало как перчатка, но развевалось вокруг ног, словно мантия. Черная кожа делала ярче цвет его волос, они горели медью. И, как всегда, я почувствовала головокружение, увидев вблизи его глаза. Радужки у него были похожи на цветок с разноцветными лепестками – красный, синий, желтый, зеленый.

– На тебя приятно глянуть, Аматеон. Сказать обратное – значит соврать.

Красивое лицо расплылось в надменной усмешке.

– Но не по хорошу мил, а по милу хорош... И насколько я знаю, ты ходишь в друзьях у Кела. Не думаю, что он обрадуется, узнав, что ты меня охраняешь, не говоря уж о чем другом.

Дойл шагнул вперед – ровно настолько, чтобы не дать Аматеону подойти вплотную. Холод подвинулся вперед с другой стороны, на маловероятный случай, если Аматеону удастся обойти Дойла. Но Аматеон их двоих будто не замечал, все его внимание было направлено на меня.

– Принц Кел пока не правит Неблагим Двором. Королева объяснила мне это очень доступно.

Усмешка при этих словах пропала вместе со значительной долей надменности. Мне стало любопытно, как именно Андаис сделала для него свою точку зрения столь ослепительно ясной. Я не сомневалась, что она выбрала весьма болезненный способ, но на этот раз мне не было жаль пострадавшего. Мелко с моей стороны, но Аматеон был одним из тех, кто испортил мне детство.

– Хорошо, что ты это помнишь, – заметил Дойл.

Аматеон бросил на него взгляд, но тут же опять повернулся ко мне.

– Поверь, принцесса, будь на то моя воля, меня бы здесь не было.

– Ну так уходи, – сказала я.

Он качнул головой, разметав кудри по обтянутым кожей плечам. В последнюю нашу встречу волосы доходили ему до колен. Сидхе частенько гордятся, что их волосы никогда не знали ножниц, а всем другим расам фейри просто запрещается отращивать волосы до пят.

Я смерила его взглядом:

– А ты недавно постригся.

– Как и ты, – парировал он, но помрачнел.

– Я пожертвовала прической, чтобы во мне не узнали сидхе. А почему постригся ты?

– Ты прекрасно знаешь, – сказал он, стараясь сохранить на лице надменное спокойствие.

– Нет, не знаю.

Злость пробилась сквозь надменную маску, сорвала ее прочь, и в лепестковых глазах вспыхнуло что-то очень похожее на бешенство. Руки вцепились в короткие кудри.

– Я отказался сюда ехать. Я отказался перейти к тебе. Королева напомнила мне, что отказывать ей в чем угодно – не слишком умно.

С видимым и болезненным усилием он заставил себя успокоиться.

– Почему ей так важно дать тебе шанс оказаться у меня в постели?

Он покачал головой. Ощущение слишком коротких волос его, видимо, раздражало – он провел руками по густым кудрям и снова встряхнул головой.

– Не знаю. Это правда. Я задал ей вопрос и получил ответ, что знать мне не обязательно. А нужно просто делать, что велят.

Злость перешла в мрачность, и под ней проступил давно сдерживаемый страх.

Он посмотрел на меня – без злости, он казался просто усталым и смирившимся с поражением.

– И вот я здесь и должен коснуться кольца, как велела королева. Если оно не ответит на мое прикосновение, то я волен оставить службу у тебя, как только мы благополучно доставим тебя ко двору. Если же оно отзовется... – Он потупился, и кудри закрыли лицо. Он тут же вскинул голову, руками отбросил волосы назад. – Мне нужно коснуться кольца. Я должен узнать. Выбора у меня нет, и у тебя его нет тоже.

Голос у него был такой несчастный, что мне показалось, что не так уж он плох. Не то чтобы я захотела пустить его в свою постель, но мне всегда было сложно ненавидеть кого-то, в ком я замечала что-то человеческое. Андаис считала это моей слабостью, отец – достоинством. А я сама еще не решила, что это.

Не сводя глаз с Аматеона, Дойл спросил:

– Ты позволишь ему прикоснуться к кольцу?

Холод опять придвинулся ко мне, шуба облачком окутала меня.

– Это ничего не значит и ничего нам не стоит, – ответила я. – Я хочу поговорить об Аматеоне с королевой, а до того лучше бы выполнять все, что она велит.

– Она не позволит нам этим ограничиться, принцесса. – Рука Аматеона потянулась к волосам, и он прервал жест с видимым усилием. – Если кольцо меня узнает, она заставит нас переспать.

Мне ужасно хотелось опять спросить почему, но вряд ли он знал о соображениях Андаис больше, чем я.

– Об этом подумаем после. – Я шагнула вперед и тронула Дойла за руку: – Пропусти его.

Дойл глянул на меня так, словно хотел возразить, но промолчал и отступил в сторону. Зато Холод не отступил. Так и остался стоять, всем телом прижимаясь ко мне.

– Холод, – позвала я. – Нам нужно побольше места.

Страж покосился на меня, глянул на Аматеона, потом сделал шажок в сторону с самым надменным видом, на какой был способен. Ни ему, ни Дойлу Аматеон не нравился. Может, у них были личные счеты, а может, как и мне, им не нравилось, что рядом со мной будет находиться кто-то из людей Кела.

– Холод, – повторила я, – так кольцо может среагировать на тебя, а не на Аматеона. Отодвинься подальше, сомнений не должно оставаться.

– Я отступлю на шаг, не больше. Слишком долго он был псом Кела.

Аматеон поглядел ему в глаза:

– Принцесса под магической защитой королевы. Стоит мне поднять на нее руку, и мне конец – королева заставит меня молить о смерти много раньше, чем смилостивится и позволит мне умереть. – Взгляд у него стал затравленным. – Нет, Холод, к нежным ласкам королевы я не вернусь, даже если такой ценой мог бы не дать получеловеческому ублюдку сесть на трон.

– Как мило, – сказала я.

Аматеон вздохнул.

– Тебе известны мои чувства на этот счет, принцесса Мередит. На твой счет и насчет твоих притязаний на трон. Разве ты поверила бы, заяви я сейчас, что ты будешь идеальной королевой и я тебя обожаю?

Я только головой покачала.

– Королева... показала мне, что убеждения не так мне дороги, как собственные плоть и кровь.

На миг он скривился, словно вот-вот расплачется. Он справился с собой, но в глазах бушевали эмоции. Что же с ним сделала Андаис?!

– Тебе надо было подчиниться сразу, как сделал я.

Ага, еще один страж, без лицезрения которого я вполне могла обойтись. Онилвин. Он был симпатичен, но лицо грубоватое, как будто неотполированное – по людским меркам красавец, по меркам сидхе – всего лишь не урод. В плечах он был широк, мускулист; с первого же взгляда на одетую в длинную шубу фигуру можно было понять, насколько он физически силен. Плечи и грудь такие мощные, что он казался ниже остальных стражей, хотя был с ними вровень. Густые волнистые волосы он связывал в хвост. Волосы такого темно-зеленого цвета, что в рассеянном свете отливали черным. А глаза травянисто-зеленые с золотыми искорками, пляшущими вокруг зрачка. Кожа – бледно-зеленая, но не почти белая, как у Галена, нет – она была вполне зеленая, хоть и светлого оттенка. У Кэрроу – коричневая, а у Онилвина – зеленая. Бывает.

– Ты согласишься на что угодно, только в спасти свою шкуру, – буркнул Аматеон.

– Конечно, соглашусь, – сказал Онилвин, плывя к нам. Никогда не понимала, как такому шкафу удается так плавно скользить, но он всегда так ходил. – Как и любой, у кого есть мозги.

Аматеон повернулся к нему:

– Почему ты встал на сторону Кела? Ты решил, что он станет королем? А какая тебе разница?

Онилвин пожал мощными плечами.

– Я выбрал Кела, потому что ему симпатизирую, а он симпатизирует мне. Он пообещал мне немало в случае своей победы.

– Обещает он много, – сказал Аматеон, – но я не ради обещаний его поддерживаю.

– А ради чего? – поинтересовался Дойл.

– Кел – последний истинный принц, оставшийся у сидхе. Единственный наследник династии, что правит нами почти три тысячи лет. В день, когда на трон сядет помесь брау-ни, людей и благих, мы кончимся как народ. Станем не лучше вырожденцев, оставшихся в Европе, – ответил Аматеон, не отводя взгляда от Онилвина.

Онилвин улыбнулся так язвительно, что смотреть было трудно.

– Но ты стоишь здесь, приверженец чистой неблагой крови. Здесь! – Он шагнул к Аматеону, не сводя с него полного жестокого удовлетворения взгляда. – И должен переспать с полукровкой. Зная, что если она забеременеет от тебя, то ты сам, лично, подсадишь ее на трон. Какая замечательная, тонкая, всеобъемлющая ирония!

– А тебе это нравится... – хрипло проговорил Аматеон.

Онилвин кивнул:

– Если кольцо оживет под нашими руками, с воздержанием будет покончено.

– Только лишь с ней, – поправил Аматеон.

– Что с того? Она женщина, и женщина-сидхе. Это дар, а не проклятие.

– Она не сидхе!

– Ох, Аматеон, пора тебе взрослеть. Такое простодушие добром не кончится. – Онилвин впервые взглянул на меня. – Позволь мне коснуться кольца, принцесса.

– А если не позволю?

Онилвин улыбнулся лишь чуточку менее приятно, чем он улыбался Аматеону.

– Королева знала, что тебе это не понравится... Что я не понравлюсь. Позволь мне припомнить точные слова...

– Я их помню, – мрачно сказал Аматеон. – Она меня заставила повторять их вслух, пока она... – Он резко оборвал фразу, словно едва не проговорился.

– Ну так передай же поскорее принцессе послание королевы, – попросил Онилвин.

Аматеон закрыл глаза, словно читал врезанное в память:

– "Я отобрала этих двоих со всем тщанием. Если кольцо не отзовется им, пусть так, но если отзовется – споров я не потерплю. Трахни их". – Он открыл глаза. Лицо побледнело, словно цитата дорого ему стоила. – Я не хочу прикасаться к этому кольцу, но против приказа королевы я не пойду.

– Больше не пойдешь, хочешь ты сказать, – поправил Онилвин и взглянул на меня: – Позволишь мне прикоснуться?

Я глянула на Дойла, он кивнул:

– Полагаю, придется, Мередит.

Холод подался вперед.

– Холод, – сказал Дойл с ясно различимым предостережением.

Холод ответил ему полным отчаяния взглядом.

– И мы не сможем ее оградить?

– Нет, – ответил Дойл. – Против приказа королевы мы бессильны.

Я тронула Холода за руку:

– Ничего страшного.

Он покачал головой:

– Ох, нет.

– Не виню тебя, Холод, – сказал Онилвин. – Мне тоже не хотелось бы делиться. – Он обвел взглядом других моих стражей. – Но вам-то приходится?

Он надул губы, но в глазах читалась издевка.

– И так слишком маленький кусочек, а тут еще мы являемся с претензиями.

– Ох, Онилвин, ради Богини, брось это представление. – Последний из новых стражей так тихо стоял в углу, что я его и не заметила. Но с Усной это было делом обычным. В толпе его не замечали, и только когда он заговаривал, вдруг становилось ясно, что он все время был на виду. Глаза его видели, вот только мозг забывал вам об этом сказать. Такая у него была разновидность гламора, причем она действовала и на сидхе – на меня по крайней мере.

Ни Дойл, ни Холод, ни Рис не проявили удивления, но Гален заметил:

– Лучше в ты так не делал. Чертовски нервирует.

– Прости, зеленый человечек. Буду охотиться на тебя – постараюсь шуметь погромче.

Сказано это было с улыбкой. Гален широко ухмыльнулся:

– Всем кошкам надо привязать колокольчики.

Усна оттолкнулся от стены и от кресла, на краешке которого примостился. Он редко сидел в кресле. Присаживался, сворачивался, разваливался, но не сидел. Усна скользнул к нам как ветерок, как тень, как создание скорее из эфира, чем из плоти. Среди мужчин, знаменитых своей грацией, Усна посрамлял всех. Смотреть, как он танцует на собраниях сидхе, можно было часами – все равно что смотреть на цветы или весеннюю листву под легким ветерком. Цветы всегда безыскусно прекрасны, дерево в полном цвету не знает о своей красоте – и все же красиво. Вот таким же был Усна. Да, были и красивее его – Холод, к примеру. У Риса и Галена изящнее были губы; рот Усны был широковат, а губы тонковаты, на мой вкус. И нос у него был коротковат. Глаза большие и блестящие, но трудноопределимого оттенка серого, ни темные, как у Аблойка, ни светлые, как у Холода. Просто... серые. Тело тонкое почти до женственности, а волосы упорно не хотели отрастать ниже бедер, что бы он ни делал.

Правда, цвет у волос был самый необычный. Пятна медно-рыжего, блестяще-черного и снежно-белого – не волосы, а лоскутное одеяло. Нет, конечно, на лоскутное одеяло волосы не походили, скорее на шерсть кошек-калико. Мать Усны забеременела от сидхе, женатого на другой. Обманутая жена заявила, что внешность должна отражать душу, и превратила ее в кошку. Волшебная кошка родила ребенка, Усну. Когда он вырос в мужчину, что было уже очень давно, он вернул матери ее истинный облик, отомстил проклявшей ее сидхе за них обоих и зажил счастливо. Точнее, зажил бы, если бы за убийство той женщины его не выгнали из Благого Двора. На его несчастье, злополучная колдунья оказалась на тот момент любовницей короля. Так-то.

Но Усна вроде бы не особо расстраивался. Мать его по-прежнему принадлежала к сияющему двору, но никто не мешал им встречаться, беседовать и устраивать пикники в лесу. От встреч внутри холмов неблагих мать отказалась, а при Благом Дворе косо смотрели на визиты неблагих – но поля и леса всегда были к их услугам, и им хватало.

Усна влился в образовавшийся возле меня кружок и спросил:

– Можно, я потрогаю колечко?

Мне оставалось только сказать:

– Да.

Грациозным, почти изысканным движением пальцы Усны легли поверх моих – но тут он помедлил в нерешительности, глянув мне в глаза своими – ни темными, ни светлыми, просто совершенно серыми глазами. Глазами, которые не должны были привлекать внимание, но в них сияла его личность – и не форма и не цвет останавливали взгляд, а сила, сущность Усны. Будь глаза еще и красивыми соответственно, это было бы просто нечестно. У него и так обаяния хоть отбавляй.

– Давай покороче с заигрываниями, – бросил Онилвин. – Мы тоже ждем.

Усна глянул в его сторону, и чувственный жар в серых глазах мгновенно преобразился в ярость. Перемена произошла так легко, словно вожделение и бешенство помещались в голове Усны совсем рядышком. Мне бы стоило при виде этого опомниться, а у меня наоборот – все внизу напряглось, я даже застонала чуть слышно.

Усна повернулся на звук, и в глазах засверкало чувство, объединяющее ярость и секс, – голод. Не знаю, чего он хотел в этот момент: убить и слопать Онилвина или трахнуть меня. Вины Усны в том нет, но временами он думал скорее как зверь, чем как более или менее человеческое существо. Вот и сейчас так же.

И именно в этот миг он дотронулся до кольца.

Оно рванулось к жизни перехватывающей дыхание, тянущей кожу вспышкой энергии, исторгшей крик наслаждения у Усны и едва не бросившей меня на колени. Я покачнулась, и он меня машинально подхватил, разорвав контакт с кольцом. Мы держали друг друга в объятиях, заново учась дышать. Он рассмеялся низким радостным смешком, как будто был очень доволен и мной, и собой.

– Реакция не была такой сильной, когда кольцо впервые оказалось на твоей руке, – отметил Баринтус. – Тогда оно просто окатывало теплом.

– Оно становится сильней, – сказал Дойл.

– Моя очередь, – произнес Аблойк почти трезвым голосом, хотя при этом едва заметно покачнулся.

Усна развернул меня, как в танце, и изящное па поставило меня дальше от Аблойка. Только получив подтверждающий кивок от Баринтуса, Усна повернул меня в сторону нового претендента.

Аблойк протянул ко мне руку – достаточно твердую, как и голос, но вмешался Рис:

– Отойди сперва, Усна. А то еще примем твою фертильность за фертильность Аблойка.

Усна кивнул и закружил меня под неслышную музыку, подводя к Аблойку, словно и впрямь в танце. Аблойк попытался поймать мою руку и промахнулся – для танцев он был слишком пьян. Как и для многого другого.

Я остановилась на расстоянии вытянутой руки. Подходить ближе мне не хотелось по нескольким причинам: во-первых, от него разило, как из бочки с виски, а во-вторых, мало ли что с ним произойдет, когда он коснется кольца. Не хочу повалиться вместе с ним на пол, если он меня утянет.

Он неуклюже сграбастал мою руку, словно у него в глазах двоилось, и трудно было разобрать, которая из двух моя. Но проблемы со зрением ничему не помешали – стоило ему коснуться кольца, и оно мгновенно ожило. Волна жара промчалась по мне и бросила Аблойка на колени. Я удержалась на ногах только потому, что ждала чего-то такого.

Я без труда высвободила руку, потому что магия довершила то, что начало виски. Подняться он не смог – так и остался стоять на коленях в своей невозможно полосатой норковой шубе.

– Королева не злилась, когда он явился пьяным? – спросил Дойл.

– Злилась, – сказал Баринтус.

– В драке он только мешать будет.

– Верно.

Они оба уставились на коленопреклоненного стража, и на лицах было написано, что они хотят с ним сделать. Если бы не приказ королевы, он отправился бы домой с позором, а не пошел на пресс-конференцию. Но увы, это было не в нашей воле.

Онилвин обошел Аблойка, как обходят кучу мусора на улице. Он молча протянул ко мне руку, и я не сделала попытки уклониться. Ничего не поделаешь, его прислала королева. Кроме того, потрогать кольцо еще не значит залезть ко мне в постель. Я надеялась переубедить королеву насчет Аблойка и Онилвина. Хотя бы одного из троих ею присланных мне придется принять, и как ни странно, лучшим из них оказался Аматеон. От чего я задумалась о критериях, по которым она подбирала мне стражей. Если я найду слова, чтобы вопрос звучал не слишком оскорбительно, я ее спрошу. Я подала руку Онилвину, и когда его пальцы задели кольцо, меня пронзила вспышка энергии – наслаждением острым до настоящей боли. Онилвин буквально отпрыгнул.

– Больно. На самом деле больно, – выговорил он.

Я потерла рукой живот, хотя потереть хотелось ниже, не живот у меня болел словно открытая рана.

– Никогда так больно не было. Ни при первом прикосновении, ни вообще.

Глаза у Онилвина выпучились как у испуганной лошади, сплошные белки.

– Почему оно так?..

– Видимо, оно на каждого реагирует по-своему. – Баринтус повернулся к Дойлу. – Это тоже новое свойство?

Дойл кивнул.

Онилвин попятился от меня, сжимая руку другой рукой. Я подумала, только ли пальцы у него болят, или он тоже подавляет желание зажать другое место?

– Кэрроу, – позвал Баринтус и махнул ему вперед.

Кэрроу не медлил и подошел ко мне все с той же улыбкой, знакомой чуть не с рождения. Как и Гален, он не держал камень за пазухой, вот только в отличие от Галена на лице у него отражалась только добродушная ирония. Улыбка у него была заменой надменности Холода или непроницаемости Дойла.

– Можно? – спросил он.

– Конечно. – Я протянула ему руку, и он ее взял.

Рука Кэрроу скользнула по кольцу – и ничего не произошло. Только ощущение его теплой руки – и все. Кольцо между нашими пальцами осталось холодным и мертвым.

Всего на миг разочарование проглянуло сквозь улыбку, разочарование такое острое, что глаза Кэрроу потемнели почти до черноты, словно в них сгустилась ночь. Но он собрался, прикрыл глаза длинными ресницами и, поклонившись, поцелован мне руку. Он шагнул назад как ни в чем не бывало, но я могла представить, чего стоила ему эта видимая легкость.

Все головы повернулись к Аматеону – оставался только он. Смотреть на него было больно, настолько внутренний раздрай исказил красивые черты. Ясно было одно: он не хотел трогать кольцо. Не хотел знать. У него были желания, как у всякого мужчины, и единственный путь из ловушки, в которую загнала своих стражей королева, лежал перед ним. Но Онилвин отлично все выразил: для Аматеона утолить свой голод со мной, воплощавшей, по его представлениям, всю глубину падения сидхе, было едва ли не хуже, чем насильственное воздержание.

– Что ж, по своей воле мы бы такого не сделали, Аматеон. Но будем играть по правилам. – Я пошла к нему, и лицо у него заострилось от ужаса. Как будто ему хотелось сбежать, а бежать было некуда. Королева везде бы его нашла. Королева Воздуха и Тьмы, она нашла бы его везде, где хоть на минуту сгущается ночь. В конце концов она находит всех.

Я остановилась на расстоянии вытянутой руки, боясь сделать еще шаг. Меня саму пугал страх на лице Аматеона, в его сгорбленных плечах. Словно само мое присутствие оказалось для него пыткой.

– Я не стала бы тебя заставлять, но не мы решаем.

– Решаем не мы, – выдавил он сквозь стиснутые зубы.

Я покачала головой:

– Да, не ты и не я.

Он собирался у меня на глазах. Страх и внутренний разлад он запрятал куда-то вглубь – и вот его лицо снова стало спокойным и надменно красивым. Последнее, с чем он справился, – это со сжатыми в кулаки руками. Он распрямил пальцы один за другим, по одному суставу, как будто для этого требовалось жуткое усилие. Может, и требовалось. Я думаю иногда, что справиться с собой – самое трудное дело во вселенной.

Он перевел дыхание, и голос у него почти не дрожал:

– Я готов.

Я протянула ему руку словно для поцелуя. Он помедлил всего мгновение, взял мою руку, и как только пальцы коснулись металла, магия теплым ветром ударила в нас.

Аматеон отдернулся, словно его обожгло. Глаза испуганно раскрылись – но ведь ему не было больно. Ему было так же приятно, как и мне, что угодно поставлю.

– Кольцо удовлетворено, – подытожил Баринтус. – Пора позвать эту женщину, пусть она нами займется. Королева требует, чтобы мы выглядели безупречно.

– Что с ним будем делать? – Дойл кивнул в сторону Аблойка, так и стоявшего на коленях со счастливой, хоть и кривоватой ухмылкой.

– Поставим подальше от принцессы. А, мы же привезли плащи для крылатых. – Он поглядел, как Шалфей и Никка выпутываются из своих пледов, а Усна подает им плащи. – Очень хотелось бы услышать, как вы станете докладывать об этом королеве.

– А что, королева запретила тебе нас расспрашивать? – спросил Дойл.

– Нет, но объявила, что о подобных событиях следует сообщать ей первой. – Уголок губ у Баринтуса дернулся, словно он пытался сдержать улыбку. – Королева Андаис подозревает, что мы от нее что-то скрываем.

– Мы – это кто? – спросила я.

– Весь двор, по-видимому, – сказал он, и прозрачное веко опять мигнуло. При дворе что-то произошло – или происходило, – что здорово тревожило Баринтуса.

Мне хотелось узнать, в чем дело, но спросить я не решалась. Спрашивать при Онилвине и Аматеоне – все равно что при Келе. Что бы мы ни сказали, все станет известно приверженцам Кела. Черт побери, Онилвин и Аматеон и были его приверженцами. С какой стати королева шлет их в мою постель? Есть у нее разумные основания или просто ее специфическое безумие вышло на новый уровень? Я не знала и не могла спросить при ее собственных и Келовых шпионах. Ни тем, ни другим нельзя было слышать, как я обвиняю королеву в безумии. Все это и так знают, но вслух говорить нельзя. Никто и не говорил. Разве что в узком, очень узком кругу.

Я обвела взглядом новых и прежних своих людей. Шалфей завернулся в золотистый шерстяной плащ и казался теперь словно выплавленным из густого меда. Крылья за спиной горели цветным витражом. Шалфей моим не был. Сидхе он теперь или нет, все равно он привязан к королеве Нисевин, а Нисевин мне не друг. Союзник, пока я ей угождаю, но не друг.

Аматеон прятал от меня глаза. Онилвин взглянул на миг, но тут же испуганно отвел взгляд в сторону. Укус кольца ему не доставил удовольствия, и мне тоже, если начистоту. Усна помогал Никке надеть роскошный красно-фиолетовый плащ, закалывая серебряной застежкой с опалом. Он не видел, что я на него смотрю, – слишком увлеченно острил на тему Никкиных крыльев. Кэрроу словно отделился от прочих, он с нами не останется. Королева не даст бесполезному стражу околачиваться возле меня.

Если бы загвоздка была только в Шалфее, мы бы велели ему выйти из комнаты – но Андаис присылала мне все новых и новых людей, не вызывающих у меня доверия, и рано или поздно мы наткнемся на такого, кто не станет покорно выходить за дверь, когда нам захочется строить заговоры. Может, в том и была ее задумка. Она уже пробовала приставить ко мне шпиона, открыто объявив о его функции. Но он попробовал меня убить вместо того, чтобы шпионить, и Андаис никого не подобрала на освободившееся в результате место. Может, дело в этом. Я посмотрела на трех стражей, которых Баринтусу не хотелось ко мне вести, и подумала – да, дело в этом. Они ее шпионы. Один из них или все трое. Она послала троих, чтобы хоть один прошел испытание кольцом. Вот ее рассмешит, что тест прошли все.

Полчаса спустя мы выстроились на подиуме перед тремя микрофонами. Мэдлин вполне пришла в себя и с легкостью с нами управлялась – хоть среди нас были чуть ли не самые могущественные создания на земле. Ну, если бы величие подавляло или тем более пугало Мэдлин, она бы не проработала семь лет с королевой Андаис. Дойл и Баринтус даже напомнили ей, что время у нас ограничено. Она поменяла любимую потрепанную куртку Галена на искусно сшитый пиджак. Парку Китто пришлось засунуть подальше – этого я ожидала, но я не подумала, что джинсы и рубашка-поло тоже окажутся не к месту. На наше несчастье, плечи у Китто были широковаты для подростковой одежды, а одежда на взрослых мужчин была ему длинна – так что в Лос-Анджелесе мы ничего подходящего ему не нашли. Надо полагать, королева ожидала чего-то такого, так как прислала шелковую рубашку жемчужного цвета с длинными рукавами, подходящую к черным брюкам, которые нам все же удалось отыскать. Но присланный ею черный пиджак не подошел – оказался широк в плечах и рукава слишком длинны. Мэдлин пришлось согласиться, что водной рубашке Китто выглядит лучше, чем в пиджаке. Все остальные, как она нехотя признала, смотрелись хорошо. Хотя на самом деле никто из мужчин не смотрелся просто "хорошо". Потрясающе, грандиозно, великолепно – но не "хорошо".

Мне самой нужна была юбка покороче. Мэдлин такую привезла – в мелкую складочку, едва прикрывающую зад. При моем пристрастии к чулкам это означало, что я буду сверкать кружевным верхом чулок при каждом движении. А если не поостерегусь, поднимаясь на подиум, то покажу и гораздо больше. Я порадовалась, что белье у меня без завлекательных дырочек или кружевных вставок. Максимум, что смогут увидеть счастливчики, – это плотный черный шелк. Разумеется, к новой юбке мне нужны были другие туфли. Мэдлин их привезла – лаковые, на четырехдюймовой шпильке. Ходить на таких каблуках я умею, но я вытребовала у нее обещание, что смогу переобуться, прежде чем выйти на снег. В шпильках по снегу гулять можно, только если хотите переломать ноги.

Я стояла на подиуме у стены между Холодом и Дойлом. Прочие стражи выстроились по бокам от нас. Слегка похоже на то, как выстраивают приговоренных к расстрелу – хотя полукруг полицейских перед подиумом вроде бы гарантировал, что до расстрела не дойдет. В душе я была уверена – если только королева не скрывает от нас что-то важное, – что полиция нужна для того, чтобы репортеры не ломились на сцену. А может, я просто побаивалась такой толпы журналистов. Что-то близкое к клаустрофобии, словно люди отбирали у меня воздух.

Я участвовала в пресс-конференциях сколько себя помню, но после смерти отца и всеобщей шумихи по поводу его убийства мне не бывало так легко с репортерами, как прежде. В самые горькие минуты моей жизни они лезли ко мне с вопросами: "Что вы сейчас чувствуете, принцесса?" Обожаемого мною отца убили неведомые мерзавцы. Что, черт бы их всех побрал, я могла чувствовать? Но королева ни разу не дала мне сказать это вслух. Только не правду. Нет, королева Андаис, только что потерявшая брата, заставила меня встречаться с журналистами и вести себя по-королевски. Вряд ли когда-то еще я так ненавидела свое королевское происхождение. Если вы из королевской семьи, вам не дадут тихо оплакать свою потерю. Ваше горе растиражируют в телевизионных новостях, в ежедневных газетах, в глянцевых журналах. Куда бы я ни взглянула – везде были портреты моего отца. Куда бы ни повернулась – снимки его мертвого тела. В Европе напечатали даже те фотографии, которые не решились опубликовать в Америке, – кровь с них почти текла. Мой высокий, сильный отец, превращенный в кровавое месиво. Волосы черным плащом разметались по траве, а все остальное неузнаваемо.

Наверное, я всхлипнула, потому что Дойл тронул меня за руку. Он прошептал, нагнувшись ко мне:

– Что с тобой?

Я качнула головой, показывая, что все в порядке, облизнула внезапно пересохшие под помадой губы и опять качнула головой.

– Просто припомнила еще одну такую же людную пресс-конференцию.

Он сделал то, чего никогда не делал на публике, он, Мрак королевы: он меня обнял. Одной рукой, правда, чтобы не потерять возможность выхватить оружие. Я прижалась к кожаной куртке и теплому сильному телу Дойла под ней. На фотовспышки я не реагировала, стараясь не думать о том, что завтра же этот снимок обойдет все существующие газеты и журналы. Мне нужно было, чтобы меня обняли, и я прижалась к Дойлу и постаралась отогнать горе. Мне предстоит говорить о поиске мужа, принца, будущего короля. Это радостное событие, и королева ждет от нас улыбок.

Мэдлин приняла первый вопрос, пока я еще стояла в обнимку с Дойлом. Разумеется, задали его мне.

Дойл еще раз меня приобнял, и я скользнула вперед на моих четырехдюймовых каблуках. Вопрос был уже знакомый. Вряд ли сегодня будет много новых вопросов.

– Вы уже выбрали мужа, принцесса Мередит?

– Нет, – ответила я.

Поднялся другой репортер:

– Тогда в чем цель вашего визита на родину? Что вы хотите нам объявить?

Королева меня проинструктировала заранее.

– Мой дядя, Король Света и Иллюзий, дает бал в мою честь.

– Вы берете с собой своих стражей?

Вопрос коварный. Если я скажу "да", напишут, что без телохранителей я не чувствую себя в безопасности при Благом Дворе. Что, по существу, верно, но всем это знать не обязательно.

– Мои стражи везде следуют за мной... – Я сделала паузу, и Мэдлин шепнула мне на ухо: "Стив". – Стив, – повторила я. – В конце концов, там будут танцы, так не оставлять же мне лучших моих партнеров сидеть дома и считать ворон?

Смешки, улыбки – и дальше, дальше.

Женщина-репортер:

– Королева Андаис объявила, что сегодня будет бал в вашу честь при вашем дворе. А когда начнется ваш визит к Благому Двору?

– Он планируется через две ночи от сей. – "Планируется" я сказала на случай, если что-то стрясется и визит покажется нам слишком опасным. "Две ночи от сей" – потому что прессе нравится, когда мы употребляем непривычные или архаичные обороты – или то, что они такими оборотами считают. Я принцесса эльфов, и некоторые люди чувствуют разочарование, когда я говорю как средняя американка. Так что иногда я пытаюсь говорить так, как этого ждут от эльфов. Из стражей у большинства сохранился хотя бы намек на прежнее произношение. Только я говорю как девчонка со Среднего Запада. Ну, еще Гален.

– Не собираются ли дворы примириться?

– Насколько мне известно, мы не находимся в состоянии войны – разве что вы в курсе чего-то новенького, Мори. – На этот раз я припомнила имя репортера сама. Улыбнуться, головку чуть склонить к плечу, показать им, как я юна, – если хочу показаться юной. Моя замена глазам олененка Бэмби: "Только посмотрите, какая я безобидная и милая, не обижайте меня!"

Моя игра заслужила одобрительный смех и новые вспышки, едва меня не ослепившие. На следующий вопрос я отвечала сквозь круги перед глазами. Я бы надела темные очки, если б тетушка нарочно не предупредила этого не делать. Темные очки вызывают подозрение. Нам нельзя казаться подозрительными. Впрочем, стражам она очки разрешила – едва ли не впервые на моей памяти. Что показывало, как она встревожена – сильнее встревожена, чем в нашу последнюю встречу. И никто из нас причин ее тревоги не знал.

Надо сказать, стражи в темных очках напоминали мальчиков из подпевки. "Мерри и ее веселые парни"[4 - Игра слов в оригинале: Merry and her Merry men, "merry" в переводе с англ. "веселый".]. Так нас прозвали журналисты. Не самое оригинальное название для рок-группы, но бывают и похуже.

– Кто из ваших стражей лучший в постели?

Женщина спросила. Я встряхнула головой, так что волосы разлетелись в стороны и блеснули изумруды сережек.

– Ну... – Мэдлин шепнула мне ее имя. – ...Стефани леди берегут честь джентльменов.

– Но ты не леди! – крикнул кто-то из задних рядов. Я узнала голос. Все затихли, и следующий возглас прозвучал очень ясно: – Обычная эльфийская шлюха. Королевское происхождение ничего не меняет.

Я наклонилась к микрофону и сказала низким волнующим голосом:

– Барри, ты ревнуешь!

Несколько полицейских уже пробивались к задним рядам. Барри Дженкинс всегда входил в список нежелательных лиц. У меня со времени гибели моего отца имелся судебный ордер, запрещавший ему ко мне приближаться. Он сделал самые удачные – самые кошмарные из всех – снимки тела моего отца и меня, рыдающей над телом. Суд признал, что Барри систематически нарушал права несовершеннолетней – мои права. Он не имел права получать выгоду, эксплуатируя несовершеннолетнего ребенка. А значит, все фотографии, которые он не успел еще продать, стали для него бесполезны. Продавать их ему запретили. А деньги, полученные за уже опубликованные снимки и статьи, он должен был пожертвовать благотворительным организациям. Он уже рассчитывал на Пулитцеровскую премию – а тут такой облом. Это, а еще небольшой инцидент на заброшенной дороге, где я совершила свою месть, он не мог мне простить.

Впрочем, он тоже отомстил – в какой-то степени. Именно он стоял за решением моего бывшего жениха Гриффина продать таблоидам кое-какие интимные фотографии. Я уже не была несовершеннолетней, а Гриффин пришел к нему сам, так что Барри даже не понадобилось приближаться ко мне на пятьдесят пресловутых футов, чтобы написать свой пасквиль.

Моя тетя, Королева Воздуха и Тьмы, объявила Гриффину смертный приговор. Не за нанесенное мне оскорбление, а за то, что он выдал смертным наши внутренние тайны. Это непозволительно. Насколько я в курсе, его до сих пор ищут. Если б за ним послали Дойла, думаю, он был бы уже мертв, но у Мрака королевы нашлись занятия поинтереснее мести. Королеве важнее, чтобы я была жива и забеременела, чем наказать Гриффина. Черт возьми, это и мне важнее.

Мне не нужна смерть Гриффина. Она никак не исправит того, что он натворил. Ничего не изменит. Не изменит, что он был моим женихом семь лет и обманывал меня со всеми, с кем мог. Мы три года не виделись перед тем, как он продал меня прессе. Он, кажется, воображал, будто хорош настолько, что я все ему прощу. Но его заблуждения меня не волновали. Так что он вернулся на службу королеве – и к целибату, поскольку я его отвергла. Если не со мной, то он ни с кем теперь спать не мог. Эта мысль доставляла мне удовольствие – мне нравились и месть, и просто ирония событий. На следующий день в таблоидах появились наши снимки и его интервью с Дженкинсом.

Полицейские у двери не дали Дженкинсу сбежать, так что ему осталось только дожидаться, пока его возьмут под ручки другие копы.

– Что, Мередит, правда глаза колет?

– Судебное предписание запрещает вам, Дженкинс, находиться от меня ближе чем в пятидесяти футах. В этом помещении столько не наберется.

Он так шумел, что майор Уолтерс послал еще троих на помощь. Думаю, он скорее боялся, что репортеры полезут к Дженкинсу и он в свалке поломает какое-нибудь ценное оборудование, чем действительно считал его угрозой для моей или чьей-нибудь еще жизни.

Оставшиеся полицейские старались закрыть разрывы в цепочке, но их было маловато. Если бы журналисты ринулись к нам сейчас, нам бы пришел конец, но они слишком заинтересовались устроенной Дженкинсом сценой. Скандал наверняка завтра появится в ленте новостей. Ничего интереснее этой свалки пока не произошло, и если мы не дадим им материала посвежее, они займутся Дженкинсом и нашей старой распрей.

Дойл и Холод одновременно шагнули прикрыть меня. Дойл даже притянул меня за руку поближе к стене, поближе к прочим стражам. Я качнула головой и прошептала:

– Не хочу, чтобы газеты опять мусолили убийство моего отца. Во второй раз мне этого не вынести.

Даже сквозь темные очки было видно его недоумение.

– Они опять все вытащат, Дойл. Чтобы объяснить подоплеку истории с Дженкинсом.

Холод тронул Дойла за плечо:

– Может, она права.

Дойл отрицательно мотнул головой:

– Твоя безопасность важнее всего.

– Так что мы должны делать? – уже мягче спросил Дойл.

Кожу мне закололо, как в присутствии сильного волшебства. Мы все трое огляделись, и прочие сидхе сделали то же самое. Чары, но чьи и зачем?

Полицейский из оцепления пошатнулся, словно споткнулся на ровном месте. Он медленно повернулся к нам – я видела, как изумленно раскрылись его глаза.

Холод развернулся, подставив ему спину, и принялся выталкивать меня прочь со сцены. Я это после увидела на снимках, но в тот момент я ничего не видела, кроме рубашки Холода, ничего не чувствовала, только как он хватает меня в охапку, бросается бежать. За нами взорвался выстрел и сразу же второй – звуки почти слились. Холод бросился на пол. Я чувствовала, как он увлекает меня вниз, а видела только его белую сорочку и разлетевшиеся полы серого пиджака. Пороховая гарь обжигала легкие.

Звуков не было. Грохот выстрелов так близко от меня, в маленьком помещении с отличной акустикой лишил меня слуха, я надеялась – временно. Рядом оказались ноги – Галена, подумала я за миг до того, как на меня лег дополнительный вес. Он бросился на Холода сверху, образуя на мне живой щит. Еще новая тяжесть, и еще, и я не видела, кто там, даже догадаться не могла.

Первый звук, который дал мне знать, что я не совсем оглохла, был стук Холодова сердца прямо у меня над ухом. Потом звуки стали возвращаться – обрывками, как порванная видеолента. Крики. И еще крики. Вопли и визг.

Что происходило, я узнала только потом, по видеосъемке, по фотографиям. Ленту крутили по всем новостным каналам. Полицейский целится Холоду в спину, пытается убить меня и будто не видит Дойла на расстоянии вытянутой руки с пистолетом, практически уткнувшимся ему в грудь. Другие полицейские с оружием на изготовку растерянно оглядываются по сторонам и никак не могут понять, что опасность исходит от одного из своих. Один целится в Дойла. Заколдованный полисмен успел выстрелить, когда стоявший рядом с ним наконец сообразил, в чем дело, и стукнул его по плечу. Но Дойл выстрелил раньше, чем первая пуля пролетела мимо, пробив стену за нами. Копы повалили своего околдованного собрата наземь, не заметив, что он уже ранен. И еще крупный план Риса и Никки за спиной у Дойла, в одной руке пистолеты, в другой – мечи, а потом картинка Баринтуса с остальными стражами в живой стенке вокруг меня.

Пока все это происходило, я лежала, придавленная бело-серым Холодом, а слух постепенно возвращался, и слышала я большей частью вопли. Что-то теплое капнуло мне на лоб, что-то тяжелее и гуще, чем пот. Повернуть голову и посмотреть я не могла, но вторая капля нагнала первую и покатилась по лицу – и я различила сладковато-металлический запах крови.

Я попыталась столкнуть с себя Холода, узнать, тяжело ли он ранен, – но это было все равно что пытаться сдвинуть с места гору. Мне только и удалось проговорить:

– Ты ранен, Холод!

Если он и услышал, то не обратил внимания. На меня никто не обращал внимания. Как будто мое участие в происходящем не имело значения. Это меня пытались убить, но сейчас на первом плане были стражи и полицейские, но не я.

Я слышала, как орет майор Уолтерс: "Тащите ее прочь!" Крик подхватили, словно боевой клич. "Уводите, уводите ее!" – орали мужчины, так много мужских голосов, и все орали.

Груз на мне уменьшился, я снова увидела свет. Возгласы: "Господи, она ранена!" Крик опять подхватили: "Она ранена, принцесса ранена!" Мои фотографии с текущей по лицу кровью тоже еще появятся в печати, но кровь была не моя. Впрочем, в тот момент только я это знала.

Китто стоял на коленях возле меня – я поняла, что он тоже лежал в груде заслонявших меня тел. Баринтус протянул мне руку: "Малышка Мерри..." Он уже сто лет меня так не называл. Я взяла его за руку, а Гален пытался осмотреть плечо Холода, и Холод его отпихивал. Мне даже не взбрело на ум, что Баринтус сегодня еще не касался кольца.

Он наткнулся на кольцо, когда поднимал меня на ноги, – и в шоке застыл посреди движения. Стражи, которых он привел, принялись высматривать новый источник угрозы, они почувствовали порыв магии. Мои прежние стражи тоже почувствовали, но поняли, что это не новое покушение. Я слышала, как Холод воскликнул: "Да спасет нас Консорт!", а Рис высказался короче: "Мля". И все исчезло во всполохе магии.

Вода была теплая, теплая как кровь. Баринтус помогал мне плыть в этой воде. Почти невидимые на суше перепонки между пальцами теперь развернулись, одной сильной рукой он греб, второй прижимал меня к себе. Мы оба были наги, но я не сразу это заметила – такая теплая была вода. Как раз температуры тела. Я чувствовала, как движутся его ноги, удерживая нас на плаву посреди необозримого водного пространства, синего, как его волосы, и зеленого, как его волосы, и серого, как его волосы. Волосы струились у него по плечам и уходили в воду, и каждая прядь словно превращалась в струю воды и цветным ручейком уплывала прочь, и я не могла уже различить, где кончались его волосы и начиналась вода, и только его тело оставалось мне твердой опорой. И одна часть его тела становилась все более твердой, пока мы терлись боками в теплой-теплой воде.

– Мерри, – позвал он. – Что ты наделала?

Я открыла рот, но вылетело совсем не то, что я собиралась сказать:

– Я несу тебе океан, Мананнан Мак Лир, приди ко мне и возьми его.

Он закрыл мне рот ладонями, и несколько мгновений только его сильные ноги удерживали нас на плаву.

– Не называй меня так, ибо я не он. Я им не был долгие годы. – Он глядел потрясенно, словно слышать это имя причиняло ему страдания.

Я смутно понимала, что не одна теперь в своем теле, что не вполне владею собой. Эта мысль должна была меня напугать, но не напугала. Овладевшая мной сила так утешала, несла такое чувство безопасности... Словно меня закутали в спокойствие.

– Приди испей из меня, прижми к губам.

Мое тело оплелось вокруг него, обернуло нас обоих теплой водой. Я словно ждала, что он попытается меня оттолкнуть, – и предотвратила попытку. Теперь он не мог высвободиться. Мои тонкие руки стали нежными цепями, ноги вокруг его пояса отвердели, словно корни горы. Я чувствовала странную уверенность, что теперь он не смог бы меня сбросить. Отвергнуть мог, но не отбросить прочь. Мой вес вынудил его перевернуться на спину, одна лишь голова выступала из спокойных вод.

Глаза у него распахнулись испуганно, сверкнули белки.

– Ты не Мерри.

– Я Мерри, – сказала я, чувствуя, что говорю правду.

– Но не только Мерри. – Руками и ногами он бороздил воду, и тело его вжималось в меня так, как никогда прежде нам не случалось.

– Нет, не только.

– Дану, – шепнул он, словно волны прошелестели по далекому берегу.

Я обхватила его руками за шею и скользнула вверх, пока не коснулась губами его губ, а он не нашел вход в мое тело. Его прикосновение слегка привело меня в чувство, немного отогнало умиротворяющую силу – как раз достаточно, чтобы я пришла в себя.

– Баринтус... – выговорила я.

– Ты согласна, Мерри? Бог и Богиня хотят добра, но они не прочь использовать людей против их воли – а я больше не верю, будто цель оправдывает средства.

Я подняла голову и окинула его взглядом. Он лежал на воде подо мной, волосы плыли вокруг ореолом синевы, бирюзы, зелени, а лицо сияло посреди этого буйства плывущих красок. Нас окружала лишь вода – она текла, двигалась, перемещалась, покачивалась крохотными волнами. Только его тело и было твердым и постоянным в безбрежном движении воды. Но я не цеплялась за него, я его оседлала, а он меня держал, и никакого страха не было – ни в нем, ни во мне. Им владело то же спокойствие, какое я ощущала в себе. Океан называют коварным, но море качало нас, а я смотрела в голубые глаза Баринтуса, чувствовала, как твердо он прижимается ко мне, упруго и длинно, и всего одного короткого движения бедер достаточно, чтобы вовсе уничтожить разделяющее нас расстояние, – и я видела одну только нежность у него в глазах. Он отказался бы от всего, все бы уступил, все отдал – стоило мне прошептать "нет".

Я наклонилась к самому его лицу, так что даже вздох мог оказаться поцелуем, и сказала:

– Пей из моих губ.

Я коснулась его губ губами и выговорила прямо в губы, словно воровала слова у него изо рта и отдавала обратно:

– Дай мне почувствовать твою силу во мне.

Он чуть отстранился, чтобы сказать:

– Будет не все, что могло бы, ведь ты смертная и можешь утонуть.

И с последним этим предупреждением его губы потянулись к моим, и он вонзился в мое тело. Сила рванулась у меня изо рта и пролилась в него, пока он вонзался в меня, – и магия словно лилась из меня и в то же время в меня вливалась. Мы замкнули круг губ и тел, магии отдаваемой и принимаемой, жизни и каждодневной маленькой смерти, его силы – державшей нас на воде, моей слабости – тянувшей вниз. Словно противоборствовали два заклинания, одно поднимавшее нас, другое – тянувшее на дно. Посреди жизни – смерть, посреди веселья – угроза, посреди океана – земля. Сама земля взывала ко мне, за сотни метров под нами. Земля ворочалась под одеялом морей, и я ее чувствовала. Я чувствовала, как перемещается земля, как переворачивается, – и словно земля прочла мои мысли, она заворочалась с боку на бок в своей постели.

Я ощутила поднимающуюся со дна волну силы, словно огромную черную тварь, плывущую быстрее и быстрее, – скользкую, темную, смертоносную тварь. Она ударила в нас, взметнув башнями океанские волны, и вскипятила само дно – так что воздух наполнился клубами пара. Вода стала не теплой, а горячей, такой горячей, что я вскрикнула и отпрянула от губ Баринтуса. Я видела его лицо, руки у себя на бедрах, чувствовала, как он бьет в меня, и не одна только его упругая длина в меня вонзалась. Словно мили и мили океанской воды стремились в меня, втекали в меня, сквозь меня, через меня, и мы взлетели в воздух на гребне вертикальной волны – водяной колонны, сверкавшей как хрусталь, жидким огнем разбрасывавшей капли плавящегося камня. Я поняла теперь, почему он просил моего разрешения: ведь я не богиня, я просто Мерри, я не могла выдержать все, что он мне предлагал. Я закричала от наслаждения в оргазме – и от страха, что конца ему не будет.

Поверх грохота кипящих волн я услышала его голос: "Довольно".

Я лежала на подиуме, и полубессознательный Баринтус лежал на мне сверху. Мы беспомощно моргали друг другу в лицо, и моя растерянность отражалась у него в глазах. Я понимала, где я, и знала, что произошло, но переход был слишком резкий.

Мой Дойл и другие мои стражи стояли вокруг нас, к нам лицом, сцепившись вытянутыми руками – они создали магический круг. Я различала силу круга, так поспешно ими образованного, чтобы не выдать происходящего внутри. Стражи, пришедшие с Баринтусом, в удивлении смотрели на нас, полицейские все орали: "Уведите ее прочь!" Прошли секунды, не больше.

Баринтус поднялся на колени и взял меня за руку – не ту, что с кольцом, – чтобы помочь сесть.

Это послужило сигналом остальным, они одновременно разомкнули руки. Круг распался, и вода хлынула наружу – небольшое наводнение, затопившее подиум, и первые ряды кресел, и всех полицейских. Брюки Холода из светло-серых мгновенно стали темными, шелковый плащ Риса превратился в тряпку. И только двое в центре водяного потока остались сухими – я и Баринтус.

Майор Уолтерс подошел, вытирая воду с глаз:

– Что это еще за дела?!

Дойл попытался что-то сказать, но Уолтерс отмахнулся:

– К черту все, убирайтесь отсюда, пока еще чего не стряслось.

И поскольку все только переглядывались ошарашенно, но никто не двигался с места, майор наклонился прямо к лицу Дойла и проорал голосом, сделавшим бы честь любому громиле-сержанту:

– Бегом!

И мы побежали.